Потеря человеческой формы

Несколько месяцев спустя Горда поселилась в аризоне после того, как помогла всем остальным осесть в разных частях мексики. После этого мы начали развертывать самую странную и самую поглощающую часть нашего ученичества. Сначала наши отношения были довольно натянутыми. Мне было очень трудно преодолеть свои чувства по поводу того, каким образом мы расстались в парке Аламеда. Хотя Горда и знала о местонахождении всех остальных, мне она ни разу ничего не говорила. Она чувствовала, что для меня было бы излишним знать об их деятельности.

Внешне между мной и Гордой все было в порядке, но я чувствовал горький осадок из-за того, что в тот раз она встала на сторону всех остальных против меня. Я не выражал этого, но осадок все равно остался. Я помогал ей и делал для нее все, как если бы ничего не произошло, но это входило в требования неуязвимости. Это был мой долг. Чтобы его выполнить, я с радостью пошел бы на смерть. Я намеренно ушел в руководство ею и устройство ее во все тонкости современной городской жизни; она даже изучала английский язык. Ее успехи были феноменальными.

Три месяца прошли почти незаметно, но однажды, когда я находился в Лос-анжелесе, я проснулся в ранний утренний час с невыносимой тяжестью в голове. Это не было головной болью. Скорее это походило на сильную тяжесть в ушах. Я ощущал эту тяжесть также на своих веках и на небе. Я сделал слабую попытку подняться и сесть. Мелькнула мысль, что у меня, вероятно, удар. Первой моей реакцией было позвать на помощь, но я все же как-то успокоился и попытался отделаться от страха. Через некоторое время давление в голове стало спадать, но оно стало расти в горле. Я задыхался, хрипел и кашлял некоторое время, затем давление постепенно переместилось ко мне на грудь, потом на живот, на таз, на ноги, на ступни и, наконец, оставило мое тело. То, что со мной происходило, чем бы оно ни было, заняло примерно два часа. В течение этих мучительных двух часов казалось, будто что-то внутри моего тела действительно движется вниз, выходя из меня. Мне казалось, что это что-то сворачивается наподобие ковра. Другое сравнение которое пришло мне в голову, — что это было шарообразной массой, передвигающейся внутри моего тела. Я отбросил эту картину в пользу первой, так как чувство больше напоминало что-то, сворачивающееся внутри самого себя, совсем как скатывают ковер. Оно становилось все тяжелее и тяжелее, а отсюда нарастала и боль, сделавшись совсем нестерпимой к коленям и ступням, особенно правой ступне, которая оставалась очень горячей еще 35 минут после того, как вся боль и давление исчезли. Горда сказала, услышав мой рассказ, что на этот раз я наверняка потерял свою человеческую форму, что я бросил все свои щиты или по крайней мере большинство из них. Оно была права. Не зная, как и даже не соображая, что произошло, я оказался в крайне незнакомом состоянии. Я чувствовал себя отрешенным, не ощущающим воздействий со стороны не имело больше значения, что сделала Горда. Это не означало, что я простил ее за недостойное отношение ко мне; просто чувство было таким, будто никогда и не было никакого предательства. Во мне не осталось никакой — ни открытой, ни скрытой — неприязни ни к Горде, ни к кому бы то ни было другому. То, что я ощущал, не было волевым безразличием или нежеланием действовать; не было это также устранением или желанием быть одному. Это скорее было чуждым чувством отстраненности, способности погрузиться в момент и не иметь никаких мыслей ни о чем другом вообще. Действия людей больше не воздействовали на меня, потому что я больше не имел никаких ожиданий вообще. Странный покой стал руководящей силой в моей жизни. Я чувствовал, что каким-то образом воспринял все-таки одну из концепций жизни воина — отрешенность. Горда сказала, что я сделал больше чем воспринял ее, — я фактически воплотил ее. С доном Хуаном у нас бывали длинные разговоры о том, что когда-нибудь я сделаю именно это. Он сказал, что отрешенность не означает автоматически и мудрости, но что тем не менее она является преимуществом, потому что позволяет воину делать моментальную паузу для переоценки ситуации и пересмотра позиций, но чтобы пользоваться этим лишним моментом сообразно и правильно, необходимо, сказал он, чтобы воин непрестанно сражался за свою жизнь. Я не рассчитывал когда-либо испытать это чувство. Насколько я мог определить, не было способа сымпровизировать его. Мне бесполезно было думать о преимуществах этого чувства или рассуждать о возможностях его прихода. В течение тех лет, что я знал дона Хуана, я явно испытал ослабление личных связей с миром, но это происходило на интеллектуальном плане; в своей повседневной жизни я не изменялся вплоть до того момента, когда потерял человеческую форму. Я рассуждал с Гордой о том, что концепция потери человеческой формы относится к телесным условиям и происходит с учеником тогда, когда он достигает определенного порога в ходе обучения. Как бы там ни было, конечным результатом потери человеческой формы и для меня и для Горды, как это ни странно, было не только скрытое чувство отрешенности, но также и выполнение нашей расплывчатой задачи по воспоминанию. И в этом случае интеллект опять играл минимальную роль. Однажды вечером мы с Гордой обсуждали кинокартину. Она ходила смотреть подпольный кинофильм, и мне хотелось знать ее описание его. Фильм ей совершенно не понравился. Она утверждала, что такой опыт ослабляет, так как быть воином означает вести сдержанную жизнь в полном целомудрии, как нагваль Хуан Матус. Я сказал ей, что знаю наверняка, что Хуан любил женщин, не был девственником, и я нахожу это великолепным.

