Оценки переводческой деятельности

А. С. Петриковская в обзоре переводов австралийской литературы на русский язык отмечает, что рассказ Доналда Стюарта «Кондамайнский колоколец» в переводе Норы Галь «столь же превосходен, сколь и оригинал»^[7].

Слово живое и мёртвое

Основная статья: Слово живое и мёртвое

В 1972 году вышла в свет книга Норы Галь «Слово живое и мёртвое», обобщающая её профессиональный опыт. Основу книги составили примеры неудачных и ошибочных языковых и стилистических решений переводчиков, авторов и редакторов, сопровождаемые кратким анализом и предложениями более удачной замены. Выразительность и естественность языка, по мнению Норы Галь, являются ценностью не только для тех, кто профессионально работает со словом, но и для всякого говорящего и пишущего, — поэтому много внимания в книге уделено повседневной речи, да и адресована она далеко не только специалистам. Фрагменты книги, опубликованные в 1973 и 1975 гг. в выходившем огромным тиражом журнале «Наука и жизнь», вызвали значительный читательский резонанс^[8].

При жизни автора книга «Слово живое и мёртвое» была трижды переиздана (1975, 1979, 1987). Каждое издание дорабатывалось автором, особое значение имел дополнивший четвёртое издание раздел «Поклон мастерам», посвящённый творческим находкам ряда выдающихся русских переводчиков. После смерти Норы Галь вышли ещё четыре издания книги (2001, 2003, 2007, 2011), снабжённые различными дополнительными материалами о её жизни, творческом методе и взглядах на работу с языком.

Работы

Переводы с английского

• Рэй Брэдбери: «Всё лето в один день», «Завтра конец света» и другие известные рассказы
• Урсула Ле Гуин: «Апрель в Париже» (рассказ, переведён в 1978)^[9].
• Эдмонд Гамильтон — «Гостиница вне нашего мира»
• Колин Маккалоу: «Поющие в терновнике»;

Переводы с французского

• Антуан де Сент-Экзюпери. «Маленький принц», «Планета людей», «Письмо заложнику».
• Альбер Камю. Посторонний.
• Франсуа Нурисье. Хозяин дома.
• Ив Дермез. Мальчик.

Редакторская работа

• Дюма Александр. Граф Монте-Кристо: Роман. / Пер. с французского под ред. Н.Галь и В.Топер. — М.: ГИХЛ, 1946 14.
• Ренар Жюль. Избранное: В 2 т. / Пер. Н.Жарковой и С.Парнок. — М.: ОГИЗ, 1946.
• Драйзер Теодор. СС: В 12 т. — М.: ГИХЛ, 1952. — т.5. Стоик: Роман. / Пер. М.Богословской, Т.Кудрявцевой. — Редакторы Н.Банников и Н.Галь.
• Драйзер Теодор. СС: В 12 т. — М.: ГИХЛ, 1953. — т.10. Рассказы. 15
• Уэллс Герберт. Человек-невидимка: Роман. / Перевод с английского под ред. Н.Галь. — М.: ГИХЛ, 1954.
• Рассказы американских писателей. — М.: ГИХЛ, 1954. — Редакторы Н.Галь и А.Миронова.
• Фаст Говард. Тони и Волшебная дверь: Повесть. / Пер. Н.Кулаковской и М.Тарховой под ред. Н.Галь. — М.: ДетГИЗ, 1955.
• Фаст Говард. [Сборник рассказов]. 1956. 16
• Майн Рид. СС: В 6 т. — М.: Детгиз, 1956. — т.1. Белый вождь: Роман. / Пер. Э.Березиной и Р.Облонской.
• Арагон Луи. СС: В 11 т. — т.2. Пассажиры империала. / Пер. Н.Немчиновой. 17
• Паркинсон Сирил. Закон Паркинсона. / Пер. С.Майзельс, Ю.Полякова под ред. Н.Галь. // Иностр. лит., 1959, #6.
• Моэм Уильям Сомерсет. Луна и грош: Роман. / Пер. Н.Ман. — М.: ГИХЛ, 1960.
• Голсуорси Джон. СС: В 16 т. — М.: Правда, 1962. — т.16. Сатира. Статьи. Речи. Письма.
• Новозеландские рассказы. — М.: Издательство художественной литературы, 1963. / Переводы под ред. Н.Галь.
• Сноу Чарльз П. Коридоры власти. / Пер. В.Ефановой, М.Мироновой, Р.Облонской под ред. Н.Галь. // Иностр. лит., 1966, ##11-12.
• Стивенсон Роберт Луис. СС: В 5 т. — М.: Правда, 1967. — т.4. Похищенный: Роман. / Пер. М.Кан 18; Катриона: Роман. / Пер. Н.Треневой и В.Хинкиса; Вечерние беседы на острове. / Пер. Т.Озерской. — Ред. Н.Галь и И.Бернштейн.
• Брэдбери Рэй. Вино из одуванчиков: Повесть, Рассказы. / Под ред. Н.Галь. — М.: Мир, 1967.

