Глава 30. германско-варварский элемент в средневековой 4 страница

точнее служение, не принижает и умаляет, а возвышает рыцаря. Вне верности-слу­жения рыцарь, пожалуй, и невозможен вовсе. Не случайно, к примеру, в рыцарских

романах, жанре мечтательном и утопическом, в которых рыцарство предстает та­ким, каким оно хотело бы быть, лучшие из рыцарей обязательно служат каким-либо сюзеренам. Причем исключения не составляют и лица королевской крови. Напро­тив, самые знаменитые из них, все эти Парцифали, Ланселоты, Тристаны обязатель­но по происхождению принцы крови, которые могли бы быть королями, но предпочи­тают подвиги служения верных вассалов. А реальные средневековые короли — они ведь ценились прежде всего как первые рыцари королевства. Для них, по сути, первичным являлось быть рыцарями, а потом королями. В качестве рыцарей короли тоже служили. Скажем, прекрасной даме. На высоте же своего служения короли соотносились с Богом как его слуги и, в какой-то мере, вассалы.

Рыцари, которые вступали в вассальные отношения, тем самым строили свои
отношения как проверку на верность взаимным обязательствам сюзерена и васса­
ла. Если кто-либо из них считал верность нарушенной, недействительными станови­
лись и его обязательства. Между вассалом и сюзереном возможны были суд, воо­
руженное столкновение, просто "развод", после которого вассал мог найти себе но­
вого сюзерена, а сюзерен — вассала. Не так уж редко перемена вассальных связей
была связана сд1£щмшой^страны обитания. Французский рыцарь мог очутиться в
Англии, Германии, Италии, германский — во Франции и той же Италии и т.д. С воз­
можностью подобных переселений и их осуществлением связана некоторая (не аб­
солютная, конечно) беспочвенность рыцарства, его странничество. Рь[царь служил
Meb^njjejaeHjiHjyy,^^ поэтому он относительно легко перёмё-

щался_из_страны в страну со своимГсю^зёрёТГом, находил себе нового сюзерена, а иногда и сам1Гнггвой стране приобретал вассалов. При этом о беспочвенности ры­царства можно говорить не только а аспекте его неприкрепленности к стране и наро­ду. Еузыцарствессамого начала и до самого конца его существования сохранялась еще и беспо_чве±щость в качестве характеристики присущего ему мировоззрения и самоощущения. Наиболее гШлто^та~черта~рыцарства выражена в~оченьГпозднем образе Дон_Кихота. Этот образ Сервантес создает тогда, когда рыцарство уже сошло с исторической арены. Но тот мир, который выдумал, нафантазировал и намечтал Дон Кихотдфедставляет собой до гротеска и абсурда доведенную реальность, кото­рая вовсе небыла^гужда рыцарству Высокого и Позднего Средневековья. Бестгоч~: венность реального рыцарства, так же как и "Дон Кихота, связанаТггёмГчто оно не "Способно было, точнее же, не могло себе позволить трезво осознать себя, додумать свое место и роль в мире. Ему совершенно необходимы были и ими оставались, как правило, более или менее явные самому рыцарству иллюзии о самом себе.