— Ты безумец! — воскликнула она с оттенком изумления в голосе. — нагваль был совершенным воином. Он не был пойман ни в какие сети чувственности. Она захотела узнать, почему я считаю, что дон Хуан не вел девственный образ жизни. Я рассказал ей об одном случае, который произошел в аризоне еще в начале моего ученичества. Я отдыхал однажды в доме дона Хуана после очень утомительной прогулки. Дон Хуан казался странно нервозным. Он часто подходил к двери, чтобы выглянуть на улицу. Казалось, он ждал кого-то. Затем он внезапно сказал мне, что из-за поворота дороги показалась машина, которая направляется к его дому. Он сказал, что это девушка, его друг, везет ему одеяла.

Я никогда не видел дона Хуана раздраженным, и меня очень опечалило то, что он так взволнован, что не знает, что и делать. По моему мнению он не хотел моей встречи с этой девушкой. Я предложил спрятаться, но в его доме не было такого укромного места, чтобы укрыть меня, поэтому он уложил меня на пол и накрыл соломенной циновкой. Я услышал, как подъехала машина, а затем через щели циновки увидел девушку, стоящую в дверях. Она была высокой, стройной и очень молодой. Мне она показалась очень красивой. Дон Хуан что-то говорил ей тихим интимным голосом, затем он повернулся и показал на меня:

— Карлос прячется под циновкой, — сказал он девушке громким ясным голосом. Поздоровайся с ним.

Девушка помахала мне рукой и поздоровалась со мной дружелюбной улыбкой. Я чувствовал себя очень глупо и сердился на дона Хуана за то, что он поставил меня в такое затруднительное положение. Мне казалось очевидным, что таким образом он стряхивает свою нервозность или, еще хуже, рисуется передо мной.

Когда девушка уехала, я сердито потребовал объяснений. Он ласково сказал, что вынужден был так сделать, потому что мои ноги торчали наружу и он не знал, что тут можно еще сделать. Когда я это услышал, весь его маневр стал мне ясен. Он просто показывал свою молодую подружку мне. Я никак не мог высовывать ноги, потому что они были у меня поджаты. Я понимающе рассмеялся, и дон Хуан вынужден был объяснить, что он любит женщин, а особенно эту девушку.

Я никогда не забывал об этом инциденте. Дон Хуан никогда не обсуждал его. Когда бы я ни поднимал этот вопрос, он всегда меня останавливал. Я надеялся, что когда-нибудь она меня разыщет, прочитав мои книги.

Горда очень взволновалась. Она ходила по комнате взад и вперед, пока я говорил. Она чуть не плакала. Я воображал разного рода сложные сети взаимоотношений, которые оказались здесь затронуты. Я думал, что Горда собственница и реагирует, как всякая женщина, когда ей угрожает другая.

— Ты ревнуешь, Горда? — спросил я.

— Не будь дураком, — сказала она сердито. — я бесформенный воин. Во мне не осталось ни зависти, ни ревности.

Я задал вопрос о том, что говорили Хенарос, будто Горда была женщиной нагваля. Ее голос был едва слышным.

— Я думаю, что была, — сказала она с неясным взглядом и села на кровать. — у меня было чувство, что я была ею, хотя я не знаю, как это могло бы быть. В этой жизни нагваль Хуан Матус был для меня тем же, чем и для тебя, — он не был мужчиной. Он был нагвалем. У него не было интересов в сексе.

Я заверил ее, что сам слышал, как дон Хуан выражал свою привязанность к той девушке.

— Он сказал тебе, что у него с нею половые отношения? — спросила Горда.

— Нет, он так не говорил, но это было очевидно из того, как он говорил, — сказал я.