Литературоведение

• «Слово живое и мёртвое»

Слово живое и мёртвое

«Слово живое и мёртвое» (в ранних изданиях с подзаголовком «Из опыта переводчика и редактора», в позднейших — с подзаголовком «От „Маленького принца“ до „Корабля дураков“») — книга известной переводчицы и редактора Норы Галь, впервые опубликованная в 1972 году. Книга построена как обзор примеров удачной и неудачной работы с языком и в особенности направлена против неумеренного и неоправданного использования канцелярского стиля и иноязычных заимствований; Нора Галь разбирает множество переводческих, писательских и просто речевых ошибок и намечает некоторые общие принципы, благодаря которым литературный текст звучит живо и выразительно, читается увлекательно и вызывает доверие читателя. По мнению доктора филологических наук Н. Я. Дьяконовой, «автор даёт несравненно больше, чем систематизированные советы собратьям по профессии. Книга эта — о любви к русскому языку, о том, какой „дар правды и человечности“ необходим пишущему — и говорящему, — чтобы этот язык звучал в его устах достойно и выразительно»^[1].

Около двадцати лет Нора Галь собирала материал для этой книги, впервые напечатанной в 1972 году в издательстве «Книга» десятитысячным тиражом. Её прочитал В. Н. Болховитинов — главный редактор журнала «Наука и жизнь» с трёхмиллионным тиражом — и в № 8 и 10 за 1973 год перепечатал избранные фрагменты книги; затем в № 2 и 6 за 1975 год были опубликованы некоторые материалы, подготовленные Норой Галь для второго, дополненного издания, а в № 1 за 1976 год вышла подборка избранных читательских мнений из, как указывается в публикации, более чем сотни полученных откликов: «пишут самые разные люди, часто очень далёкие от „литературных“ профессий, — так волнует всех затронутая тема»^[2].

В третьем издании 1979 года книга была дополнена новой главой. При подготовке 4-го издания Нора Галь сверила с оригиналами ряд переводов своих старших коллег и создала раздел «Поклон мастерам». В пятое, уже посмертное издание^[3] были дополнительно включены статьи Ю. Яхниной «Три Камю» с разбором переводческого мастерства самой Норы Галь и Р. Облонской, рисующей человеческий облик переводчицы. Предисловие дочери Норы Галь Э. Кузьминой, редактора и литературного критика, начинается с обращения к читателям: «Для кого эта книга? Для всех, кому дорог родной язык. Для всех, кто говорит на русском языке, любит его, болеет за него».

Неустанно дорабатываемая, эта книга выдержала при жизни автора три переиздания (1975, 1979, 1987) и затем четырежды переиздавалась в 2001, 2003, 2007, 2011 годах^[4].

Содержание

Исходя из принципов переводческой школы кашки́нцев, в основе которых, по её мнению, лежит стремление к верности перевода, а не его точности^[5], Нора Галь подробно рассматривает множество примеров неудачной, с её точки зрения, переводческой работы — буквалистской, невнимательной, не вникающей в суть подлинника, — расширяя круг примеров и на оригинальное русское словоупотребление, как литературное, публицистическое и журналистское, так и, в ряде случаев, разговорное: характер и природа ошибок в русской речи, полагает она, в значительной мере те же, что и в переводных текстах. При этом к каждому неверному речевому решению книга Норы Галь предлагает один или несколько вариантов более удачной замены. Полностью посвящён плодотворному переводческому труду раздел «Поклон мастерам», в котором Нора Галь разбирает опыт своих коллег, известных советских переводчиков В. М. Топер, Е. Д. Калашниковой, О. П. Холмской, Н. А. Волжиной, Н. Л. Дарузес, И. Романовича, М. П. Богословской, М. Ф. Лорие, работавших с произведениями Эрнеста Хемингуэя, Джона Голсуорси, Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, Бернарда Шоу, Джеймса Джойса (книга «Дублинцы»), Редьярда Киплинга, Джона Стейнбека. Нора Галь подчёркивает их умение передать дух и стиль оригинала при совершенной естественности, органичности русской речи.