Начать с того, что рыцарство вполне осознает себя и стремится быть хрис­тианским. Но, с другой стороны, рыцарь — это ведь не просто крещенный человек, атот_воин, который наследует ге'рманскую ге'роичёскую трад ицйюУ является ее пря-мым продолжаталёТТГКогда'это продолжение выражается в исконном германско-героическом елужении и верности, связывающих вассала и сюзерена, это вполне совместимо с христианством. Христиане — это народ верных Богу людей. Когда же \ рыцарь держится за другую героическую "добродетель", sajigiH^ii^ijcjc^^B^ifl^rieH- ] ности из среды других людей — простолюдинов, тогда в его мировоззрении начица- \ ют не увязываться концы с концами. А рыцарство действительно со всей категорич- f ностью и упорством отстаивало, вообще говоря, совсем не христианский принщд знатности происхождения, крови и породы. По своей сути он совместим только с язычеством, где знатность буквально и вполне последовательно дон_имается_как достаточно близкая степень родства с богами. Очень знатен, например, Ахиллес. Еще бы, его мать — богиня Фетида, да и отец — Пелей, поскольку он царского рода, также находился в достаточно близкой степени родства с богами. Так что в жилах Ахиллеса текло более божественной крови, нежели человеческой. Гораздо менее знатного рода Одиссей. У него божественной крови всего одна восьмая часть. Но и он знатного происхождения по сравнению с простыми смертными, в которых если и течет кровь богов, то в ничтожной степени. Ни о какой знатности в строгом смысле спова^пя христианина не может быть и речТПЗс¥7ПодИ1тро и сходят от одних и тех жепредков: праотца Адама и праматери Евы. Когда ему это было нужно, об этом хорошо помнил средневековый человек. Не только крестьянин или бюргер могли напомнить рыцарю или барону о том, что никаких рыцарей не было, когда Адам пахал землю, а Ева пряла шерсть. В разгар борьбы за инвеституру Римский Папа Григорий VII, настаивая на приоритете духовной власти над светской, использовал аргументы, невозможные для язычника и не лишенные смысла, хотя и не безупреч­ные в устах христианина. Его аргументы сводились к обоснованию недостоинства высшего сословия, а вовсе не его выделенное™ и вознесенности.

Разумеется, сказанное Григорием VII сказано им в запальчивости. Система­тически настаивать на подобном означало бы для пагютва вступить в непрекращаю­щуюся распрю со всем рыцарским сословиемгНо ведь сами-то аргументы суще­ствуют и явно приходили в голову не одному Григорию Гильдебранду. Они потому и возникали, что, хотя^щггщщть можно признавать, отвергать или относиться к ней осторожно-скептически, для христианина она онтогюгически не укоренена. В луч­шем случае знатность имеет свою "социологию^но уж никак не онтологию. Если бы рыцарство хотело об этом знать, оно бы знало. Такого желания у него никогда не было. Оно просто держалось за героические ценности, как будто не смея открыто взглянуть в глаза истине, которая в том и состояла, что для христианина возможна избранность, не имеющая никакого отношения к признаку крови и породы. Она сверх-природна. В ней ничто не обещано и, тем более, не гарантировано происхождением. Если Иисус Христос по "человеческой линии" происходит из царского рода Давида, то этим утверждается вовсе не его знатность. Ведь сам_Давид стал царем не по происхождению или какой-то своей природной выделенное™, a

зал о нем: "...нашел Я мужа по сердцу Моему, Давида, сына Иессеева, который "исполнит все хотения Мои"1. Господь "нашел" Давида помимо знатности и заслуг его предков. Д^:в^избра]н_лично_и индивидуадьн©, как вот этот человек. "Из его потом­ства Бог по обетованию воздвйГЙзраилю Спасителя Иисуса"2, — говорит апостол Павел. Опять-таки, и речи не может быть о том, что Давид стал основателем знатно­го рода, чья знатность будет увенчана его потомком Иисусом Христом. Обетование осуществляется тогда, когда потомки Давида ничем статутно не выделялись из со­отечественников. Дева Мария избрана Господом также "по сердцу Моему", т.е. инди-видуально-личностно. Она стала Богородицей не просто потому, что она из рода Давидова. Господь провидел, что в этом роде будет рождена Пресвятая Дева, по­этому от Духа Свята и Марии Девы был рожден Иисус Христос. Рос Он в семье плотника, что сразу же и полностью отменяет ситуацию аристократичёск6й~выдетген-ностиТю происхождению и природе, которая должна быть подкреплена, а по воз­можности и превышена выделенностью от свободы подвигов и свершений. На последнем как раз и настаивало рыцарство. Целиком в соответствии с исконно языческим героизмом рыцарство пред пол а гагю, что^¥ели кие и удивления достойные дела" пристало совершать самым знатным рыцарям. При этом чем знат­нее рыцарь, тем величественней и грандиозней должен быть его героический замах. И вовсе не случайно, что самыми доблестными, первыми рыцарями королевств при­знавались короли. Ричарда Львиное Сердце или Людовика Святого считали таковы­ми не потому лишь, что они были окружены льстивыми придворными. Существен­ней другое: от королей как самых знатных рыцарей[ожидали необыкновенных дея­ний в первую очередь, их замечали и 3ane^ajj]iejBj3nj^naMflTbio и признанием. Сама знатность, однако, уже не могла восприниматься как нечто самоочевидное и не нуж­дающееся ни в каких обоснованиях. Конечно, сохранялся принцип: чем древнее род, тем знатнее, чем дольше царствует династия, тем более царственны ее пред­ставители. Поэтому, скажем, отнесение своего происхождения к римским кесарям и дальше, чуть не ко времени Трои, было делом обычным. Обычным, но лишенным безусловно убеждающей силы. В конце концов, ведь можно так удлинить ствол своего генеалогического древа, что доберешься до единых для всех праотца и пра­матери. Его предусмотрительно не удлиняли, ограничиваясь римскими или, в край­нем случае, троянскими предками. Но вот какие строки можно прочесть у Т. Мэлори, автора последнего рыцарского романа, в котором еще дышит истинно рыцарский дух: "И сказала одна дама, стоявшая подле королевы: — Госпожа, бога ради, разве ему по праву рождения предназначено быть столь славным рыцарем? — Да, воис­тину так, — отвечала королева, — ведь он с обеих сторон происходит из лучших рыцарских родов мира по самой высокой линии; ибо сэр Ланселот происходит лишь в восьмом колене от Господа нашего Иисуса Христа, и значит, этот сэр Галахад — потомок нашего Господа Иисуса Христа в девятом колене. И потому можно считать, что они двое — первые рыцари мира"1.

