Кое-что про Старую Мэри 14 страница
– Ты оставишь меня в покое, зараза?
Донна делает жест, означающий «хорошо-хорошо!». Всхлипывания Кэролайн смолкают, и она вся поджимается. Сестры возвращаются на сцену, и комната вновь наполняется объятиями. Объятия и тишина благотворно действуют на Кэролайн, и она решает, что все-таки будет участвовать. Ведь в морозилке лежит голова, да и Девочки потрудились на славу, не говоря уже о матушке и Старой Мэри, которые с минуты на минуту будут здесь. И все это ради нее. Уже не откажешься.
Как только слезоточивость идет на убыль, Кэролайн полностью овладевает собой, встает с кресла и подходит к камину.
– Ну что, сестрички? Как вам мой новый очаг?
– Чудесный, – говорит Венди.
– Замечательный, – говорит Джедди.
– Дрянь, – говорит Линда.
Донна поднимает трусы с пола и помахивает ими перед огнем.
– В самый раз, чтобы сжечь трусняк твоего мужика, – произносит она.
– Все равно что заиметь целый Ватикан у себя в гостиной, такое впечатление от твоего камина, – добавляет Линда.
Кэролайн отбирает у Донны трусы, аккуратно сворачивает и швыряет в камин.
– Удивительно… такое удовлетворение испытываешь. Всякий раз, когда я вспоминаю, как они… на этом ковре, я кидаю в огонь еще одну пару.
Наверное, воспоминание вновь посещает Кэролайн – она берет с пола следующие трусы, на этот раз в самолетиках, и швыряет в огонь.
– Пора спеть, – решает Энджи и запевает: – По парочке, по штучке, святый Боже, да отойдут к Тебе мои трусы…
Для Кэролайн настает передышка. Ужас на какое-то время отступает, и она снова на верном пути. Кэролайн открывает супермаркетовские сумки и достает водку, салфетки, печенье и клейкую ленту. Донна хватает ленту и принимается отматывать длинные полосы.
– Отлично! Кэролайн? – Донна вопросительно приподнимает брови.
Вопрос относится к тому, раскручивать ли дальше ритуал Шести Черных Свечей.
На минуту Кэролайн задумывается, оглядывает комнату, смотрит на сестер. Все они здесь, все шестеро. Донна, Джедди, Венди, Линда, Энджи и сама Кэролайн. Вот они, ее сестры. Они были рядом всю жизнь. Вот они, от мала до велика. Какой мужик сравнится с ними? Кровь сильнее воды, а вода плывет, и растекается, и слой ее делается все тоньше. Вот они, ее сестры. Черт. Любовь все равно живет и пробивается сквозь любые препятствия, и спорить с ней бесполезно, какие бы веские, убийственные, всепобеждающие доводы ты не употреблял. Вот они, ее сестры. Кэролайн поднимает большой палец кверху, как делали древние римляне. Гладиаторы ревут, и розовеют от радости, и кидаются в бой. Стратегия. Ее передавали по наследству. От Старой Мэри к матушке, от матушки к дочерям. Кэролайн спрашивает насчет матушки и Старой Мэри:
– Когда они придут?
– Мы должны все подготовить к их приходу, – говорит Донна.
– Запри-ка дверь, а то принесет какого-нибудь незваного гостя, – советует Энджи.
Теперь они все при деле. Кэролайн и Венди расстилают новый ковер в центре комнаты, придирчиво оглядывают его – женщины всегда так рассматривают новую покупку. Немножко потянуть в ту сторону, чуть побольше в другую – и ковер ложится как надо. Но новая покупка здесь ни при чем. Нет, сэр. Совсем не в этом дело. Энджи берет клейкую ленту, отрывает длинные полосы и приклеивает к стене рядом с кусками, которые уже приклеила Донна. Донна бормочет какие-то слова из черной книги, очень древней и красивой. Обложка у книги покрыта черными вороньими перьями, издали смахивающими на рыбью чешую. Это в духе всего остального; в этой игре ничто не является тем, чем кажется на первый взгляд.