— Тебе бы хотелось, чтобы нагваль походил на тебя, не так ли? — спросила она с издевкой. — нагваль был неуязвимым воином.

Я считал себя правым и не видел необходимости пересматривать свое мнение. Просто, чтобы поддеть Горду, я сказал, что та девушка, возможно, была ученицей дона Хуана, а не любовницей.

Последовала длинная пауза. То, что я сам сказал, оказало на меня беспокоящее воздействие. До тех пор я никогда не думал о такой вероятности. Я был закован в свое предвзятое мнение, не оставив себе никакой возможности пересмотра.

Горда попросила меня описать ту молодую женщину. Я не мог этого сделать, в действительности я не смотрел на ее черты. Я был слишком сердит и раздражен, чтобы присматриваться к деталям. Она тоже, казалось, была задета неудобством ситуации и поспешила покинуть дом.

Горда сказала, что без каких-либо логических оснований она чувствует, что та молодая женщина была ключевой фигурой в жизни нагваля. Ее заявление привело нас к разговору об известных нам друзьях дона Хуана. Мы очень долго пытались собрать по крупицам информацию о людях, связанных с доном Хуаном. Я рассказал ей о нескольких случаях, когда дон Хуан брал меня участвовать в пейотной церемонии. Я описал каждого, кто там присутствовал. Она никого не узнала. Тогда я сообразил что, возможно, знаю больше людей, связанных с доном Хуаном, чем она, однако что-то из того, что я сказал, вызвало у нее воспоминание о том времени, когда она видела, что молодая женщина подвозила дона Хуана и дона Хенаро в небольшом белом автомобиле. Женщина высадила обоих мужчин у дверей дома Горды и пристально посмотрела на нее, прежде чем уехать. Горда подумала тогда, что молодая женщина просто подвезла нагваля и Хенаро к дому по их просьбе. Тогда я вспомнил, что, выбравшись из-под циновки в доме дона Хуана, я еще успел увидеть белый «фольксваген», уезжающий прочь.

Я упомянул еще об одном случае с участием другого друга дона Хуана, — человека, который как-то дал мне несколько растений пейота на городском базаре в северной мексике. Он также занимал годами мое воображение. Имя этого человека было Висенте. При звуке этого имени тело Горды реагировало так, как если бы был затронут не нерв. Голос у нее изменился. Она попросила меня повторить имя и описать этого человека. И опять я не мог дать никакого описания: я видел этого человека только однажды, в течение нескольких минут, десять лет назад.

Мы с Гордой прошли через период почти злости; злились мы не друг на друга, а на то, что держало нас закрытыми.

Последний инцидент, который был связан с полномасштабным воспоминанием, произошел однажды, когда я простудился и оставался в постели с насморком и легкой лихорадкой.

Мысли бесцельно текли у меня в голове. Весь день в мозгу у меня вертелась мелодия старой мексиканской песни.

В какой-то момент мне стало сниться, что кто-то играет эту мелодию на гитаре. Я пожаловался на ее монотонность, а тот, кто играл и кому я жаловался, толкнул меня гитарой в живот. Я отскочил, уклоняясь, и, стукнувшись головой о стену, проснулся. Это не было живым сном, только мотив все еще преследовал меня, и я не мог забыть звука гитары: он продолжал звучать в моем мозгу. Я оставался полупроснувшись, прислушиваясь к музыке. Казалось, я вхожу в состояние сновидения — полная и детальная сцена сновидения появилась перед моими глазами. В этой сцене рядом со мной сидела молодая женщина. Я мог разглядеть каждую деталь ее черт. Я не знал, кто она, но то, что я ее вижу, потрясло меня. В один миг я полностью проснулся. Беспокойство, которое создало во мне это лицо, было столь интенсивным, что я поднялся и совершенно автоматически стал ходить взад и вперед

Я обливался потом и боялся покинуть комнату. Я не мог позвать на помощь Горду, — она уехала на несколько дней в мексику, чтобы навестить Жозефину. Чтобы сжать талию, я обвязал вокруг себя простыню. Это помогло утихомирить немного волны нервной энергии, которые прокатывались по мне.

По мере того, как я ходил взад и вперед, картина в моем мозгу начала расплываться не в спокойное забытье, как мне бы хотелось, а в полноценное воспоминание. Я вспомнил, что однажды сидел на каких-то мешках с зерном, наваленных в складе для зерна. Молодая женщина пела мексиканскую песню, которая звучала теперь у меня в мозгу; она подыгрывала себе на гитаре. Там сидели со мной и другие люди, — Горда и двое мужчин. Я очень хорошо знал этих мужчин, но я все еще не мог вспомнить, кем была молодая женщина. Я старался, но казалось, это было безнадежным.

