Виде всех радостей мира, которые содержались для нас в этой шляпе

-- Двадцать семь тысяч франков, -- твердил Растиньяк, присоединяя к

Куче золота несколько банковых билетов. -- Другим таких денег хватило бы на

всю жизнь, а нам хватит ли на смерть? О да! Мы испустим дух в золотой

ванне... Ура!

И мы запрыгали снова. Мы, как наследники, поделили все, монету за

Монетой; начав с двойных наполеондоров, от крупных монет переходя к мелким,

по капле цедили мы нашу радость, долго еще приговаривая: "Тебе!.. Мне!.. "

-- Спать мы не будем! -- воскликнул Растиньяк. -- Жозеф, пуншу!

Он бросил золото верному своему слуге.

-- Вот твоя часть, -- сказал он, -- бери на помин души.

На следующий день я купил мебель у Лесажа, снял на улице Табу квартиру,

Где ты и познакомился со мной, и позвал лучшего обойщика. Я завел лошадей. Я

Кинулся в вихрь наслаждений, пустых и в то же время реальных. Я играл, то

Выигрывая, то теряя огромные суммы, но только на вечерах у друзей, а отнюдь

Не в игорных домах, которые по-прежнему внушали мне священный, первобытный

Ужас. Неприметно появились у меня друзья. Их привязанности я был обязан

Раздорам или же той доверчивой легкости, с какой мы выдаем друг другу свои

Тайны, роняя себя ради компании, -- но, быть может, ничто так не связывает

Нас, как наши пороки? Я осмелился выступить на поприще изящной словесности,

И мои произведения были одобрены. Великие люди ходовой литературы, видя, что

Я вовсе не опасный соперник, хвалили меня, разумеется, не столько за мои

Личные достоинства, сколько для того, чтобы досадить своим товарищам.

Пользуясь живописным выражением, вошедшим в язык ваших кутежей, я стал

Прожигателем жизни. Мое самолюбие было направлено на то, чтобы день ото дня

Губить себя, сокрушая самых веселых собутыльников своей выносливостью и

Своим пылом. Я был всегда свеж, всегда элегантен. Я слыл остряком. Ничто не

Изобличало во мне того ужасного существования, которое превращает человека в

Воронку, в аппарат для извлечения виноградного сока или же в выездную

Лошадь. Вскоре разгул явился передо мной во всем ужасном своем величии,

которое я постиг до конца! Разумеется, люди благоразумные и степенные,

Которые наклеивают этикетки на бутылки, предназначенные для наследников, не

В силах понять ни теории такой широкой жизни, ни ее нормального течения; где

Уж тут заразить провинциалов ее поэзией, если для них такие источники

Наслаждения, как опий и чай, -- все еще только лекарства? И даже в Париже,

Столице мысли, разве мы не встречаем половинчатых сибаритов? Неспособные к

Наслаждениям чрезмерным, не утомляются ли они после первой же оргии, как

Добрые буржуа, которые, прослушав новую оперу Россини, проклинают музыку? Не

Так ли отрекаются они от этой жизни, как человек воздержанный отказывается

От паштетов из гусиной печенки с трюфелями, потому что первый же такой

Паштет наградил его несварением желудка? Разгул -- это, конечно, искусство,

Такое же, как поэзия, и для него нужны сильные души. Чтобы проникнуть в его

Тайны, чтобы насладиться его красотами, человек должен, так сказать,

Кропотливо изучить его. Как все науки, вначале он от себя отталкивает, он

Ранит своими терниями. Огромные препятствия преграждают человеку путь к

Сильным наслаждениям -- не к мелким удовольствиям, а к тем системам, которые

Возводят в привычку редчайшие чувствования, сливают их воедино,

Оплодотворяют их, создавая особую, полную драматизма жизнь и побуждая

Человека к чрезмерному, стремительному расточению сил. Война, власть

Искусства -- это тоже соблазн, настолько же превышающий обыкновенные силы

Человеческие, настолько же влекущий, как и разгул, и все это трудно

Достижимо. Но раз человек взял приступом эти великие тайны, не шествует ли

Он в каком-то особом мире? Полководцев, министров, художников -- всех их в

Той или иной мере влечет к распутству потребность противопоставить своей

Жизни, столь далекой от обычного существования, сильно действующие

Развлечения. И в конце концов война -- это кровавый разгул, политика --

Разгул сталкивающихся интересов. Все излишества -- братья. Эти социальные

Уродства обладают, как пропасти, притягательной силой; они влекут нас к

Себе, как остров святой Елены манил Наполеона; они вызывают головокружение,

Они завораживают, и, сами не зная зачем, мы стремимся заглянуть в бездну.

Быть может, в ней есть идея бесконечности; быть может, в ней таится нечто

Чрезвычайно лестное для человеческой гордости -- не привлекает ли тогда наша

Судьба всеобщего внимания? Ради контраста с блаженными часами занятий, с

Радостями творчества утомленный художник требует себе, то ли, как бог, --

Воскресного отдохновения, то ли, как дьявол, -- сладострастия ада, чтобы

Деятельность чувств противопоставить деятельности умственных своих

Способностей. Для лорда Байрона не могла быть отдыхом болтовня за бостоном,

Которая пленяет рантье; ему, поэту, нужна была Греция, как ставка в игре с

Махмудом. Разве человек не становится на войне ангелом смерти, своего рода

Палачом, только гигантских размеров? Чтобы мы могли принять те жестокие

Мучения, враждебные хрупкой нашей оболочке, которыми, точно колючей оградой,