Энджи начинает наклеивать куски ленты на ковер. Ей помогает Линда. Немножко подвинуть в ту сторону, чуть побольше в другую – и фигура выклеена как надо. Линда использует свое кресло на колесах в качестве указателя, чтобы выровнять края и пересечения Пятиугольника. Он, кстати, прекрасно смотрится на фоне ковра со звездами и лунами: чистый синий цвет фона, золотые звезды и луны, белая лента. Они копируют схему, которую Донна срисовывает из своей книги на мятый листок бумаги. Все заняты своим делом, и комната погружается в тишину, нарушаемую только треском угольков в камине да звуком отклеиваемой или отматываемой от рулона ленты.
Вода
Среди благоговейной тишины приготовлений Венди вдруг резко вскакивает. В руках у нее бутылка из-под «Айрон Брю», наполненная мутной водой.
– А-у-у-у-у-у! – кричит Венди, пугая сестер до смерти.
В воде плавает масса какой-то мелкой дряни. Сама вода желтого цвета. Некоторые болтающиеся в ней частицы белые, словно личинки, некоторые коричневые, словно червяки, а некоторые и вообще ни на что не похожи. Какое-то время Девочки еще не сознают, насколько важно содержимое бутылки. Потом до них доходит, зачем вообще им нужна вода.
Донна догоняет первая.
– Откуда это у тебя? – спрашивает она.
– Из ручья.
Донна приходит в восторг, будто кролик, которого впервые выпустили на поле, заросшее зеленой травкой и клевером.
– Из какого ручья? Из того самого ручья? Да что ты… не может быть! – вопит она.
«Сама-знаешь-из-какого ручья», – говорит ей взгляд Венди.
– Да ты что! – кричит Донна.
Она широко разевает рот. Остальные одним глазом глядят на свою работу, а другим – на Донну и Венди.
– Раз, и води-и-и-чка в буты-ы-ы-лочке! – Венди тянет гласные, как ее ученики. Она готова к дальнейшим вопросам. Пусть их будет целый шквал.
– Со старого кладбища?
Венди кивает, и Донна кидается на нее и смачно целует в губы. Линда откатывается назад, чтобы пропустить Донну.
– Выше по течению, чем могилы?
Венди самодовольно качает головой. Нет, не выше.
– Прямо у могил? – жадно спрашивает Донна.
Венди снова качает головой, еще более самодовольно. Нет, и не прямо у могил. В молчании Венди смотрит на Донну: пусть получше представит себе, где она взяла воду. И Донна видит эту сцену во всей красе, видит, как Венди, склонившись над вонючим потоком, с бульканьем набирает полную бутылку. До самого верха, чтобы ни единого пузырька воздуха не осталось между дном и пробкой.
Да, Донна хорошо представляет себе все это, но ей все равно не верится.
– Быть не может! – задыхается Донна.
– Угу, – подтверждает Венди.
– Со дна?
– С самого дна, – говорит Венди и смотрит сквозь стекло бутылки на окружающих.
Сквозь воду сестры видят искаженные пропорции ее лица. Контуры комнаты в глазах Венди размываются, а сами сестры, занятые своим ужасным делом, превращаются в злые шаржи.
Донна уже готова объявить замечательные новости. В их распоряжении самая лучшая вода для заклятия. Венди – молодец, она просто превзошла все ожидания.
– Слушайте! Слушайте все! – кричит Донна, забирает у Венди бутылку и поднимает вверх, будто трофей, и держит, словно цыпленка со свернутой шеей. Добившись внимания, Донна провозглашает: – Она набрала ее за могилами ниже по течению!
Все поздравляют Венди. Джедди открывает рот, будто тоже хочет сказать Венди что-то приятное, но не издает ни звука. Обида, понимаете ли. А вот и еще один повод для обиды.
– Эх! У тебя и мордашка-то некрасивая, Венди, – изрекает Энджи.
В ее устах это комплимент, уж вы мне поверьте. Впервые за долгое-долгое время Венди оказывается в центре внимания. Сестра номер один. Сестрилло нумеро уно. Надежда и опора.