Я улегся опять, весь обливаясь потом. Я хотел чуть-чуть отдохнуть, прежде чем переодеть мокрую пижаму.

Как только я положил голову на высокую подушку, моя память, казалось, еще более прояснилась, и теперь я уже знал, кто именно играл на гитаре.

Это была женщина-нагваль — самое значительное на земле существо для меня и Горды. Она была женским аналогом нагваля-мужчины, — не жена и не его женщина, а его противоположная часть. Она обладала спокойствием и властью истинного лидера. Будучи женщиной она вынянчила нас.

Я не осмеливался слишком далеко подталкивать свою память. Интуитивно я знал, что у меня не хватит сил выстоять перед полным воспоминанием. Я остановился на уровне абстрактных чувств. Я знал, что она была воплощением чистейшей, ничем не затуманенной и глубочайшей привязанности. Пожалуй, наиболее подходящим было бы сказать, что мы с Гордой любили женщину-нагваль больше чем жизнь.

Что же такое могло случиться с нами, что мы забыли ее?

Этой ночью, лежа на кровати, я настолько разволновался, что начал опасаться за свою жизнь. Я стал напевать какие-то слова, которые стали для меня направляющей силой. И лишь когда я успокоился, то вспомнил, что и сами слова, которые я повторял вновь и вновь про себя, были воспоминанием, которое вернулось ко мне той ночью — воспоминанием о формуле, заклинании, чтобы провести меня через преграду, подобную той, с которой я столкнулся:

«Я уже отдан силе,

Что правит моей судьбой.

Я ни за что не держусь

И защищать мне будет нечего.

Я не имею мыслей,

Поэтому я увижу.

Я ничего не боюсь,

Значит, буду помнить себя.»

Эта формула имела еще строфу, которая в то время была для меня непонятной:

«Отрешенный и с легкой душой,

Я мимо орла проскочу,

Чтобы быть свободным.»

Моя болезнь и лихорадка послужили, возможно, своего рода буфером; его могло быть достаточно, чтобы отвести часть удара того, что я сделал, или скорее того, что нашло на меня, ибо сам я намеренно не сделал ничего.

Вплоть до этой ночи, если бы был составлен перечень моего опыта, я мог бы отвечать за непрерывность моего существования.

Отрывочные воспоминания, которые у меня были о Горде или о том, что я жил в том горном домике в центральной мексике, были, в определенном смысле реальной угрозой идее моей непрерывности. Однако это все не шло ни в какое сравнение с воспоминанием о женщине-нагваль. И не столько из-за тех эмоций, которые вызвало это воспоминание, сколько из-за того, что я ее забыл. Забыл не так как забывают имя или мотив. До момента откровения в моем мозгу не было о ней ничего. Ничего!

Потом что-то нашло на меня или что-то с меня свалилось, и я стал вспоминать самого важного для меня человека, которого, с точки зрения того «я», который составлен опытом моей жизни, предшествующей этому моменту, я никогда не встречал.

Я вынужден был ждать еще два дня возвращения Горды, прежде чем смог рассказать ей о своем воспоминании. Горда вспомнила женщину-нагваль в тот же момент, как только я описал ее ей.

Ее сознание каким-то образом зависело от моего.

— Девушка, которую я видела в белом автомобиле, была женщина-нагваль! -воскликнула Горда. — она возвратилась ко мне, но я не смогла ее тогда вспомнить.

Я слышал слова и понимал их значение, но потребовалось долгое время, чтобы мысль сфокусировалась на том, что она говорила.

Мое внимание колыхалось. Казалось, что перед глазами был поставлен источник света, который медленно угасал.

У меня было ощущение, что если я не остановлю угасания, то умру. Внезапно я ощутил рывок и понял, что сложил вместе две части самого себя, которые были разделены. Я понял, что молодая девушка, которую я видел тогда в доме дона Хуана, была женщина-нагваль.

В этот момент эмоционального подъема Горда не могла мне ничем помочь. Ее настроение было заразительным. Она плакала, не переставая.

Эмоциональное потрясение воспоминания о женщине-нагваль было травмирующим для нее.

— Как я могла ее забыть? — вздохнула Горда.

Я уловил оттенок подозрения в ее взгляде, когда она посмотрела на меня.

— Ты ведь не имел представления о ее существовании, так? — спросила она.

При любых других обстоятельствах я посчитал бы ее вопрос неуместным, оскорбительным, но я точно так же недоумевал по поводу нее. Мне пришло в голову, что она, возможно, знала больше, чем говорила.