Среди наиболее распространённых пороков переводного текста Нора Галь выделяет:

1. механическое воспроизведение по-русски особенностей синтаксиса и грамматического строя чужого языка: глаголы в пассивном залоге, конструкции со вспомогательными глаголами и причастными оборотами, характерные перифразы (англ. this man, фр. cet homme);
2. передачу иноязычного слова похожим на него заимствованием — которое в русском языке почти всегда несёт иной смысл или иную стилистическую окраску, а подчас, по мнению Норы Галь, становится словом-паразитом: особенно это касается таких слов, как «факт», «проблема», «момент», «вещь» (калька с англ. thing / фр. chose);
3. столкновение несочетаемого: слова, противоречащие друг другу по стилю, культурной и временно́й принадлежности, ненужной звуковой перекличке («мисс проглотила аршин»; «пыль наводнила пространство», «Максим Грек переводил максимально точно»);
4. непонимание (и, как следствие, ведущий к бессмыслице дословный перевод) чужой идиоматики («вышел в сад через французское окно», тогда как англ. french window — «застеклённая дверь»);
5. невнимание к речевому контексту и эмоциональному подтексту, приводящее к буквальной точности, искажающей подлинное содержание (англ. Are you comfortable? переведено как «Тебе удобно?» — формально правильно, но неуместно в ситуации, когда «человек, воспитанный в строгих правилах британской добропорядочности, хочет наконец узаконить свои отношения с любимой женщиной — прежде это было невозможно», — тогда как она «готова продолжать „незаконную“ связь, лишь бы не подвергать его неприятностям, нареканиям „общества“»).

Кроме того, Нора Галь особо обращает внимание на необходимость опознания в переводном тексте цитат (в том числе библейских), разного рода словесной игры, в том числе «говорящих» имён и названий, для которых переводчик должен по возможности находить свежее решение (если собачку зовут англ. Blink, то по-русски может быть, например, Жмурка, но простая транслитерация её клички — знак переводческой беспомощности).

Рассматривая ошибки и неточности в художественном переводе как частный случай непрофессиональной работы с языком, небрежного отношения к нему, Нора Галь в качестве главной угрозы чистоте и выразительности русской речи рассматривала так называемый «канцелярит» — проникновение особой бюрократической грамматики и лексики в литературную и разговорную речь, зачастую через посредство массовой журналистики:

Канцелярит — это мертвечина. Он проникает и в художественную литературу, и в быт, в устную речь. Даже в детскую. Из официальных материалов, из газет, от радио и телевидения канцелярский язык переходит в повседневную практику. Много лет так читали лекции, так писали учебники и даже буквари. Вскормленные языковой лебедой и мякиной, учителя в свой черёд питают той же сухомяткой чёрствых и мёртвых словес всё новые поколения ни в чём не повинных ребятишек^[6].

Согласно определению Норы Галь, основные проявления «канцелярита»:

· Это — вытеснение глагола, то есть движения, действия, причастием, деепричастием, существительным (особенно отглагольным!), а значит — застойность, неподвижность. И из всех глагольных форм пристрастие к инфинитиву.

· Это — нагромождение существительных в косвенных падежах, чаще всего длинные цепи существительных в одном и том же падеже — родительном, так что уже нельзя понять, что́ к чему относится и о чём идет речь.

· Это — обилие иностранных слов там, где их вполне можно заменить словами русскими.

· Это — вытеснение активных оборотов пассивными, почти всегда более тяжёлыми, громоздкими.

· Это — тяжёлый, путаный строй фразы, невразумительность. Несчётные придаточные предложения, вдвойне тяжеловесные и неестественные в разговорной речи.