Освещенные сиянием славы Венди, сестры возвращаются к своим занятиям. К Венди подкатывает Линда.
– Как твои учительские дела?
– Нормально. Только работа нервная, – отвечает Венди.
Но тут в разговор вмешивается Энджи. Неприятности Десси в школе, вроде попытки устроить пожар (дело было еще в первом классе), наполнили Энджи ненавистью к учителям. Мало того, что выходных куча, так и сама работка-то для бездельников – черкай себе красными чернилами в тетрадках.
– Попробовала бы ты заработать на жизнь на настоящей работе, – вносит предложение Энджи.
– Слушайте слова мудрости. Говорит Большая Мама Кондуит! – иронизирует Венди.
Она говорит так только потому, что ее только что возвели в ранг сестры номер один. Но всеобщее одобрение в связи с доставкой воды, которая омывала трупы, уже миновало. Энджи почти готова к нападению. А настоящее нападение, по Энджи, это когда задействованы и руки, и ноги. Ну и иногда голова – ею можно сделать резкое движение в направлении носа противника.
Энджи поднимается с места и накидывается на Венди:
– Получи-ка работу, когда живешь здесь!
– Я жила здесь, Энджела, – парирует Венди.
Венди и Энджи занимают боевые позиции, но тут между ними вкатывается Линда. Тема мгновенно меняется.
– А маленький Линч у тебя еще учится? – спрашивает Линда.
Венди отвечает, не сводя одного глаза с Энджи. На всякий случай. От Энджи можно ожидать чего угодно.
– Еще как учится.
– А ты его еще не выгнала из школы?
– Если б могла, выгнала бы. Этот гаденыш меня до самоубийства доведет.
– Счас принесу крепкую веревку, можешь завязать петлю, надеть на шею и прыгнуть с лоджии, – говорит Энджи.
Звучит жутко, но все это только слова. Важен лишь тон, каким они произносятся. А в этом тоне слышится: «Проехали, забудем». Этот тон поливает все слова юмором, словно сахарной глазурью.
– Он же лапал тебя за сиськи! – встревает Донна.
– Да неужели? Это правда, Венди? – живо интересуется Энджи, внезапно становясь на защиту сестры, которая только что была в ее глазах врагом.
– Правда, – говорит Венди. – Его на три дня лишили права посещать занятия, вот и все, что он за это схлопотал.
Линда просит Венди рассказать сестрам, что выдала миссис Линч, когда мисс Коттон вызвала ее в школу. Венди надувается как может, стараясь приблизиться к габаритам миссис Линч (номер восемнадцать), и произносит голосом, очень похожим на голос миссис Линч:
– Он постоянно щупает мне буфера. Да что тут такого, пускай позабавится.
Все Девочки смеются, а Энджи расписывает, что она бы сделала с ублюдком (придушила бы), если бы он только попробовал вякнуть что-нибудь в ее присутствии.
– В наши дни люди не знают, как обращаться с детьми, – резюмирует Энджи и напускает на себя суровый вид. Однако все помалкивают – никто не хочет опять трогать чашу весов (а то ведь качнется не туда, куда надо) и упоминать молодого человека по имени Десси.
Линда говорит, что позволять мальчишке трогать грудь собственной матери подпадает под статью о сексуальных домогательствах. Даже если это делается для смеха. Джедди полагает, что социальной службе давно уже пора взяться за всю эту семейку. Давным-давно уже про них рассказывают всякие гадости. Якобы их младшая на самом деле рождена старшей дочерью. От отца семейства.
– Я всегда говорила, что с ними что-то не то, – говорит Донна. – Достаточно посмотреть, какие у них всех лбы. Извращенцы долбаные.
– Щупать грудь собственной матери – это вроде кровосмешения, – говорит Джедди.