— Нет, не знал, — ответил я. — но как насчет тебя, Горда? Ты знала, что она существует?

На ее лице была такая невинность и такое замешательство, что мои сомнения рассеялись.

— Нет, — ответила она. — до сегодняшнего дня не знала. Теперь я совершенно определенно знаю, что часто сидела с ней и с нагвалем Хуаном Матусом на той скамейке на площади в Оаксаке. Я всегда помнила об этом и всегда помнила ее черты, но считала что видела все это во сне. Я все знала и в то же время не знала. Но почему я думала, что это был сон?

На секунду я поддался панике, потом у меня появилась совершенная физическая уверенность в том, что пока она говорит, где-то в моем теле открывается канал. Я внезапно знал, что тоже часто сидел на той скамейке с доном Хуаном и женщиной-нагваль. Я вспомнил то ощущение, которое у меня бывало каждый раз в таких случаях. Это было такое чувство физической удовлетворенности, счастья, полноты, что его невозможно было бы вообразить. Я думал о том, что дон Хуан и женщина-нагваль были совершенными существами и что быть в их компании действительно большая моя удача. Сидя на той скамейке между самыми выдающимися людьми на земле, я испытывал, пожалуй, наивысшую степень своих человеческих чувств. Однажды, я сказал дону Хуану именно это, имея в виду, что хотел бы тут же и умереть, чтобы сохранить это чувство чистым, незапятнанным, свободным от искажения.

Я рассказал о своем воспоминании Горде. Она сказала, что понимает, что я имел в виду. Секунду мы были спокойны, а затем груз наших воспоминаний опасно по вел нас в сторону печали и отчаяния.

Мне пришлось удерживать необычайно сильный контроль над собой, чтобы не заплакать. Горда всхлипывала, прикрыв лицо рукой.

Через некоторое время мы стали более спокойны. Горда уставилась мне в глаза. Я знал, о чем она думает. Это были те же самые вопросы, что осаждали и меня целыми сутками. Кто была женщина-нагваль? Где мы ее встретили? Где она готовилась? Знают ли о ней другие тоже?

Я как раз хотел высказать свои вопросы словами, когда Горда прервала меня.

— Я правда, не знаю, — сказала она, поймав меня на моем же вопросе. — я рассчитывала, что ты мне скажешь все это. Не знаю, почему, но я чувствую, что ты можешь объяснить мне, что к чему.

Она рассчитывала на меня, а я рассчитывал на нее. Мы рассмеялись над иронией нашего положения. Я попросил ее рассказать мне все, что она помнит о женщине-нагваль. Горда сделала 3-4 раза попытку что-либо сказать, но казалось, не могла собрать свои мысли.

— Я правда не знаю, с чего начать, — сказала она. — я знаю только, что люблю ее.

Я сказал ей, что у меня такие же чувства. Незаметная печаль охватывала меня каждый раз, когда я думал о женщине-нагваль. Пока я говорил, тело мое начало содрогаться.

— Мы с тобой любили ее, — сказала Горда. — не знаю, почему я это говорю, но я знаю, что она владела нами.

Я попросил ее объясниться, но она не могла определить, почему она так сказала. Она говорила нервозно, уточняя свои чувства. Я ощутил биение у себя в солнечном сплетении. Начало формироваться смутное воспоминание о женщине-нагваль. Я попросил Горду продолжать говорить, пусть даже повторять одно и тоже, если ей нечего будет сказать, но не останавливаться. Звук ее голоса, казалось, действовал на меня как проводник в другое измерение, в другой вид времени. Как будто кровь бежала по моим жилам с необычайным давлением. Я почувствовал покалывание со всех сторон, а затем возникло странное воспоминание тела. Я знал в своем теле что женщина-нагваль была тем существом, которое сделало нагваля цельным. Она принесла нагвалю мир, удовлетворенность, чувство защищенности, освобожденности.

Я сказал Горде, что у меня было откровение, что женщина-нагваль являлась партнером нагваля. Горда взглянула на меня изумленно. Она медленно покачала из стороны в сторону головой.

— Она никак не связана с нагвалем Хуаном Матусом, идиот, — сказала она чрезвычайно авторитетным тоном. — она была для тебя. Вот почему мы оба принадлежали ей.

Мы с Гордой уставились друг на друга. Я был уверен, что она невольно произносит те мысли, которые рационально для нее ничего не значат.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что она была для меня, Горда? — спросил я после долгого молчания. — она была твоим партнером, — сказала она. — вдвоем вы были единой парой. А я была ее подопечной. И она доверила тебе передать меня ей однажды.

