Красавица перед зеркалом

Взгляни на милую, когда свое чело

Она пред зеркалом цветами окружает,

Играет локоном – и верное стекло

Улыбку, хитрый взор и гордость отражает.

Муза

В младенчестве моем она меня любила

И семиствольную цевницу мне вручила.

Она внимала мне с улыбкой – и слегка,

По звонким скважинам пустого тростника,

Уже наигрывал я слабыми перстами

И гимны важные, внушенные богами,

И песни мирные фригийских пастухов.

С утра до вечера в немой тени дубов

Прилежно я внимал урокам девы тайной,

И, радуя меня наградою случайной,

Откинув локоны от милого чела,

Сама из рук моих свирель она брала.

Тростник был оживлен божественным дыханьем

И сердце наполнял святым очарованьем.

* * *

Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты;

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты.

Под бурями судьбы жестокой

Увял цветущий мой венец —

Живу печальный, одинокой,

И жду: придет ли мой конец?

Так, поздним хладом пораженный,

Как бури слышен зимний свист,

Один – на ветке обнаженной

Трепещет запоздалый лист!..

Война

Война! Подъяты наконец,

Шумят знамены бранной чести!

Увижу кровь, увижу праздник мести;

Засвищет вкруг меня губительный свинец.

И сколько сильных впечатлений

Для жаждущей души моей!

Стремленье бурных ополчений,

Тревоги стана, звук мечей,

И в роковом огне сражений

Паденье ратных и вождей!

Предметы гордых песнопений

Разбудят мой уснувший гений! —

Всё ново будет мне: простая сень шатра,

Огни врагов, их чуждое взыванье,

Вечерний барабан, гром пушки, визг ядра

И смерти грозной ожиданье.

Родишься ль ты во мне, слепая славы страсть,

Ты, жажда гибели, свирепый жар героев?

Венок ли мне двойной достанется на часть,

Кончину ль темную судил мне жребий боев?

И всё умрет со мной: надежды юных дней,

Священный сердца жар, к высокому стремленье,

Воспоминание и брата и друзей,

И мыслей творческих напрасное волненье,

И ты, и ты, любовь!.. Ужель ни бранный шум,

Ни ратные труды, ни ропот гордой Славы,

Ничто не заглушит моих привычных дум?

Я таю, жертва злой отравы:

Покой бежит меня, нет власти над собой,

И тягостная лень душою овладела…

Что ж медлит ужас боевой?

Что ж битва первая еще не закипела?

Дельвигу

Друг Дельвиг, мой парнасский брат,

Твоей я прозой был утешен,

Но признаюсь, барон, я грешен:

Стихам я больше был бы рад.

Ты знаешь сам: в минувши годы

Я на брегу парнасских вод

Любил марать поэмы, оды,

И даже зрел меня народ

На кукольном театре моды.

Бывало, что ни напишу,

Всё для иных не Русью пахнет;

Об чем цензуру ни прошу,

Ото всего Т<имковский> ахнет.

Теперь едва, едва дышу!

От воздержанья муза чахнет,

И редко, редко с ней грешу.

К неверной Славе я хладею;

И по привычке лишь одной

Лениво волочусь за нею.

Как муж за гордою женой.

Я позабыл ее обеты,

Одна свобода мой кумир,

Но всё люблю, мои поэты,

Счастливый голос ваших лир.

Так точно, позабыв сегодня

Проказы младости своей,

Глядит с улыбкой ваша сводня

На шашни молодых б<– >.

<Из письма к Гнедичу.>

В стране, где Юлией венчанный

И хитрым Августом изгнанный

Овидий мрачны дни влачил;

Где элегическую лиру

Глухому своему кумиру

Он малодушно посвятил:

Далече северной столицы

Забыл я вечный ваш туман,

И вольный глас моей цевницы

Тревожит сонных молдаван.

Всё тот же я – как был и прежде;

С поклоном не хожу к невежде,

С Орловым спорю, мало пью,

Октавию – в слепой надежде —

Молебнов лести не пою.

И Дружбе легкие посланья

Пишу без строгого старанья.

Ты, коему судьба дала

И смелый ум и дух высокой,

И важным песням обрекла,

Отраде жизни одинокой;

О ты, который воскресил

Ахилла призрак величавый,

Гомера Музу нам явил

И смелую певицу славы

От звонких уз освободил —

Твой глас достиг уединенья,

Где я сокрылся от гоненья

Ханжи и гордого глупца,

И вновь он оживил певца,

Как сладкий голос вдохновенья.