Линда рассказывает, как она повстречалась с тем самым гаденышем на прошлой неделе у «парка с качелями». Линда возвращалась домой с тотализатора (в Донкастере в скачках на три тридцать имелась достойная «темная лошадка»), а мальчишка тут как тут. Школу, зараза, прогуливает. Торчит посреди тротуара, широко расставив ноги. Джон Уэйн засратый. Рыжие волосы и веснушки по всему лицу – этакая заблудившаяся галактика.
Когда Линда проезжала мимо, засранец пристроился вслед за ней и прокричал ей прямо в ухо: «Подтолкнуть есть кому, красотка?» – и попытался спихнуть коляску с лестницы. Но мудрая Линда включила тормоз с одной стороны, коляска крутанулась, и Линда заехала маленькому мерзавцу прямо в челюсть. Он шлепнулся на землю, будто побитая собачонка.
– Стоило ему встать, как я вертанулась в другую сторону и двинула ему по морде еще разок. Он опять шлепнулся, а веснушки его словно повисли в воздухе.
Сестры удивляются, с какой радости этот говнючок шпарит на жаргоне семидесятых годов. Ведь на сегодняшний день Коджак,[25] наверное, прочно забыт?
– Я слышала, Коджак вернулся на остров Скай, – говорит Кэролайн.
– Так вот почему опять в моде бритые головы и леденцы на палочке, – говорит Венди. Дети у нее в школе употребляют точно такой же жаргон. Наверное, Коджак опять в моде среди подростков.
– Если бы он тронул меня за сиськи, уж я знала бы, что делать, – произносит Джедди.
Все смотрят на нее. Ведь каждая из сестер знает, что сделала бы лично она, если бы маленький Линч тронул ее за грудь. Глядя на Джедди, все живо представляют себе эту сцену до конца. Энджи изображает Джедди: расстегивает блузку до пупа и подтягивает юбку, пока не становятся видны трусы.
– Что поделываешь в субботу вечером, сынок? Ты такой рыжий и веснушчатый, ты мне нравишься.
– Салют, кисуля! Трах-тибидох! Погоди-ка, что покажу! – выдает Джедди и достает из обувной коробки шмат торфа размером с тарелку, явно собираясь положить его на ковер.
– Ой-ой-ой! Мой новый ковер! – кричит Кэролайн.
Джедди замирает, не выпуская торфа из рук.
– Принесите кто-нибудь супермаркетовский пакет, – говорит Энджи.
Линда выкатывается на кухню и гремит ящиками. Кэролайн инструктирует ее, где лежат пакеты:
– За дверцей под раковиной.
Линда находит пакет, возвращается и передает пакет Джедди. Энджи возвращается к своей клейкой ленте. Джедди под одобрительные улыбки Девочек запихивает торф в пакет и ставит на пол. Слов нет, кусок торфа действительно хорош.
– Круто, – говорит Кэролайн.
Слышатся комплименты по поводу торфа. Когда все опять погружаются в работу, Энджи устраивает небольшой междусобойчик с Линдой.
– Линда, как у Клэр дела в школе?
– Ой, отлично. Сейчас ей нравится школа. Они занимаются верховой ездой и все такое. И ходят в горы. И лазают по скалам. И еще у них уроки красноречия. Их учат верно говорить.
– Их учат правильному произношению, – просвещает сестру Венди.
– Хорошо, Венди. Они учатся культурному разговору, – произносит Линда культурным голосом.
– Надо мне было отдать Десси в частную школу, – вздыхает Энджи.
Тут уж сестры не могут с собой ничего поделать. Реакция неизбежна, как коленный рефлекс, – и причиной тому полная абсурдность этой мысли. Сестры задыхаются от сдерживаемого смеха и стараются овладеть собой. Но в воздухе что-то повисает, и Энджи это чувствует.
– Чего? – подозрительно спрашивает она.
И тут – бац! Смех вырывается наружу, не сдерживаемый уже ничем. Сестры словно стараются перещеголять друг друга.
Линда первая обретает дар речи:
– Прости, Энджи. Я просто представила себе, что твой Десси играет в поло.
– Большой клюшкой, – подхватывает Донна.
– Нет, вы только вообразите себе Десси у рояля, – ржет Джедди.