Я просил Горду рассказать мне все, что она знает, но она, казалось, не знала ничего больше. Я чувствовал себя измотанным.

— Куда она делась? — высказала внезапно Горда. — я просто не могу себе представить этого. Она была с тобой, а не с нагвалем. Она должна была бы быть сейчас с нами.

Потом у нее был еще один приступ неверия и страха. Она обвиняла меня, что я скрываю женщину-нагваль в Лос-анжелесе. Я пытался снять ее тревогу. Я сам себе удивлялся, что разговариваю с Гордой, как с ребенком. Она слушала меня со всеми внешними признаками внимания, однако глаза ее были пустыми, не в фокусе. Тогда мне стало ясно, что она использует звук моего голоса точно так же, как я использовал звук ее голоса, — как проводник. Я знал, что и она осознает это. Я продолжал говорить, пока не исчерпал все в границах нашей темы. Тут еще что-то произошло, и я оказался наполовину прислушивающимся к звуку собственного голоса. Я говорил, обращаясь к Горде, без всякого волевого усилия с моей стороны.

Слова, которые были, казалось, запечатаны внутри меня, а теперь освободились, достигли небывалого уровня абсурдности. Я говорил и говорил, пока что-то не остановило меня. Я вспомнил, что дон Хуан говорил мне и женщине-нагваль на скамейке в Оаксаке об особом человеческом существе, чья сущность объединяет для него все, на что он только мог бы рассчитывать и чего ожидать в человеческом сотрудничестве. Эта была женщина, которая для него была тем ж, чем женщина-нагваль была для меня, — партнером, противоположной частью. Она покинула его, точно так же, как меня покинула женщина-нагваль. Его чувства по отношению к ней были неизменными и поднимались на поверхность от меланхолии некоторых стихов, которые я читал ему.

Я вспомнил также, что именно женщина-нагваль снабжала и меня обычно книгами стихов. Она держала их целыми пачками в багажнике своей машины. Именно она побудила меня читать стихи дону Хуану. Внезапно физическая память о женшиненагваль, сидящей со мной на скамейке, стала такой ясной, что я непроизвольно ахнул и задохнулся. Давящее чувство утраты, более сильное, чем любое чувство, которое когда-либо у меня было, овладело мной. Я согнулся с разрывающей болью в правой лопатке. Было еще что-то, что я знал, — воспоминание, которое какая-то часть меня не хотела открыть.

Я занялся тем, что осталось от моего интеллектуального щита, как единственным средством вернуть свое здравомыслие. Я повторял себе вновь и вновь, что мы с Гордой все время действовали на двух совершенно различных планах. Она помнила намного больше, чем я, но она не была склонна к выяснениям. Она не обучалась задавать вопросы другим или себе. Но затем мне в голову пришла мысль, что и сам я не лучше. Я все еще был той же размазней, как и тогда, когда дон Хуан впервые назвал меня так. Я никогда не забывал, что читал стихи дону Хуану, однако мне ни разу не пришло в голову проверить тот факт, что у меня никогда не было книги испанской поэзии и что я никогда не возил в машине таких книг.

Горда вывела меня из моих размышлений. Она была почти в истерике. Она кричала, что ей только что стало ясно, что женщина-нагваль должна быть где-то очень близко от нас. Точно так же, как мы были оставлены, чтобы найти друг друга, женщина-нагваль была оставлена чтобы найти нас. Сила ее рассуждений почти убедила меня, но тем не менее что-то во мне знало, что это не так. Это была та память, которая находилась внутри меня и которую я не смел вывести на поверхность.

Я хотел начать с Гордой спор, но не было смысла, так как мой щит интеллекта и слов был недостаточен для того, чтобы принять на себя напор воспоминаний о женщине-нагваль. Их эффект был потрясающим для меня и даже более опустошающим, чем даже страх смерти.

— Женщина-нагваль потерпела где-то кораблекрушение, — покорно сказала Горда. — она, вероятно, на необитаемом острове, а мы ничего не делаем, чтобы помочь ей.

— Нет! Нет! — заорал я. — Ее здесь больше нет.

Я не знал в точности, почему я так сказал, но я знал, что это правда. На минуту мы погрузились в такие глубины меланхолии, которые было невозможно измерить рассудком. В первый раз на своей памяти я знал, чувствовал искреннюю, безграничную печаль, ужасную незавершенность. Где-то внутри меня была женщина, которая была заново открыта.

На этот раз я не мог спрятаться, как делал множество раз в прошлом, за покрывалом загадки и незнания. Не знать для меня было избавлением. Какое-то время я без надежно соскальзывал в растерянность. Горда остановила меня.