Избранник Феба! твой привет,

Твои хвалы мне драгоценны;

Для Муз и дружбы жив поэт.

Его враги ему презренны —

Он Музу битвой площадной

Не унижает пред народом;

И поучительной лозой

Зоила хлещет – мимоходом.

* * *

Наперсница моих сердечных дум,

О ты, чей глас приятный и небрежный

Смирял порой [страстей] [порыв] мятежный

И веселил [порой] [унылый] ум,

О верная, задумчивая лира

Кинжал

Лемносской бог тебя сковал

Для рук бессмертной Немезиды,

Свободы тайный страж, карающий кинжал,

Последний судия Позора и Обиды.

Где Зевса гром молчит, где дремлет меч Закона,

Свершитель ты проклятий и надежд,

Ты кроешься под сенью трона,

Под блеском праздничных одежд.

Как адской луч, как молния богов,

Немое лезвие злодею в очи блещет,

И озираясь он трепещет,

Среди своих пиров.

Везде его найдет удар нежданный твой:

На суше, на морях, во храме, под шатрами,

За потаенными замками,

На ложе сна, в семье родной.

Шумит под Кесарем заветный Рубикон,

Державный Рим упал, главой поник Закон:

Но Брут восстал вольнолюбивый:

Ты Кесаря сразил – и мертв объемлет он

Помпея мрамор горделивый.

Исчадье мятежей подъемлет злобный крик:

Презренный, мрачный и кровавый,

Над трупом Вольности безглавой

Палач уродливый возник.

Апостол гибели, усталому Аиду

Перстом он жертвы назначал,

Но вышний суд ему послал

Тебя и деву Эвмениду.

О юный праведник, избранник роковой,

О Занд, твой век угас на плахе;

Но добродетели святой

Остался глас в казненном прахе.

В твоей Германии ты вечной тенью стал,

Грозя бедой преступной силе —

И на торжественной могиле

Горит без надписи кинжал.

* * *

Всё так же <ль> осеняют своды

[Сей храм] [Парнасских] трех цариц?

Всё те же ль клики юных жриц?

Всё те же <ль> вьются хороводы?…

Ужель умолк волшебный глас

Семеновой, сей чудной Музы?

Ужель, навек оставя нас,

Она расторгла с Фебом узы,

И славы русской луч угас?

Не верю! вновь она восстанет.

Ей вновь готова дань сердец,

Пред нами долго не <увянет>

Ее торжественный венец.

И длянее любовник<?> славы,

Наперсник важных Аонид<?>,

Младой Катенин воскресит

Эсхила гений величавый

И ей [порфиру] возвратит.

* * *

Я не люблю твоей Кори<ны>,

Скучны<?> любезности<?> картины.

В ней только слезы да печаль

[И] фразы госпожи де Сталь.

Милее мне жив<ая> <?> м<ладость> <?>,

Рассудок с сердцем пополам,

Приятной<?> лести жар<?> и сладость<?>,

И смелость едких эпиграм,

Веселость шуток и рассказов,

Воображенье, ум и вкус.

И длятого, мой Б<езобразов> <?>,

К тебе

* * *

"Хоть впрочем он поэт изрядный,

Эмилий человек пустой".

– "Да ты чем полон, шут нарядный?

А, понимаю: сам собой:

Ты полон дряни, милый мой!"

<В. Л. Давыдову>

Меж тем как генерал Орлов —

Обритый рекрут Гименея —

Священной страстью пламенея,

Под меру подойти готов;

Меж тем как ты, проказник умный,

Проводишь ночь в беседе шумной,

И за бутылками Аи

Сидят Раевские мои —

Когда везде весна младая

С улыбкой распустила грязь,

И с горя на брегах Дуная

Бунтует наш безрукой князь…

Тебя, Раевских и Орлова,

И память Каменки любя —

Хочу сказать тебе два слова

Про Кишинев и про себя. —

На этих днях, [среди] собора,

Митрополит, седой обжора,

Перед обедом невзначай

Велел жить долго всей России

И с сыном Птички и Марии

Пошел христосоваться в рай…

Я стал умен, [я] лицемерю —

Пощусь, молюсь и твердо верю,

Что бог простит мои грехи,

Как государь мои стихи.

Говеет Инзов, и намедни

Я променял парна<сски> бредни

И лиру, грешный дар судьбы,

На часослов и на обедни,

Да на сушеные грибы.

Однакож гордый мой рассудок

Мое раска<янье> бранит,

А мой ненабожный желудок

"Помилуй, братец<?>, – говорит, —

Еще когда бы кровь Христова

Была хоть, например, лафит…

Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова,

А то – подумай, как смешно! —

С водой молдавское вино".