Ее веселость заражает всех остальных. Следует новый взрыв смеха. Никто не хочет затевать ссору, но так получается, что Энджи становится объектом насмешки. Это опасно, поосторожнее надо быть, но сестры просто не могут с собой ничего поделать. Вдохновленная своим успехом у зрителей, Джедди пускается во все тяжкие и изображает, как Десси играет на рояле:
– Блям, блям, блям.
Кто знает, какая именно клавиша попадается ей сейчас под руку? Однако руки у нее подняты, а пальцы барабанят по воображаемой клавиатуре. Наверное, средней руки горилла исполнила бы этот номер с куда большим изяществом.
Энджи неприятно. Сестры ведут себя ужасно. Просто животные какие-то. С полным набором охотничьих инстинктов. Видят рану и кидаются. И Венди с ними заодно.
– Если бы даже с ним все было в порядке, вряд ли он выказал бы доблесть в учебе.
– Доблесть! Он тебе не полицейский, Венди. И к твоему сведению, он умный, мой Десси! – кричит Энджи.
Сейчас они стоят лицом к лицу. Сестры любят представления. К замечаниям Энджи Венди относится со всей серьезностью учителя, участвующего в абстрактной дискуссии о природе разума.
– Если ты считаешь, что интеллект – это способность использовать свои знания с выгодой для себя, тогда я готова согласиться: он умный. Но знаешь ли, в такие школы не берут кого попало.
– Вроде твоего Никки? – рычит Энджи таким голосом, будто что-то задумала.
– Мой Никки – исключение, понятно?
– Любой сраный осел может пройти все эти твои нулевые уровни, если будет зубрить дни напролет.
Донна издает ослиный крик. Девочки присоединяются. Некоторое время целое стадо ослов резвится в гостиной.
Когда крики стихают, Венди опять обращается к Энджи:
– На самом деле это называется «стандартный балл».
– Чего? – переспрашивает Энджи.
– Сейчас прилежные ученики получают «стандартный балл». Само собой, твоему Десси его не видать как своих ушей.
– Мой Десси лучший в классе!
– Среди убийц, насильников и наркоманов! Это нетрудно!
Не успевает Венди закончить, как понимает, что зашла слишком далеко. Ей приходится сделать шаг назад, затем еще один. Энджи клокочет, будто вулкан перед извержением. Между ними вкатывается Линда. Инвалидное кресло, между прочим, не такое уж плохое средство для поддержания мира. Металлическое приспособление вызывает большее уважение, чем сам Иисус.
Линда призывает Энджи реально смотреть на вещи:
– Они же все психи в этом ихнем изоляторе, Энджи. Обычная швабра будет поумнее, чем большинство из них.
Какое-то время Энджи смотрит на Венди поверх Линды. Немного успокоившись, Энджи говорит, обращаясь непосредственно к Венди:
– Ладно. Он все равно там не задержится. Помяни мое слово.
Линда тихонько дергает Энджи за рукав, указывая на ковер. Работа не ждет.
– Его выпустят на этой неделе, – говорит Энджи. – Наверняка выпустят. Даже из всей этой брехни, что полиция нагородила, ясно, что он ни при чем, мой Десси.
Вообще-то, по мнению Линды, пусть уж лучше Десси сидит в тюрьме, по крайней мере Энджи четко будет знать, где он. Линда слегка толкает Венди локтем, и та соглашается с ней. Да, там ему будет безопаснее. Кэролайн считает, что чем дальше Десси будет от выпивки и наркотиков, тем лучше. А то ведь в наших местах все равно что в тюрьме, только без охранников. Да и полиция не суется.
– Эти наши трущобы – дыра дырой, – вздыхает Кэролайн.