Роман Т. Мэлори написан в конце XV в., когда давно уже исчезла варварс­кая наивность в восприятии Иисуса как героя, бесстрашно и величественно восхо­дящего на крест — Мировое Древо. Смысл Боговоплощения крестной смерти и Ис­купления давно был очищен от языческих искажений и привнесений. Откуда же тогда такая грандиозная нелепость генеалогии Ланселота и Галахада, если не от простоты? Думаю, что от неукорененности рыцарского аристократизма, а следова­тельно, и героизма. В христианском универсуме смыслов языческая знатность все­гда рискует обернуться происхождением от тех, кто "преступлениями всякого рода приобрели власть от князя века сего". Остается возводить род к самому Иисусу Христу, который к тому же сам из царского рода Давида. На то, что царственность Христа не от мирл_сего, Т. Мэлори закрывает глаза. И это для него неизбежно, так как, решая одну из проблем легитимности рыцарского аристократизма, он неотврати­мо порождает другую — эта легитимизация несовместима с тем Христом, о котором повествуют Евангелия.

Совершенно не случайно, что о происхождении от Иисуса Христа самых знатных рыцарей говорится в рыцарском романе. Попытайся какой-нибудь ре­альный знатный рыцарь или род настаивать на том, что Иисус Христос их предок, они вступили бы в конфликт с Церковью, да и не получили бы признания своим поползновениям со стороны своего сословия. Решиться на подобное явным обра­зом означало бы хватить через край. Оставалась область мечты и фантазии. В ней можно было проговорить самое заветное, не обременяя себя осознанием самопро­тиворечивости аристократического принципа, который стремится быть одновремен­но и христианским. Впрочем, нужно отдать должное автору "Смерти короля Артура", для него происхождение упомянутого сэра Галахада имело далеко идущие послед­ствия. Галахад — христианин не только по происхождению, "от природы", но и в своем рыцарском служении. "От свободы" же он устремлен к_гому, чтобы рыцарское 9ДУ2^ёМё^.5в-пЖ1О_со_святостью. Так что обращение к этому образу позволяет уяс­нить, как и в какой мере в"сёРГаки возможен рыцарь, каждым своим деянием демон­стрирующий не просто привычный в таких случаях героизм, а покрывающую его каждый раз святость.