Но я молюсь – и воздыхаю…

Крещусь, не внемлю Сатане…

А всё невольно вспоминаю,

Давыдов, о твоем вине…

Вот эвхаристия [другая],

Когда и ты, и милый брат,

Перед камином надевая

Демократической халат,

Спасенья чашу наполняли

Беспенной, мерзлою струей,

И за здоровье тех и той

До дна, до капли выпивали!..

Но те в Неаполе шалят,

А та едва ли там воскреснет…

Народы тишины хотят,

И долго их ярем не треснет.

Ужель надежды луч исчез?

Но нет! – мы счастьем насладимся,

Кровавой чаш<ей> причастимся —

И я скажу: Христос воскрес.

Дева

Я говорил тебе: страшися девы милой!

Я знал, она сердца влечет невольной силой.

Неосторожный друг! я знал, нельзя при ней

Иную замечать, иных искать очей.

Надежду потеряв, забыв измены сладость,

Пылает близ нее задумчивая младость;

Любимцы счастия, наперсники Судьбы

Смиренно ей несут влюбленные мольбы;

Но дева гордая их чувства ненавидит

И очи опустив не внемлет и не видит.

Катенину

Кто мне пришлет ее портрет,

Черты волшебницы прекрасной

Талантов обожатель страстный,

Я прежде был ее поэт.

С досады, может быть, неправой:

Когда одна в дыму кадил

Красавица блистала славой,

Я свистом гимны заглушил.

Погибни злобы миг единый,

Погибни лиры ложный звук:

Она виновна, милый друг,

Пред Селименой и Моиной.

Так легкомысленной душой,

О боги! смертный вас поносит:

Но вскоре трепетной рукой

Вам жертвы новые приносит.

К моей чернильнице

Подруга думы праздной,

Чернильница моя;

Мой век разнообразный

Тобой украсил я.

Как часто друг веселья

С тобою забывал

Условный час похмелья

И праздничный бокал:

Под сенью хаты скромной,

В часы печали томной,

Была ты предо мной

С лампадой и Мечтой. —

В минуты вдохновенья

К тебе я прибегал

И Музу призывал

На пир воображенья.

Прозрачный, легкой дым

Носился над тобою,

И с трепетом живым

В нем быстрой чередою

< >

Сокровища мои

На дне твоем таятся.

Тебя я посвятил

Занятиям досуга

И с Ленью примирил:

Она твоя подруга.

С тобой успех узнал

Отшельник неизвестный…

Заветный твой кристал

Хранит огонь небесный;

И под вечер, когда

Перо по книжке бродит,

Без вялого труда

Оно в тебе находит

Концы моих стихов

И верность выраженья;

То звуков или слов

Нежданное стеченье,

То едкой шутки соль,

То Правды слог суровый,

То странность рифмы новой,

Неслыханной дотоль.

С глупцов сорвав одежду,

Я весело клеймил

Зоила и невежду

Пятном твоих чернил…

Но их не разводил

Ни тайной злости пеной,

Ни ядом клеветы.

И сердца простоты

Ни лестью, ни изменой

Не замарала ты.

Но здесь, на лоне лени,

Я слышу нежны пени

Заботливых друзей…

Ужели их забуду,

Друзей души моей,

И им неверен буду?

Оставь, оставь порой

Привычные затеи,

И дактил, и хореи

Для прозы почтовой.

Минуты хладной скуки,

Сердечной пустоты,

Уныние разлуки,

Всегдашние мечты,

Мои надежды, чувства

Без лести, без искусства

Бумаге передай…

Болтливостью небрежной

И ветреной и нежной

Их сердце утешай…

Беспечный сын природы,

Пока златые годы

В забвеньи трачу я,

Со мною неразлучно

Живи благополучно,

Наперсница моя.

Когда же берег ада

На век меня возьмет,

Когда на век уснет

Перо, моя отрада.

И ты, в углу пустом

Осиротев, остынешь

И на всегда покинешь

Поэта тихий дом…

Чедаев, друг мой милый,

Тебя возьмет унылый;

Последний будь привет

Любимцу прежних лет. —

Иссохшая, пустая,

Меж двух его картин

Останься век немая,

Укрась его камин. —

Взыскательного света

Очей не привлекай,

Но верного поэта

Друзьям напоминай.

Христос воскрес

Христос воскрес, моя Реввека!

Сегодня следуя душой

Закону бога-человека,

С тобой цалуюсь, ангел мой.