Сестры полностью с ней соглашаются. И тут Венди в очередной раз надумывает проверить, как там ее машина, и выходит на лоджию. С машиной все в порядке. Холодный воздух действует на нее успокаивающе, и она решает побыть немного здесь в обществе оранжевых натриевых фонарей, фургонов с мороженым, издающих мелодичный звон, и вандальчиков в бейсболках. Если не высовываться, то снизу ее не видно. Она будет просто тенью среди миллиона других теней. Венди дышит полной грудью, следуя рекомендациям буддистов: при вдохе – поднять руки, при выдохе – опустить. С каждым вдохом-выдохом она делается спокойнее. Удивительно, как можно вообще достичь спокойствия, когда вокруг эти вонючие трущобы, а Линда и Энджи за черным стеклом заканчивают выклеивать Пятиугольник. Воистину удивительно.
В гостиной обсуждают Венди, но она не слышит. А хоть бы и слышала, какое это имеет значение. Руки поднять. Вдох. Сосчитать до двенадцати. Выдох. Руки опустить. Поставить зажим – пусть улетит. Сосчитать до четырех. Повторить.
– Посмотрите-ка на эту бешеную корову, – говорит Джедди.
– Я ей на днях оторву-таки ее культурную башку. С Божьей помощью, – говорит Энджи.
– Вот именно – голова-то нам уже нужна? – спрашивает Линда.
Она вспоминает, зачем они здесь, и направляется на кухню. Донна ставит ногу на колесо и не дает ей проехать.
– Пусть пока полежит спокойно, – говорит Донна.
– Мы что, не будем ее вынимать?
– Достать? – спрашивает Кэролайн и делает движение в направлении холодильника.
– Не трогай ее, Кэролайн, – кричит Донна.
Кэролайн замирает.
– Она должна быть в целости и сохранности, – объясняет Донна. – В наилучшем виде.
– А то она раскиснет и размякнет, – подхватывает Джедди.
– Они все равно будут здесь самое большее через полчаса, – продолжает Донна.
Кэролайн возвращается в гостиную из кухни. Венди возвращается в гостиную с лоджии. Движения ее спокойны и медлительны. Не говоря ни слова, она садится. Ее тело изящно изогнуто (задница немного оттопыривается), руки лежат на бедрах. Вся она – воплощение спокойствия. Никого больше в комнате нет – только она одна. Так велит Дао.
– Где же свечи? – интересуется Линда.
Ответить ей никто не успевает.
Тук-тук-тук! – слышится от двери.
Кое-что про Старую Мэри
Старая Мэри – типичная ирландская старушенция. Она родилась в Донеголе, но потом перебралась сюда к родственникам, которые покинули Ирландию еще во времена картофельного голода. Старая Мэри так и не избавилась от ирландского акцента. На вид она сердитая и суровая. На самом-то деле она добрая и заботливая, только если речь идет не о протестантах. Вот их-то она не любит совсем и постаралась передать эту нелюбовь детям и детям детей. С ограниченным успехом.
Вместе с Донной она ярый пропагандист проклятия. Она свято верит в колдовство, и в ней больше силы, чем во всех остальных Девочках, вместе взятых. Старая Мэри признает, что Донна – седьмая дочь седьмой дочери, и ей нравится, что Донна изучает ирландский гэльский. По-гэльски Старая Мэри говорит свободно.
Одеваться, конечно, она могла бы и получше. Стоит ей появиться в каком-нибудь незнакомом дворе, как люди прячутся, принимая ее за цыганку, что продает вешалки.
Чего у нее не отнимешь, так это подлинной земной мудрости. Кому-нибудь она и сама может показаться слишком уж приземленной. Ежеминутно она выкашливает мокроту и проглатывает ее. К тому же она поедает козявки из носа.
Вот один из перлов ее мудрости:
– Если пердишь, не сдерживаясь, то вряд ли твое дыхание будет пахнуть розами.
Единственная из всех окружающих женщин, она остается невозмутимой, что бы ни случилось. Ведь все это она уже видела. И похуже бывало. Старая Мэри уверена, что в конце концов вернется в Донегол и все будет замечательно. Все Девочки в курсе, что она хочет быть похороненной именно там.
– Ох уж, когда я вернусь домой, ни хрена не буду делать, только сидеть у камелька и пить водку, блин, на фиг.