· Это — серость, однообразие, стёртость, штамп. Убогий, скудный словарь: и автор и герои говорят одним и тем же сухим, казённым языком. Всегда, без всякой причины и нужды, предпочитают длинное слово — короткому, официальное или книжное — разговорному, сложное — простому, штамп — живому образу.^[6]

Влияние

Первые рецензенты книги указывали, что в книге Норы Галь профессиональная компетентность в обсуждении специальных вопросов перевода и редактирования сочетается с публицистической открытостью и полемическим запалом: так, С. И. Сивоконь отмечал, что «книгу эту мгновенно смыло с прилавков, точно детективную повесть или модный роман» не в последнюю очередь благодаря тому, что «острые, горячие размышления Норы Галь будоражат душу, оставляя в ней непроходящую тревогу за судьбу живого слова, судьбу родного языка»^[7], другой критик подчёркивал: «ощутить необходимость творческого владения богатствами родного языка и побуждает по-хорошему пристрастная, запальчивая книга Норы Галь»^[8].

По прошествии трёх десятилетий с выхода первого издания книги о ней говорят как о «книге, ставшей классикой»^[9], выделяя, однако, в первую очередь именно профессиональную сторону дела. По мнению переводчика Владимира Муравьёва, книга Норы Галь может способного человека научить профессиональным навыкам перевода^[10]. Как указывает критик Роман Арбитман, «книга Норы Галь — не только страстное „Я обвиняю!“, но и палочка-выручалочка для переводчиков, редакторов, писателей; это своеобразный ликбез для начинающих и в то же время напоминание маститым»^[11]. Подробно пишет о книге, в связи с переизданием 2001 года, Наталья Мавлевич, отмечая, что «„Слово живое и мертвое“ и сегодня остается уникальной, с блеском и талантом написанной книгой о ремесле и искусстве перевода, о соотношении в нём свободы и точности, о вкусе и музыке слов, а также о глухоте, слепоте, косноязычии и прочих непрофессиональных увечьях переводчиков, об ошибках дамских, школярских, канцелярских и прочих»^[12], — в то же время Мавлевич останавливается и на тех свойствах книги, которые укоренены в эпохе её создания: «тоне разговаривающего с массами просветителя», уверенности в том, что массовые языковые процессы можно остановить волевым усилием.

В честь Норы Галь и её книги была названа конференция переводчиков^[

Слово живое и мертвое: От «Маленького принца» до «Корабля дураков».

5-е изд., доп. М.: Международные отношения, 2001. В обложке использован портрет работы О.Л.Коренева. ISBN 5-7133-1078-7 368 с.

·

· 1. Берегись канцелярита!

· Откуда что берется?

· Молодой отец строго выговаривает четырехлетней дочке за то, что она выбежала во двор без спросу и едва не попала под машину.

· – Пожалуйста, – вполне серьезно говорит он крохе, – можешь гулять, но поставь в известность меня или маму.

· Сие – не выдумка фельетониста, но подлинный, ненароком подслушанный разговор.

· Или еще: бегут двое мальчишек лет по десяти-двенадцати, спешат в кино. На бегу один спрашивает:

· – А билеты я тебе вручил?

· И другой пыхтя отвечает:

· – Вручил, вручил.

· Это – в неофициальной, так сказать, обстановке и по неофициальному поводу. Что же удивляться, если какой-нибудь ребятенок расскажет дома родителям или тем более доложит в классе:

· – Мы ведем борьбу за повышение успеваемости...

· Бедняга, что называется, с младых ногтей приучен к канцелярским оборотам и уже не умеет сказать просто:

· – Мы стараемся хорошо учиться...

· Одна школьница, выступая в радиопередаче для ребят, трижды кряду повторила:

· – Мы провели большую работу.

· Ей даже в голову не пришло, что можно сказать:

· – Мы хорошо поработали!

· Не кто-нибудь, а учительница говорит в передаче «Взрослым о детях»:

· – В течение нескольких лет мы проявляем заботу об этом мальчике.

· И добрым, истинно «бабушкиным» голосом произносит по радио старушка-пенсионерка:

· – Большую помощь мы оказываем детской площадке...

· Тоже, видно, привыкла к казенным словам. Или, может быть, ей невдомек, что для выступления по радио эта казенщина не обязательна. Хотя в быту, надо надеяться, бабушка еще не разучилась говорить попросту:

· – Мы помогаем...

· Можно, конечно, заподозрить, что тут не без вины и редактор радиовещания. Но ведь и редактор уже где-то обучен такому языку, а вернее сказать, им заражен.

· Впрочем, случается и в быту... На рынке немолодая чета соображает, купить ли огурцы. Милая старушка говорит мужу:

· – Я ведь почему спрашиваю, ты же сам вчера ставил вопрос о солке огурцов...