А завтра к вере Моисея

За поцалуй я не робея

Готов, еврейка, приступить —

И даже то тебе вручить,

Чем можно верного еврея

От православных отличить.

Чедаеву

В стране, где я забыл тревоги прежних лет,

Где прах Овидиев пустынный мой сосед,

Где слава для меня предмет заботы малой,

Тебя недостает душе моей усталой.

Врагу стеснительных условий и оков,

Не трудно было мне отвыкнуть от пиров,

Где праздный ум блестит, тогда как сердце дремлет,

И правду пылкую приличий хлад объемлет.

Оставя шумный круг безумцев молодых,

В изгнании моем я не жалел об них;

Вздохнув, оставил я другие заблужденья,

Врагов моих предал проклятию забвенья,

И, сети разорвав, где бился я в плену,

Для сердца новую вкушаю тишину.

В уединении мой своенравный гений

Познал и тихой труд, и жажду размышлений.

Владею днем моим; с порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгих дум:

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы

И в просвещении стать с веком наровне.

Богини мира, вновь явились Музы мне

И независимым досугам улыбнулись;

Цевницы брошенной уста мои коснулись;

Старинный звук меня обрадовал – и вновь

Пою мои мечты, природу и любовь,

И дружбу верную, и милые предметы,

Пленявшие меня в младенческие леты,

В те дни, когда, еще незнаемый никем,

Не зная ни забот, ни цели, ни систем,

Я пеньем оглашал приют забав и лени

И царскосельские хранительные сени.

Но Дружбы нет со мной. Печальный вижу я

Лазурь чужих небес, полдневные края;

Ни музы, ни труды, ни радости досуга —

Ничто не заменит единственного друга.

Ты был целителем моих душевных сил;

О неизменный друг, тебе я посвятил

И краткий век, уже испытанный Судьбою,

И чувства – может быть спасенные тобою!

Ты сердце знал мое во цвете юных дней;

Ты видел, как потом в волнении страстей

Я тайно изнывал, страдалец утомленный;

В минуту гибели над бездной потаенной

Ты поддержал меня недремлющей рукой;

Ты другу заменил надежду и покой;

Во глубину души вникая строгим взором,

Ты оживлял ее советом иль укором;

Твой жар воспламенял к высокому любовь;

Терпенье смелое во мне рождалось вновь;

Уж голос клеветы не мог меня обидеть,

Умел я презирать, умея ненавидеть.

Что нужды было мне в торжественном суде

Холопа знатного, невежды <при> звезде,

Или философа, который в прежни лета

Развратом изумил четыре части света,

Но просветив себя, загладил свой позор:

Отвыкнул от вина и стал картежный вор?

Оратор Лужников, никем не замечаем,

Мне мало досаждал своим безвредным лаем

Мне ль было сетовать о толках шалунов,

О лепетаньи дам, зоилов и глупцов

И сплетней разбирать игривую затею,

Когда гордиться мог я дружбою твоею?

Благодарю богов: прешел я мрачный путь;

Печали ранние мою теснили грудь;

К печалям я привык, расчелся я с Судьбою

И жизнь перенесу стоической душою.

Одно желание: останься ты со мной!

Небес я не томил молитвою другой.

О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?

Когда соединим слова любви и руки?

Когда услышу я сердечный твой привет?…

Как обниму тебя! Увижу кабинет,

Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель

И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель.

Приду, приду я вновь, мой милый домосед,

С тобою вспоминать беседы прежних лет,

Младые вечера, пророческие споры,

Знакомых мертвецов живые разговоры;

Поспорим, перечтем, посудим, побраним,

Вольнолюбивые надежды оживим,

И счастлив буду я; но только, ради бога,

Гони ты Шепинга от нашего порога.

* * *

Кто видел край, где роскошью природы

Оживлены дубравы и луга.

Где весело шумят <и> блещут воды

И мирные ласкают берега,

Где на холмы под лавровые своды

Не смеют лечь угрюмые снега?

[Скажите мне: кто видел край прелестный,

Где я любил, изгнанник неизвестный]?

Златой предел! любимый край Эльвины,

К тебе летят желания мои!

Я помню скал прибрежные стремнины,

Я помню вод веселые струи,

И тень, и шум – и красные долины,

Где [в тишине] простых татар семьи

Среди забот и с дружбою взаимной

Под кровлею живут гостеприимной.