Сэра Галахада сближает с другими рыцарями, в частности с теми, которые служат королю Артуру, то, что он идет путем воинских деяний. На страницах романа Т. Мэлори с ним случаются различные приключения, он совершает множество под­вигов, но все они устремлены к одной цели — обретению Святого Грааля. В Галаха-де совмещаются две черты. Во-первых, он самый искусный и доблестный рыцарь, которому нет равных в битвах и поединках. И, во-вторых, он вполне чужд самодов­леющей страсти рыцарей к авантюрам, сражениям и славе. Все его действия строго последовательны и аскетичны. Галахад или защищает слабых и обиженных, восста­навливает справедливость, или прямо устремлен к Граалю. Характерно, как он обре­тает Грааль. После того как Галахад увидел священный сосуд — евхаристическую чашу и одновременно Святой Грааль, "воздел он руки к небесам и произнес: — Господи, благодарю Тебя, ибо вижу я то, что много дней уже стремился увидеть. Теперь, о благий Господи, я не хотел бы более ни дня оставаться в этом жалком мире, если на то будет воля Твоя, Господи"1.

Целомудренный рыцарь, вся рыцарская биография которого состояла в по­исках Святого Грааля, по достижении своей цели просит Бога взять его из этого мира. Все его подвиги, оказывается, имели единственный смысл: достижение той точки жизненного пути, которая одновременно является переходом в вечность. Сто­ит сравнить то, как умирает сэр Галахад, со смертью графа Роланда из рыцарского эпоса "Песнь о Роланде". Последний уходит из жизни не по своей воле. Он весь изранен и, прежде чем душа оставляет его тело, Роланд вспоминает о своих подви­гах, милой Франции, о своем сюзерене Карле. Его обращение к Богу — это отрече­ние от всей прежней жизни. Он "помнит о спасении души". Но мир небесный ничего не говорит его душе. Роланду известно только одно: в том мире все не так, как в этом. Столь дорогой ему мир воинской доблести есть мир греха. Поэтому, будучи безупречным воином, Роланд одновременно "...грешил и в малом, и в большом/Со дня, когда я был на свет рожден, / По этот для меня последний бой"2. Сознавая это, умирающий граф толком и не знает, как вступить в неведомый для него мир, отсюда его протянутая Богу перчатка. Умирающий рыцарь встречается с Богом покаявшись, но воином, и только воином. Не может быть никаких сомнений в том, что смерть сэра Галахада осталась бы совершенно невнятной для графа Роланда. Ведь Галахад, молодой и полный-сил, так сказать, на вершине жизненного успеха и славы, "опус­тился на колена перед престолом и стал молиться. И внезапно отлетела душа его к Иисусу Христу, и великое воинство ангелов вознесло ее к небесам прямо на виду у двоих его товарищей"1. Доблестный воин и одновременно святой подвижник отдает Богу душу, потому что она созрела для жизни вечной. Галахад достойно прошел свой короткий жизненный путь и получил небесную награду. В этом нет ничего нео­бычного. За тем только исключением, что Галахад — рыцарь по происхождению и в каждом своем поступке. Его жизнь была непрерывной цепью воинских деяний, а вовсе не отречением от рыцарского пути. Означает ли это, что сэр Галахад — одно­временно гершЛ-Святой, без того чтобы героическое теснило в нем святость, или наоборот?

Никакого "мирного сосуществования" или гармонии между героизмом и свя­тостью, конечно, не получилось. Он_святой и герой одновременно потому только, что его героизм!) святость двусмысленны^ не^оследо^аТёльньГДвусмь1сленность и непоследовательность героизмТв том, что ГалаЗсадПначйсто лишен самоутвержде­ния. Он служит Богу и в этом своем служении осуществляет предначертанное. О Галахаде вполне можно сказать, что он орудие в руках Божиих. Все, что он сверша­ет, что ему по силам, именно это ему предначертано было свершить, именно для этого дал Бог Галахаду силу, отвагу и уверенность в своем предначертании. Самым парадоксальным образом Галахад оказывается тше^а^етмша/гдчнее, его_аске-тизм — одна только видимость, так как ему нет нужды в самопреодолении. Он осу­ществляет собой Провидение, или, скорее, Провидение осуществляется через Га­лахада. Трудно заподозрить, что Галахада каким-то образом коснулось грехопаде­ние Адама и Евы. Он изначально и заведомо безгрешен. Непонятно только, зачем ему идти путем рыцарской доблести, прежде чем попасть на Небо. Получилось так, что Т. Мэлори, стремясь изобразить безупречного с позиций христианина рыцаря, Г лишает внутренней обоснованности и убедительнос211£Ь1цаш<ое^у,ществов'анйёУ} Чем более христиански безупречен Галахад, тем менее он рыцарь, заключительные же сцены "Повести о Святом Граале" напоминают более житие святого, чем рыцарс­кий роман.