· Детишкам показывают по телевидению говорящего попугая. Ему надо бы поздороваться со зрителями, а он вдруг «выдает»:

· – Жрать хочешь?

· – Что ты, Петя! Так не говорят.

· А попугай опять свое...

· Попугай – он и есть попугай: что слышал, то и повторяет. Ну а мы, люди? Мы сетуем: молодежь говорит неправильно, растет не очень грамотной, язык наш портится, становится бедным, канцелярским, засоренным. Но ведь ученики повторяют то, что слышат от учителей, читатели – то, чем изо дня в день питают их литераторы и издатели.

· На кого же нам пенять?

· Отлично придумано – по радио учить ребят правильной речи. Мол, неверно сказать: «На субботник пойдут где-то триста человек». Не стоит «заменять точное слово приблизительно неправильным где-то». Справедливо. Хотя еще лучше, думается, было бы не точное слово, а верное (уж очень плохо сочетается «точное» с «приблизительно»). И лучше и верней было бы, пожалуй, не длинное «приблизительно», а короткое «примерно». Но это уже мелочи. А беда в том, что следом диктор произнес ни много ни мало: «Такие замены не способствуют пониманию вас вашими собеседниками»!!!

· Дали хороший, добрый совет, исправили одну ошибку – и тут же совершили другую, много хуже, подали пример чудовищного уродования речи. Ибо и сами эти тяжеловесные слова, и неестественный, невразумительный строй фразы – все это казенщина и уродство.

· Где же, где он был, редактор передачи? Почему не поправил хотя бы уж так: Такие замены не помогают собеседникам вас понять?

· Неужто не легче и не лучше? А тем более – когда тебя слушают миллионы ребят, которых ты хочешь научить говорить правильно!

· Считается несолидным в газетной статье или очерке написать, к примеру: Мы решили больше не пытаться...

· Нет, непременно напишут: Мы приняли решение прекратить попытки...

· Или о работе экипажа космической станции: «Проводился забор (!) проб выдыхаемого воздуха». Этот забор не залетел бы в космос, если бы не стеснялись сказать попросту: космонавты брали пробы. Но нет, несолидно!

· И вот громоздятся друг на друга существительные в косвенных падежах, да все больше отглагольные:

· «Процесс развития движения за укрепление сотрудничества».

· «Повышение уровня компетенции приводит к неустойчивости».

· «Столь же типовым явлением является мотив мнимой матери».

· «... блуждание в... четвертом измерении... окончательное поражение, когда подвергаешь сомнению свое... существование»!

· «... С полным ошеломления удивлением участвовал он мгновение назад в том, что произошло...» Это не придумано! Это напечатано тиражом 300 тысяч экземпляров.

· Слышишь, видишь, читаешь такое – и хочется снова и снова бить в набат, взывать, умолять, уговаривать: Б е р е г и с ь к а н ц е л я р и т а!!!

· Это – самая распространенная, самая злокачественная болезнь нашей речи. Много лет назад один из самых образованных и разносторонних людей нашего века, редкостный знаток русского языка и чудодей слова Корней Иванович Чуковский заклеймил ее точным, убийственным названием. Статья его так и называлась «Канцелярит» и прозвучала она поистине как SOS. Не решаюсь сказать, что то был глас вопиющего в пустыне: к счастью, есть рыцари, которые, не щадя сил, сражаются за честь Слова. Но, увы, надо смотреть правде в глаза: канцелярит не сдается, он наступает, ширится. Это окаянный и зловредный недуг нашей речи. Сущий рак: разрастаются чужеродные, губительные клетки – постылые штампы, которые не несут ни мысли, ни чувства, ни на грош информации, а лишь забивают и угнетают живое, полезное ядро.

· И уже не пишут просто: «Рабочие повышают производительность труда», а непременно: «... принимают активное участие в борьбе за повышение производительности труда...»...

· Давно утвердился штамп: ведут борьбу за повышение (заметьте, не борются, а именно ведут борьбу!). Но вот метастазы канцелярита поползли дальше: участвуют в борьбе за повышение – и еще дальше: принимают активное участие в борьбе за повышение...

· Таким примерам нет числа. Слишком много пустых, бессодержательных, мертвых слов. А от них становится неподвижной фраза: тяжеловесная, застойная, она прямо противоположна действию, о котором говорит, чужда борьбе, движению, содержательности, экономности. Суть ее можно выразить вдвое, втрое короче – и выйдет живей и выразительней.