Всё живо там, все там очей отрада,

Сады татар, селенья, города:

Отражена волнами скал громада,

В морской дали теряются суда,

Янтарь висит на лозах винограда;

Б лугах шумят бродящие стада…

И зрит пловец – могила Митридата

Озарена сиянием заката.

И там, где мирт шумит над падшей урной,

Увижу ль вновь сквозь темные леса

И своды скал, и моря блеск лазурный.

И ясные, как радость, небеса?

Утихнет ли волненье жизни бурной?

Минувших лет воскреснет ли краса?

Приду ли вновь под сладостные тени

Душой уснуть на лоне мирной лени?[15]

* * *

Раззевавшись от обедни,

К К<атакази> еду в дом.

Что за греческие бредни,

Что за греческой содом!

Подогнув под <-> ноги,

За вареньем, средь прохлад,

Как египетские боги,

Дамы преют и молчат.

"Признаюсь пред всей Европой, —

Хромоногая кричит: —

М<аврогений> толсто<->ый

Душу, сердце мне томит.

Муж! вотще карманы грузно

Ты набил в семье моей.

И вотще ты пятишь гузно,

М<аврогений> мне милей".

Здравствуй, круглая соседка!

Ты бранчива, ты скупа,

Ты неловкая кокетка,

Ты плешива, ты глупа.

Говорить с тобой нет мочи —

Всё прощаю! бог с тобой;

Ты с утра до темной ночи

Рада в банк играть со мной.

Вот еврейка с Тадарашкой.

Пламя пышет в подлеце,

Лапу держит под рубашкой,

Рыло на ее лице.

Весь от ужаса хладею:

Ах, еврейка, бог убьет!

Если верить Моисею,

Скотоложница умрет!

Ты наказана сегодня,

И тебя пронзил Амур,

О чувствительная сводня,

О краса молдавских дур.

Смотришь: каждая девица

Пред тобою с молодцом,

Ты ж одна, моя вдовица,

С указательным перстом.

Ты умна, велеречива,

Кишеневская Жанлис,

Ты бела, жирна, шутлива,

Пучеокая Тарсис.

Не хочу судить я строго,

Но к тебе не льнет душа —

Так послушай, ради бога,

Будь глупа, да хороша.

* * *

Недавно бедный музульман

В Юрзуфе жил с детьми, с женою;

Душевно почитал священный Алькоран

И счастлив был своей судьбою;

Мехмет (так звался он) прилежно целый день

Ходил за ульями, за стадом

И за домашним виноградом,

Не зная, что такое лень;

Жену свою любил – <Фатима> это знала,

И каждый год ему детей она рожала —

По-нашему, друзья, хоть это и смешно,

Но у татар уж так заведено. —

Фатима раз – (она в то время

Несла трехмесячное бремя, —

А каждый ведает, что в эти времена

И даже самая степенная [жена]

Имеет прихоти то эти, <то> другие,

И, боже упаси, какие!)

Фатима говорит умильно муженьку:

"Мой друг, мне хочется ужасно каймаку.

Теряю память я, рассу<док>,

Во мне так и горит желудок;

Я не спала всю ночь – и посмотри, душа,

Сегодня, верно, <я> совсем нехорошо.

Всего мне [должно опасаться]:

Не смею даже почесаться,

Чтоб крошку не родить с сметаной на носу —

Такой я муки не снесу.

Любезный, миленькой, красавец, мой дружочек,

Достань мне каймаку хоть крохотный кусочек".

Мехмет [разнежился], собрался, завязал

В кушак тарелку жестяную,

Детей благословил, жену поцеловал

И мигом <?> в ближнюю долину побежал,

Чтобы порадовать больную.

Не шел он, а летел – зато в обратный путь

Пустился по горам, едва, едва шагая;

И скоро стал искать, совсем изнемогая,

Местечка, где бы отдохнуть.

По счастью, на конце долины

Увидел он ручей,

Добрел до берегов и лег в тени ветвей.

Журчанье вод, дерев вершины,

Душистая трава, прохладный бережок,

И тень, и легкой <?> ветерок —

Всё нежило, всё говорило:

«Люби иль почивай!» – Люби! таких затей

Мехмету в ум не приходило,

Хоть [он] и мог <?>. – Но спать! вот это мило —

Благоразумн<ей> и верней. —

За то Мехмет, как царь, уснул в долине;

Положим, что царям [приятно спать] дано

Под балдахином <на перине>,

Хоть это, впрочем, мудрено.

<Вяземскому.>

Язвительный поэт, остряк замысловатый,

И блеском [колких слов], и шутками богатый,

Счастливый В<яземский>, завидую тебе.