— Воин — это тот, кто ищет свободу, — сказала она мне. — печаль — это не свобода. Мы должны освободиться от нее.

Иметь чувство отрешенности, говорил дон Хуан, — значит иметь на мгновение паузу для переоценки ситуации.

В глубинах своей печали я понял, что имел в виду он. Я имел отрешенность. В моей власти было использовать эту паузу правильно.

Я не мог быть уверен, сыграло ли здесь какую-нибудь роль мое волевое усилие, но моя печаль совершенно внезапно исчезла. Казалось, что она и не существовала никогда.

Скорость изменения моего настроения и полнота этого изменения встревожили меня.

— Вот теперь ты там же, где и я, — воскликнула Горда, когда я описал ей то, что произошло. — после стольких лет я еще не научилась обращаться с бесформенностью. Я беспомощно перемещаюсь мгновенно от одного чувства к другому. Из-за своей бесформенности я могу помочь сестренкам, но я тоже в их власти. Любая из них достаточно сильна, чтобы толкнуть меня из одной крайности в другую. Проблема была в том, что я потеряла свою человеческую форму раньше, чем ты. Если бы мы с тобой потеряли ее одновременно, то могли бы помогать друг другу, ну а в той ситуации я переходила то вверх то вниз быстрее, чем могла запомнить.

Я должен признаться, что ее слова о собственной бесформенности всегда были сомнительным для меня. В моем понимании потеря человеческой формы влекла за собой и необходимое следствие — постоянство характера, что в свете ее эмоциональных подъемов и спадов было вне ее возможности. Из-за этого я судил ее резко и несправедливо.

Потеряв свою человеческую форму, я теперь находился в таком положении, когда мог понять, что бесформенность является по крайней мере разрушителем трезвости и здравомыслия. Здесь не участвует никакая автоматическая эмоциональная сила. Быть отрешенным, способным погружаться во все, что делаешь — эта способность естественно охватывает все, что делаешь, включая и непостоянство и даже саму мелочность.

Преимущество бесформенности в том, что она дает нам паузу на мгновение, при условии, что мы имеем самодисциплину и мужество, необходимые, чтобы воспользоваться ею.

Наконец-то поведение Горды в прошлом стало для меня понятным. Она была уже несколько лет бесформенна, но не имела необходимой самодисциплины, поэтому она оказывалась во власти резких перепадов настроения и невероятного несоответствия между ее поступками и задачами.

После наших первоначальных воспоминаний о женщиненагваль мы с Гордой объединили усилия и целыми днями пытались вывести наружу еще какие-либо воспоминания, но их, казалось, больше не было. Сам я оказался опять там же, откуда я начал вспоминать. Я догадывался, что во мне, вероятно, похоронено еще очень многое, но не мог до этого добраться. Мой ум был свободен даже от самых смутных намеков на какие-либо другие воспоминания.

Мы с Гордой прошли через период ужасного смущения и сомнений.

В нашем случае быть бесформенным означало подвергнуться приступам самого глубокого неверия, какое только возможно.

Мы чувствовали себя морскими свинками в руках дона Хуана, — существа, предположительно похожего на нас, но о котором мы в действительности ничего не знали. Мы накачивали друг друга сомнениями и страхами. Самой серьезной темой была, конечно, женщина-нагваль.

Когда мы фокусировали на ней свое внимание, наша память о ней становилась настолько четкой, что мы не могли представить себе, как смогли забыть ее.

Это вновь и вновь вызывало рассуждения о том, что же в действительности сделал с нами дон Хуан. Эти предположения очень легко приводили нас к чувству, что мы были использованы. Мы приходили в ярость от неизбежного вывода, что он нами манипулировал, оставив затем беспомощными и неизвестными самим себе.

Когда выдохлась наша ярость, нас начал охватывать страх, потому что мы были лицом к лицу с пугающей возможностью того, что дон Хуан мог сделать с нами и куда более разрушительные вещи.

СОВМЕСТНОЕ СНОВИДЕНИЕ

Однажды, чтобы сразу рассеять наше тяжелое настроение, я предложил заняться сновидением. Как только я произнес свое предложение, я осознал, что тот мрак который целыми днями преследовал меня, может быть резко отброшен желанием перемены. Я отчетливо понял, что наша с Гордой проблема состояла в том, что мы необдуманно сфокусировали свое внимание на страхе и недоверии, как если бы это были единственно возможные для нас мнения, хотя мы все время имели, не осознавая этого, возможность сконцентрировать свое внимание на противоположном, на той загадке, на том чуде, которое с нами произошло.

Я рассказал Горде о своих соображениях. Она сразу согласилась со мной. Она тотчас стала оживленной, туча ее хандры рассеялась в какие-то секунды.