· Вот тут бы и вмешаться редактору, выбросить все лишнее... Нет, куда там, вдруг выйдет «несолидно»!

· А чем больше длинных, казенных слов, косвенных падежей, придаточных предложений, тем, видите ли, солиднее... И уже не разберешь, что с чем связано и что для чего нужно. Да и не нужно тут больше половины! Пять длинных слов да два коротких – там, где хватило бы одного слова, причем – что очень важно – одного глагола!

· Сколько бумаги понапрасну занимают лишние, мертвые слова. А сколько драгоценных радиоминут уходит на них впустую!

· Нет, слова-канцеляризмы, слова-штампы не безвредны. Пустые, пустопорожние, они ничему не учат, ничего не сообщают и, уж конечно, никого не способны взволновать, взять за душу. Это словесный мусор, шелуха. И читатель, слушатель перестает воспринимать шелуху, а заодно упускает и важное, он уже не в силах докопаться до зерна, до сути. Вывеска на московской улице «Швейно-пошивочная (?) мастерская» – на совести того, кто ее заказал, и видят ее всё же немногие. Но по московской радиосети изо дня в день объявляют, что такие-то ателье обслуживают «население, проживающее» в таких-то районах, – это уже чудовищно. Видно, невдомек «авторам», что население – это и есть те, кто проживает, то есть население района, а лучше бы просто – жители района.

· Читают газеты, слушают радио – миллионы. Они верят: раз уж так пишет газета и вещает радио, стало быть, так можно, так правильно.

· Радио сообщает: «В Ульяновске продолжает работу международная встреча, посвященная...»

· Чуть позже сообщили правильно: «В Ульяновске закончилась встреча...». А в следующем же выпуске снова: «...закончила свою работу встреча...»

· А через годик попробует иной редактор запротестовать, вычеркнуть откуда-нибудь это самое «встреча продолжает работу», и ему возразят:

· – Но ведь это вошло в язык!

· Немало таких словесных уродцев уже «вошло», непоправимо «вошло» – не выгонишь! Миллионы доверчивых читателей, зрителей, слушателей назавтра подхватывают канцелярский да в придачу безграмотный оборот. И вот пошло все шире, и привилось в обиходе, и уже не поспоришь, и мало кто помнит, что это неверно. Поистине, не из гущи народной пошло, не народом-языкотворцем создано, а ввели, насадили не шибко грамотные газетчики или редакторы. В лучшем случае – нечаянно насадили, повторили и внедрили чью-то оговорку.

· Люди всех возрастов и профессий, ораторы и педагоги, авторы и переводчики не только научных трудов, но – увы! – и очерков, романов, подчас даже детских книжек словно оглохли и ослепли. И вот уже не только неопытные новички, не только безграмотные, случайные полулитераторы или откровенные халтурщики, но подчас и литераторы опытные, одаренные, даже признанные корифеи пишут – и притом в переводе художественном: «В течение бесконечно долгих недель (героя романа) мучили мысли, порожденные состоянием разлуки»!

· А не проще ли, не лучше ли хотя бы: Нескончаемо долгие недели (много долгих недель) его мучили мысли, рожденные разлукой (мучила тоска)?

· Или: «Он находился в состоянии полного упадка сил». А разве нельзя: Он совсем ослабел, обессилел, лишился последних сил, силы оставили его, изменили ему?

· А уж не корифеи...

· «Он владел домом в одном из... предместий, где проживал с женой и детьми» – прямо справка из домоуправления, а не слова из романа!

· «Да и кто принимает любовника в митенках? Ведь это создаст неудобства»!!! Совсем как табличка в подъезде: «Берегите лифт, он создает удобства».

· Из «художественного» перевода: «...совсем особый характер моря: с этим последним происходили какие-то быстрые перемены»; «...волос, зажатый между большим и указательным пальцами, свисал без малейшей возможности уловить его колебание»; «Порывы ветра превосходили своей ужасностью любую бурю, виденную мною ранее»; «Обособленное облако, которое заслуживало внимания...»

· Так и напечатали! И покорнейше прошу помнить: в этой книжке нет выдуманных примеров, все – подлинные.