– Мама, ты повторяешь это с тех пор, как я была ребенком. Оставь ты эту мысль наконец. Никогда ты домой не вернешься, – обыкновенно говорит ей матушка.
И вот еще что насчет Старой Мэри. Она никогда не ругается. Вместо известных всем слов она говорит «блин, на фиг».
Старая Мэри, и матушка, и кое-кто из старших Девочек росли в трущобах Тяп-ляпа. Когда-то Тяп-ляп был самым перенаселенным районом в Коутбридже. В начале двадцатого века плотность населения там была больше, чем в Нью-Йорке. Дома в три этажа. По четыре дома на каждый участок. По двенадцать семей во дворе. Каждая семья в среднем из десяти человек.
На Тернер-стрит обитало восемьдесят две семьи. В Тяп-ляпе проживали сотни семейств. По пятьсот человек на квартал. Один огромный доходный дом. Такой дом, кстати сказать, стоял напротив Тяп-ляпа (принадлежал некому Крэгу). Потом шли Дандиван-роуд, Бэннан-ленд, Вудс-ленд. Потом следовал район, именуемый Блэкбулл, и небольшой кусок земли, который назывался Малый Блэкбулл. Землевладельцы строили (или ляпали) на своих землях дома и набивали эти дома ирландскими иммигрантами. Сколачивались целые состояния (только не иммигрантами). За Малым Блэкбуллом был железнодорожный переезд, а за ним следовал Большой Блэкбулл. Напротив Большого Блэкбулла имелся Хоторн-Ярд. Все эти участки с течением времени стали именоваться Тяп-ляп, хотя первоначально так назывался только квартал на Тернер-стрит.
Была работа. Сталелитейные предприятия, и чугуноплавильные заводы, и шахты. Каждый жил по заводскому гудку. Тонкий слой копоти покрывал все вокруг. Все провоняло химией (сегодня бы никто этого не допустил). Если иммигранты полагали, что жить здесь будет лучше, то это разве только по сравнению с голодом 1845–1847 годов. Лучше помереть, выкашливая свои легкие на пол бара, чем за раскорчевкой на жестоком морозе Донегола. И тут и там – ад, только в местном аду вроде бы полегче. Да и виски даст необходимую эмоциональную анестезию. Рай пока подождет. Ведь не случайно футбольный клуб «Селтик» первоначально назвали «Рай». Попасть в этот Рай было куда как легче. Каких-то паршивых восемь миль на запад, пешком можно пройти. И проходили. Вот где ирландцам разрешили опять быть ирландцами (а не подонками и грязными подлыми фениями)[26], и быть вместе.
Старая Мэри прибыла в Тяп-ляп, когда району исполнилось уже семьдесят сколько-то там лет и он был в полном расцвете. Поезда мчались через переезд, не обращая никакого внимания на пешеходов, и немало пьяных задавило на путях. Рельсы проходили прямо за церковью Святого Августина, и грохот поездов в церкви был слышен куда как хорошо. Еще и протестанты в проезжающих мимо автомобилях добавляли шума, непрерывно гудя клаксонами. Иногда звонил колокол, предупреждая, что поезд приближается. Останавливайся и жди со своей тележкой, пока поезд не проедет. Хотя на переезде всегда собиралось много народу, говорить между собой было невозможно – такой стоял грохот. Земля дрожала.
Стадо на бойню гнали прямо по Дандиван-роуд. Понятно, вся улица была жутко загажена. А что тут такого? Посмотрел бы я на вас по пути на бойню. Скотина иногда отбивалась от стада и шастала по дворам. Проснешься утром, а на тебя овца пялится. Овца – вещь в хозяйстве полезная. Бог с ней, с бойней, ей неплохо будет на крюке и у тебя в доме. Сама ведь забрела к тебе во двор, а семья у тебя большая, да и не видел никто… А иногда проснешься – а овцы повсюду, и все дети в полном составе гоняются за ними. Вполне сюрреалистическая картинка – грязные дети ловят овец на замусоренной земле на фоне индустриального пейзажа. Фильм про это снять – так никто не поверит. Наибольшее сочувствие у детей вызывали коровы. У них такие большие печальные глаза. Бедные коровки. Они чуяли смерть, уже когда их выгружали из вагонов на задах церкви. А пока их гнали по Дандиван-роуд, они только и думали, как бы убежать. Некоторым удавалось – и они получали еще глоточек свободы в окруженном высокими стенами узилище, именуемом Тяп-ляп.