Ты право получил, благодаря судьбе,

Смеяться весело над Злобою ревнивой,

Невежество разить анафемой игривой.

* * *

Эллеферия, пред тобой

3атми<лись> прелести другие,

Горю тобой, я<?> [вечно] [твой].

Я твой на век, Эллеферия!

<Тебя> пугает света шум,

Придворный блеск неприятен;

Люблю твой пылкий, правый<?>ум,

И сердцу голос твой понятен.

На юге, в мирной темноте

Живи со мной, Эллеферия,

Твоей красоте

Вредна холодная Россия.

* * *

Примите новую тетрадь,

Вы, юноши, и вы, девицы, —

Не веселее [ль] вам читать

Игривой Музы небылицы,

Чем пиндарических похвал

Высокопарные страницы —

Иль усыпительный журнал,

Который [был когда-то в моде],

[А нынче] так тяжел и груб, —

[Который] [вопреки природе]

Быть хочет зол и только глуп.

* * *

О вы, которые любили

Парнасса тайные цветы

И своевольные <мечты>

Вниманьем слабым наградили,

Спасите труд небрежный мой —

Под сенью <покрова><?>

От рук Невежества слепого,

От взоров Зависти косой.

Картины, думы и рассказы

Для вас я вновь перемешал,

Смешное с важным сочетал

И бешеной любви проказы

В архивах ада отыскал…

Дионея

Хромид в тебя влюблен; он молод, и не раз

Украдкою вдвоем мы замечали вас;

Ты слушаешь его, в безмолвии краснея;

Твой взор потупленный желанием горит,

И долго после, Дионея,

Улыбку нежную лицо твое хранит.

* * *

Если с нежной красотой

<Вы> чувствительны душою,

Если горести чужой

Вам ужасно быть виною,

Если тяжко помнить вам

Жертву [тайного] страданья —

Не оставлю сим листам

Моего воспоминанья.

<Денису Давыдову.>

Певец-гусар, ты пел биваки,

Раздолье ухарских пиров

И грозную потеху драки,

И завитки своих усов;

С веселых струн во дни покоя

Походную сдувая пыль,

Ты славил, лиру перестроя,

Любовь и мирную бутыль.

Я слушаю тебя и сердцем молодею,

Мне сладок жар твоих речей,

Печальный <?> снова <?> пламенею

Воспоминаньем прежних дней.

[Я всё люблю язык страстей],

[Его пленительные] звуки

[Приятны мне, как глас друзей]

Во дни печальные разлуки.

* * *

Вот Муза, резвая болтунья,

Которую ты столь любил.

Раскаялась моя шалунья,

Придворный тон ее пленил;

Ее всевышний осенил

Своей небесной благодатью

Она духовному занятью

Опасной жертвует игрой.

Не [удивляйся], милый мой,

Ее израельскому платью —

Прости ей прежние грехи

И под заветною печатью

Прими [опасные] стихи.

Генералу Пущину

В дыму, в крови, сквозь тучи стрел

Теперь твоя дорога;

Но ты предвидишь свой удел,

Грядущий наш Квирога!

И скоро, скоро смолкнет брань

Средь рабского народа,

Ты молоток возьмешь во длань

И воззовешь: свобода!

Хвалю тебя, о верный брат!

О каменщик почтенный!

О Кишенев, о темный град!

Ликуй, импросвещенный!

* * *

«A son amant Eglesans resistance…»

A son amant Egl&#233; sans resistance

Avait c&#233;d&#233; – mais lui pale et perclus

Se d&#233;m&#233;nait – enfin n'en pouvant plus

Tout essoufl&#233; tira… sa r&#233;v&#233;rance, —

"Monsieur, – Egl&#233; d'un ton plein d'arrogance,

Parlez, Monsieur; pourquoi donc mon aspect

Vous glace-t-il? m'en direz vous la cause?

Est-ce d&#233;go&#251;t?" – Mon dieu, c'est autre chose.

«Exc&#232;s d'amour?» – Non, exc&#232;s de respect.

Перевод

Любовнику Аглая без сопротивления

Уступила, – но он бледный и бессильный

Выбивался из сил, наконец, в изнеможении,

Совсем запыхавшись, удовлетворился… поклоном.

Ему Аглая высокомерным тоном:

"Скажите, милостивый государь, почему же мой вид

Вас леденит? не объясните ли причину?

Отвращение?" – Боже мой, не то.

«Излишек любви?» – Нет, излишек уважения.