— Какого рода сновидениями ты предлагаешь нам заняться? — спросила она.

— А сколько родов их есть? — спросил я.

— Мы можем попробовать совместное сновидение, — ответила она. — мое тело говорит что мы уже делали его раньше. Мы уходили в сновидение парой. Это будет для нас страховкой, как было в совместном видении.

— Но ведь мы не знаем, какова процедура совместного сновидения, — сказал я.

— Мы не знали, как видеть совместно, и, однако, видели, — сказала она. — я уверена что мы сможем сделать и это, если попробуем, потому что во всем, что делает воин нет ступеней. Есть только личная сила, и как раз сейчас она у нас имеется. Мы должны начать наше сновидение в двух различных точках, отстоящих одна от другой настолько далеко, насколько возможно. Тот, кто войдет в сновидение первым, подождет другого. Как только мы отыщем друг друга, мы сцепим наши руки и отправимся глубже вместе.

Я сказал ей, что не имею ни малейшего представления, как ждать ее, если я войду в сновидение раньше ее. Она и сама не могла объяснить всего этого, но сказала, что ждать другого сновидящего означает то, что Жозефина называла"схватить» его. Горда была дважды схвачена Жозефиной. — Жозефина называла это схватыванием, потому что один из нас должен ухватить другого за руку, — объяснила она.

Затем она показала процедуру смыкания ее левого предплечья с моим правым, когда каждый берет другого за руку пониже локтя.

— Но как мы сможем это сделать в сновидении? — спросил я. Я лично считал сновидение одним из самых личных дел, какие только можно вообразить.

— Не знаю, как, но я тебя ухвачу, — сказала Горда. — я полагаю, что мое тело знает, как это сделать. Но чем больше мы об этом разговариваем, тем труднее, кажется, это будет сделать.

Мы начали наши сновидения в разных местах. Мы могли договориться только о времени, когда ляжем в постель, поскольку вход в сновидение — это нечто такое, что нельзя было рассчитать точно по часам.

Возможность того, что именно мне придется ждать Горду, а не ей меня, сильно беспокоила меня, и я не мог войти в сновидение с обычной легкостью. Через 10-15 минут беспокойства мне удалось наконец, войти в состояние, которое я называю «спокойное бодрствование».

Несколько лет назад, когда я достиг определенной степени опытности в сновидениях, я спросил дона Хуана, есть ли тут какие-то известные ступени, которые были бы общими для всех нас. Он сказал, что при конечном анализе каждый сновидящий отличается от всех, но разговаривая с Гордой, я открыл такое сходство в нашем опыте, что набросал возможную классификационную схему различных состояний.

Спокойное бодрствование — предварительное состояние, когда чувства засыпают, но еще все осознается. В моем случае я всегда воспринимал в этом состоянии поток красноватого света — примерно такого света, какой видишь, когда через плотно закрытые веки смотришь на солнце.

Второе состояние сновидения я назвал динамичное бодрствование. В этом случае красноватый свет рассеивается, как туман, и смотришь на какую-нибудь сцену вроде табло, так как сцена эта неподвижна. Видишь трехмерную картину. Застывший кусочек чего-то, пейзаж, улицу, дом, человека, лицо, — все, что угодно.

Третье состояние я назвал пассивное присутствие. В этом состоянии сновидящий уже не смотрит на застывшие осколки мира, но наблюдает, являясь свидетелем, как событие происходит, как будто главенство наших зрительных и слуховых органов чувств делает эту картину главным образом делом глаз и ушей.

Четвертое состояние — это уже то, в котором я оказываюсь втянутым в действие. Здесь уже что-то предпринимаешь, делаешь какие-то шаги и используешь свое время полностью. Я назвал это состояние динамическая инициатива.

Предложение Горды подождать меня было связано со вторым и третьим состоянием. Когда я вошел во второе состояние — динамическое бодрствование, — я увидел сцену сновидения, где находились дон Хуан и другие люди, включая жирную Горду. Прежде чем я успел хотя бы разобраться в том, что вижу, я ощутил сильнейший рывок за руку и сообразил, что рядом со мной находится «реальная Горда». Она была от меня слева и схватила мое правое предплечье своей левой рукой; я ясно ощутил, как она подняла мою руку к своему предплечью, чтобы мы могли держать друг друга за предплечья. Потом я оказался в третьем состоянии сновидения — в пассивном присутствии. Дон Хуан говорил мне, чтобы я смотрел за Гордой и заботился о ней самым эгоистичным образом, — будто она является мной самим. Его игра словами доставляла мне удовольствие.

Наши рекомендации