Одна какая-нибудь корова обычно удирала куда-нибудь на Бэннан-ленд или Вудс-ленд и бегала там кругами, преследуемая целой толпой. Для ребятишек это было развлечение. Они уславливались, что понарошку это будет бык, который гонится за ними, и размахивали красными тряпками, и визжали из дверей своих домов, едва заслышав цокот копыт. Несчастное животное пугалось до смерти.
Они пили чай из очень больших чашек, ирландцы-то. Это было обязательно: этакая суповая чашка без ручки и блюдце. Дети пили чай из нормальных чашек, но мужчины только из суповых. Такая чашка обхватывалась обеими руками, будто мужчины хотели, чтобы она подольше не остыла. Настоящая чаша чая. Когда за чаепитие взялось следующее поколение, эта традиция почему-то исчезла; Старая Мэри уже использовала обычную чашку. Первый шаг в процессе уничтожения одной культуры другой. Однако этот процесс не увенчался полным успехом, поскольку культура самих шотландцев подвергалась натиску со стороны староанглийских культурных ценностей. Так заносчивость англичан в определенном смысле помогла ирландским иммигрантам сохранить свою культуру в Шотландии.
Папа и мама Старой Мэри вечно ссорились. Прадед по природе своей был очень ревнив. Работал он на бойне забойщиком скота, и по роду занятий ему полагался револьвер, который он приносил домой. Все забойщики так делали. Револьвер надо почистить, смазать, проверить, все ли с ним в порядке, ведь для них это был рабочий инструмент. Из револьверов они стреляли скотине в голову.
Мама Старой Мэри пошла в тот вечер на танцы. Она была порядочная женщина и твердо верила в святость брака. Танцы были под патронажем церкви Святой Марии, и большинство женщин шли на них, будто в церковь. На танцах было несколько молодых парней, но парням требовались молодые и незамужние.
Прабабка распрощалась с подружками на Дандиван-роуд и отправилась домой. Прадед прятался за деревьями.
Когда прабабка проходила мимо, он выстрелил, но промахнулся, и пуля попала в дерево. Когда она обернулась, удивляясь, что это так бахнуло и грохнуло, прадед выстрелил еще раз и попал ей в ногу. Прабабка рухнула на землю, стеная, словно корова на бойне. Больше она уже в жизни не танцевала.
Да, много воды утекло с тех пор, когда терпимость равнялась нулю. Никто не сказал ни слова, полиция даже не почесалась. А Старая Мэри тогда была ребенком и мирно спала, посапывая, вместе со своими сестрами Лиззи и Сарой.
Посередке Тяп-ляпа имелось предприятие по переработке вторсырья, принадлежавшее О’Руркам, – одно из первых чисто ирландских деловых предприятий. Знак независимости в государстве, державшем под полным контролем их собственную страну. В те дни вокруг всего этого крутилась большая политика. Куда только она привела – сам черт не разберет.
Старая Мэри с сестрами трудились на этом самом предприятии с четырнадцати лет. В описываемое время им было хорошо за двадцать, все замужем. Тоже мне предприятие – просто кусок земли, огороженный колючей проволокой. Когда-то эта земля принадлежала слесарной мастерской. Крыши там не было в помине, и они должны были работать и в дождь, и в снег, и в мороз. Работа была неквалифицированная – обдирать и сжигать изоляцию со старых медных проводов – и по-настоящему грязная – все они были черные от копоти, а машинное масло глубоко въелось им в кожу. Вкалывали они весь день как лошади. Ирландские боссы оказались такими же (если не худшими) сволочами, как и британские. На всю оставшуюся жизнь Старая Мэри запомнила поговорку: свои обдерут тебя похлеще, чем чужие.