Эпиграмма

Лечись – иль быть тебе Панглосом,

Ты жертва вредной красоты —

И то-то, братец, будешь с носом,

Когда без носа будешь ты.

* * *

«J'al posse de maоtresse honnete…»

J'al poss&#233;d&#233; maоtresse honn&#234;te,

Je la servais comme il <lui> <?> faut,

Mais je n'ai point tourn&#233; de t&#234;te, —

Je n'ai jamais vis&#233; si haut.

Перевод

У меня была порядочная любовница,

Я ей служил как <ей><?> подобает, —

Но головы ей не кружил,

Я никогда не метил так высоко.

* * *

Умолкну скоро я!.. Но если в день печали

Задумчивой игрой мне струны отвечали;

Но если юноши, внимая молча мне,

Дивились долгому любви моей мученью:

Но если ты сама, предавшись умиленью,

Печальные стихи твердила в тишине

И сердца моего язык любила страстный…

Но если я любим… позволь, о милый друг,

Позволь одушевить прощальный лиры звук

Заветным именем любовницы прекрасной!..

Когда меня навек обымет смертный сон,

Над урною моей промолви с умиленьем:

Он мною был любим, он мне был одолжен

И песен и любви последним вдохновеньем.

* * *

Мой друг, забыты мной следы минувших лет

И младости моей мятежное теченье.

Не спрашивай меня о том, чего уж нет,

Что было мне дано в печаль и в наслажденье,

Что я любил, что изменило мне.

Пускай я радости вкушаю не в полне:

Но ты, невинная, ты рождена для счастья.

Беспечно верь ему, летучий миг лови:

Душа твоя жива для дружбы, для любви,

Для поцелуев сладострастья:

Душа твоя чиста; унынье чуждо ей;

Светла, как ясный день, младенческая совесть.

К чему тебе внимать безумства и страстей

Не занимательную повесть?

Она твой тихий ум невольно возмутит;

Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься:

Доверчивой души беспечность улетит.

И ты моей любви… быть может ужаснешься.

Быть может, навсегда… Нет, милая моя,

Лишиться я боюсь последних наслаждений.

Не требуй от меня опасных откровений:

Сегодня я люблю, сегодня счастлив я.

Гроб Юноши

……………Сокрылся он,

Любви, забав питомец нежный;

Кругом его глубокой сон

И хлад могилы безмятежной…

Любил он игры наших дев,

Когда весной в тени дерев

Они кружились на свободе;

Но нынче в резвом хороводе

Не слышен уж его припев.

Давно ли старцы любовались

Его веселостью живой,

Полупечально улыбались

И говорили меж собой:

"И мы любили хороводы,

Блистали также в нас умы;

Но погоди: приспеют годы,

И будешь то, что ныне мы;

Как нам, о мира гость игривый,

Тебе постынет белый свет;

Теперь играй…" Но старцы живы,

А он увял во цвете лет,

И без него друзья пируют,

Других уж полюбить успев;

Уж редко, редко именуют

Его в беседе юных дев.

Из милых жен, его любивших,

Одна быть может слезы льет

И память радостей почивших

Привычной думою зовет…

К чему?…

Над ясными водами

Гробницы мирною семьей

Под наклоненными крестами

Таятся в роще вековой.

Там, на краю большой дороги,

Где липа старая шумит,

Забыв сердечные тревоги,

Наш бедный юноша лежит…

Напрасно блещет луч денницы,

Иль ходит месяц средь небес,

И вкруг бесчувственной гробницы

Ручей журчит и шепчет лес:

Напрасно утром за малиной

К ручью красавица с корзиной

Идет и в холод ключевой

Пугливо ногу опускает:

Ничто его не вызывает

Из мирной сени гробовой…

* * *

Тадарашка в вас влюблен

И дляваших ножек,

Говорят, заводит он

Род каких-то дрожек.

Нам приходит не легко;

Как неосторожно!

Ох! на дрожках далеко

Вам уехать можно

Наполеон

Чудесный жребий совершился:

Угас великой человек.

В неволе мрачной закатился

Наполеона грозный век.

Исчез властитель осужденный,

Могучий баловень побед,

И дляизгнанника вселенной

Уже потомство настает.

О ты, чьей памятью кровавой

Мир долго, долго будет полн,

Приосенен твоею славой,

Почий среди пустынных волн…

Великолепная могила!

Над урной, где твой прах лежит,

Народов ненависть почила,

И луч бессмертия горит.

Давно ль орлы твои летали

Над обесславленной землей?

Давно ли царства упадали

При громах силы роковой;

Послушны воле своенравной,

Бедой шумели знамена,

И налагал ярем державный

Ты на земные племена?