· Из радиопередачи, да не какой-нибудь, а под названием «Портрет поэта»: «Поистине счастливым поэт может считать себя, когда он чувствует свою необходимость людям». Отчего бы не сказать по-людски: Поистине счастлив поэт, когда чувствует, что нужен людям.

· Или в очерке о Хемингуэе: «он понимаем нами потому...» вместо мы понимаем его...

· В живом хорошем очерке вдруг читаешь: «Горы должны делать человека сильней, добрей, душевней, талантливей... И они совершают этот процесс»!!! Судите сами – плакать или смеяться?

· Из переводного романа:

· «Он был во власти странного оцепенения, точно все это происходило во сне и вот-вот наступит пробуждение... Одолев столько кризисов, он словно утратил способность к эмоциям. Воспринимать что-то он еще мог, но реагировать на воспринимаемое не было сил».

· А ведь можно сказать хотя бы:

· Странное чувство – будто все это не на самом деле, а на грани сна и яви. Он словно оцепенел, после пережитого не хватало сил волноваться. Он был теперь ко всему безучастен.

· Уж наверно, никто не жаждет уподобиться знаменитому чеховскому телеграфисту, о котором памятно сказано: «Они хочут свою образованность показать, всегда говорят о непонятном». И однако многие, нимало не смущаясь, пишут: «Очарование (героини) состоит в органичности ее контрастов»! И это не перевод!

· «...холод, как и голод, не служил для них предметом сколько-нибудь серьезной заботы – это был один из неотъемлемых элементов их быта».

· Это не официальная информация и не ученая статья, а хоть и научно-фантастический, но все же роман. Речь идет о дикарях, о первобытных людях. И право, ни суть сказанного, ни научность, ни фантастичность, ни читательское восприятие не пострадали бы, если написать: ...холод, как и голод, мало их заботил – они издавна к нему привыкли (или, скажем: другой жизни они никогда и не знали).

· Зачем писать: «...авторитет мой возрос. Или если не авторитет, то, во всяком случае, внимание, с каким относились ко мне окружающие и которое слегка напоминало благоговейный страх здоровых людей, прислушивающихся к мнению явно недолговечного человека».

· Ни мысль, ни выразительность, право, ничего бы не утратили, скажи переводчик хотя бы:

· Я сразу вырос в глазах окружающих. Во всяком случае, ко мне стали прислушиваться с каким-то суеверным почтением – так здоровые люди слушают того, о ком известно, что он не жилец на этом свете.

· «Сейчас было непохоже, чтобы она стала иронизировать, сейчас она была слишком серьезна, да, именно так, ее взгляд был серьезным; то, что он принял за пустоту, было отсутствием ее привычной веселости, это и делало ее лицо таким незнакомым, таким чужим. Он же должен был сейчас открыться ей, ведь именно этого требовал ее взгляд, он должен был говорить, объяснять, но разве это возможно перед таким чужим лицом, не обнаруживающим никакой готовности к пониманию?»

· Тяжело, невнятно, скучно... а ведь это о человеческих чувствах, о трудном переломе в отношениях людей! Не лучше ли было хоть немного прояснить фразу? Хотя бы:

· Да, именно так, она смотрела серьезно, взгляд был не пустой, нет, но ему не хватало привычной веселости, оттого ее лицо и стало таким незнакомым... Надо сейчас открыться, этого и требует ее взгляд, надо говорить, объяснять... но как объяснить (или – но разве это возможно), когда у нее такое чужое (отчужденное), замкнутое лицо (или – когда по лицу ее сразу видно, что она вовсе не хочет услышать его и понять)...

· Отрывки эти взяты из разных переводных романов, переводили их разные люди, с разных языков. Но дело не в переводе: сами подлинники вовсе не требуют такого сухого, канцелярского стиля и строя фразы. Дело в отношении к русскому языку, к русской речи. Подобного сколько угодно и у авторов, пишущих по-русски.

· У нашего современного прозаика читаем: «Этот маленький, щуплый человечек сразу как-то преображается, глаза становятся колючими, волосы кажутся ставшими дыбом».

· У другого: «Дочерчивание линии происходит с тщательностью чертежника-ученика, высунувшего язык от старания».

· Кто-то может, точно ученик, высунуть от усердия язык, но как представить дочерчивание с высунутым языком?

· Ребенок поцеловал усталую мать – и «в лице (ее) появилось какое-то неуловимое просвежение».Очевидно, лицо ее просветлело?