Когда надеждой озаренный

От рабства пробудился мир,

И галл десницей разъяренной

Низвергнул ветхий свой кумир;

Когда на площади мятежной

Во прахе царский труп лежал,

И день великий, неизбежный —

Свободы яркий день вставал —

Тогда в волненьи бурь народных

Предвидя чудный свой удел,

В его надеждах благородных

Ты человечество презрел.

В свое погибельное счастье

Ты дерзкой веровал душой,

Тебя пленяло самовластье

Разочарованной красой.

И обновленного народа

Ты буйность юную смирил,

Новорожденная свобода,

Вдруг онемев, лишилась сил;

Среди рабов до упоенья

Ты жажду власти утолил,

Помчал к боям их ополченья.

Их цепи лаврами обвил.

И Франция, добыча славы,

Плененный устремила взор,

Забыв надежды величавы,

На свой блистательный позор.

Ты вел мечи на пир обильный;

Всё пало с шумом пред тобой:

Европа гибла – сон могильный

Носился над ее главой.

И се, в величии постыдном

Ступил на грудь ее колосс.

Тильзит!.. (при звуке сем обидном

Теперь не побледнеет росс) —

Тильзит надменного героя

Последней славою венчал,

Но скучный мир, но хлад покоя

Счастливца душу волновал.

Надменный! кто тебя подвигнул?

Кто обуял твой дивный ум?

Как сердца русских не постигнул

Ты с высоты отважных дум?

Великодушного пожара

Не предузнав, уж ты мечтал,

Что мира вновь мы ждем, как дара:

Но поздно русских разгадал…

Россия, бранная царица,

Воспомни древние права!

Померкни, солнце Австерлица!

Пылай, великая Москва!

Настали времена другие,

Исчезни, краткий наш позор!

Благослови Москву, Россия!

Война по гроб – наш договор!

Оцепенелыми руками

Схватив железный свой венец,

Он бездну видит пред очами,

Он гибнет, гибнет наконец.

Бежат Европы ополченья!

Окровавленные снега

Провозгласили их паденье,

И тает с ними след врага.

И всё, как буря, закипело;

Европа свой расторгла плен;

Во след тирану полетело,

Как гром, проклятие племен.

И длань народной Немезиды

Подъяту видит великан:

И до последней все обиды

Отплачены тебе, тиран!

Искуплены его стяжанья

И зло воинственных чудес

Тоскою душного изгнанья

Под сенью чуждою небес.

И знойный остров заточенья

Полнощный парус посетит,

И путник слово примиренья

На оном камне начертит,

Где, устремив на волны очи,

Изгнанник помнил звук мечей

И льдистый ужас полуночи,

И небо Франции своей;

Где иногда, в своей пустыне

Забыв войну, потомство, трон,

Один, один о милом сыне

В уныньи горьком думал он.

Да будет омрачен позором

Тот малодушный, кто в сей день

Безумным возмутит укором

Его развенчанную тень!

Хвала! он русскому народу

Высокий жребий указал,

И миру вечную свободу

Из мрака ссылки завещал.

* * *

Гречанка верная! не плачь, – он пал героем,

Свинец врага в его вонзился грудь.

Не плачь – не ты ль ему сама пред первым боем

Назначила кровавый Чести путь?

Тогда, тяжелую предчувствуя [разлуку],

Супруг тебе простер торжественную руку,

Младенца своего в слезах благословил,

Но знамя черное Свободой восшумело.

Как Аристогитон, он миртом меч обвил,

Он в сечу ринулся – и падши совершил

Великое, святое дело.

К Овидию

Овидий, я живу близ тихих берегов,

Которым изгнанных отеческих богов

Ты некогда принес и пепел свой оставил.

Твой безотрадный плач места сии прославил;

И лиры нежный глас еще не онемел;

Еще твоей молвой наполнен сей предел.

Ты живо впечатлел в моем воображеньи

Пустыню мрачную, поэта заточенье,

Туманный свод небес, обычные снега

И краткой теплотой согретые луга.

Как часто, увлечен унылых струн игрою,

Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!

Я видел твой корабль игралищем валов

И якорь, верженный близ диких берегов,

Где ждет певца любви жестокая награда.

Там нивы без теней, холмы без винограда:

Рожденные в снегах для ужасов войны,

Там хладной Скифии свирепые сыны,

За Истром утаясь, добычи ожидают

И селам каждый миг набегом угрожают.

Преграды нет для них: в волнах они плывут

Наши рекомендации