· И даже у талантливого мастера герой оказывается «в состоянии неудовлетворенного возмездия», как будто мучается тем, что не получил возмездия! А ведь смысл – что его сжигает, терзает, мучит жажда мщения (мести)!

· * * *

· Так что же он такое, канцелярит? У него есть очень точные приметы, общие и для переводной и для отечественной литературы.

· Это – вытеснение глагола, то есть движения, действия, причастием, деепричастием, существительным (особенно отглагольным!), а значит – застойность, неподвижность. И из всех глагольных форм пристрастие к инфинитиву.

· Это – нагромождение существительных в косвенных падежах, чаще всего длинные цепи существительных в одном и том же падеже – родительном, так что уже нельзя понять, что к чему относится и о чем идет речь.

· Это – обилие иностранных слов там, где их вполне можно заменить словами русскими.

· Это – вытеснение активных оборотов пассивными, почти всегда более тяжелыми, громоздкими.

· Это – тяжелый, путаный строй фразы, невразумительность. Несчетные придаточные предложения, вдвойне тяжеловесные и неестественные в разговорной речи.

· Это – серость, однообразие, стертость, штамп. Убогий, скудный словарь: и автор и герои говорят одним и тем же сухим, казенным языком. Всегда, без всякой причины и нужды, предпочитают длинное слово – короткому, официальное или книжное – разговорному, сложное – простому, штамп – живому образу. Короче говоря, канцелярит – это мертвечина. Он проникает и в художественную литературу, и в быт, в устную речь. Даже в детскую. Из официальных материалов, из газет, от радио и телевидения канцелярский язык переходит в повседневную практику. Много лет так читали лекции, так писали учебники и даже буквари. Вскормленные языковой лебедой и мякиной, учителя в свой черед питают той же сухомяткой черствых и мертвых словес все новые поколения ни в чем не повинных ребятишек.

· Так нахально «входят в язык» все эти канцеляризмы и штампы, что от них трудно уберечься даже очень неподатливым людям, и тогда, как бы защищаясь, они выделяют эти слова иронической интонацией.

· Вот горькие, но справедливые строки из письма одной молодой читательницы автору этой книжки: «Мы почти не произносим открытого текста, мы не строим больше нашу речь сами, а собираем ее из готовых стандартных деталей, но подчеркиваем «кавычками», что делаем это сознательно, что понимаем все убожество нашего материала. Мы повторяем те же ненавистные штампы, выражая свое отношение к ним лишь негативно, ничего не создавая взамен».

· Думается, это – голос того поколения, перед которым виноваты мы, старшие. Но и в этом поколении уже не все понимают, что утрачено. А что же достанется внукам?

· Ох, как хочется в иные минуты кричать «караул»!

· Люди добрые! Давайте будем аккуратны, бережны и осмотрительны! Поостережемся «вводить в язык» такое, что его портит и за что потом приходится краснеть!

· Мы получили бесценное наследство, то, что создал народ за века, что создавали, шлифовали и оттачивали для нас Пушкин и Тургенев и еще многие лучшие таланты нашей земли. За этот бесценный дар все мы в ответе. И не стыдно ли, когда есть у нас такой чудесный, такой богатый, выразительный, многоцветный язык, говорить и писать на канцелярите?!

· В итоге первой премии (30 тысяч рублей) была удостоена Евгения Канищева (Симферополь) за перевод сказки Редьярда Киплинга «Откуда у леопарда пятна». Специальная премия «За решение особой переводческой задачи» (20 тысяч рублей) была присуждена Максиму Немцову (Москва) за перевод рассказа Нелсона Олгрена «Ей-бо», целиком представляющего собой монолог мелкого уголовника, изъясняющегося на зубодробительном сленге. Немцов, чьё имя и до этого звучало на вечере (ему принадлежит другой перевод того же самого рассказа Сэлинджера, в ряде решений полемичный по отношению к переводу Норы Галь), заявил, что это решение учредителей премии — для него и честь, и неожиданность. От лица Канищевой, которая не смогла приехать на церемонию, премию получили представители издательства «Октопус», опубликовавшие её перевод сказки и выдвинувшие его на соискание премии. «Неплохое начало для второго века творческой жизни Норы Галь!» — подвёл итог вечера Кузьмин, пообещав, что премия будет присуждаться ежегодно.

· Фотоотчёт о вечере