Так что же, все-таки справедлив вывод о том, что Галахад святой, что свя­тость вытесняет в нем героизм? Такому выводуг^пятствует налич^е_в_романе-мо-тива^вятого Грааля. Исключительно с ним связаны подвиги и приключения Галаха­да. Первоначально Священная чаша Грааля предстала перед рыцарями Круглого Стола под белым парчовым покрывалом. Сто пятьдесят рыцарей дают клятву отпра­виться на подвиг во имя Святого Грааля и искать его до тех пор, "пока не увидят Священную чашу яснее, чем прежде". Лишь один Галахад в полной мере выполнил свою клятву. Обретя чашу, он отдает душу Богу. Между тем сомнительным во всем <" пути Галахада к Граалю остается самое главное: почему нужно~йскать Святой fpa-1 аль, а не Бога, почему с^Ш5д~суТцественноё^ткрь1вается ему в чашёГнаполн^нной I КровыоГаТте-В самом ХрТТстёТ Христос говорил, что Он Сам есть истина, стало быть, > и искать нужно было Его Самого. У Мэлори же Он заслоняется чашей. Никак иначе невозможно истолковать эпизод, в котором Христос обращается к Галахаду с таки­ми словами:

"— Сыне, ведомо ли тебе, что держу Я меж ладоней? Нет, — отвечал, — покуда Ты не сказал мне.

Это, — сказал Он, — священный сосуд, из которого ел Я агнца на Пасху,
и ты видишь теперь то, что видеть желал всего более"1.

Совсем ни к чему было Галахаду проникновенно созерцать чашу после того, как он причастился не просто из нее, но еще и из рук Христа. Через причастие Тела и Крови Христовой происходит встреча с Ним. По отношению к Нему они только средства и путь. С Галахадом же произошло иное. Встретился он

который пребывает при священном со^д^нуть_л^пн1е обслуживает его. Отсюда не

"гаТуж далёко, как^то!^кёТптжаз^т^ся7доаналогии между обретением Святого FpjiarminjipoM. Ведь и в начале "Повести о Святом Граале" его появление перед рыцарями Круглого Стола сопровождается сладостными ароматами, а перед каж­дым рыцарем оказались яства и напитки, какие были ему более всего по вкусу. В эпизоде же, о котором идет речь, причастие из чаши Святого Грааля показалось сэру Галахаду и его товарищам "столь сладким, что никакими словами нельзя пере­дать".

Я бы не рискнул настаивать на том, что сопряженность обретения Святого Грааля с пиром означает их отождествление. Явным образом мотив священного сосуда насыщен христианскими смыслами. Но сам по себе он вполне языческий и может быть ас^имТПТирован, точнее же, адаптирован"в"хрйстианс.ком.духе^гольксГ частично. В конечном счете,j^pimyfiCKMMjrnp несет в себе смысл самодовлеющей радости и блаженства героя. В mipe он^о>кестве^Гв^мер"у своей еще не полной божественности. ПолнотЁГже будет достигнута по ту сторонуТшра, в триумфе-катас­трофе. Святой Грааль может быть обреТёТГтолько рыцар!ш7т1Г1Гйстоках своих Шэй-ном-героем. Воинско-героическое знает только два абсолютных состояния, помимо

д о ве рш ите л ь н о го!<р^шёТшя^тс^^ , На пиру вновь переживаются старые и замышляются новые битвы. МотивьМэитвы и ' пира у древних германдев не случайно были объединены в вечностиТДостойно пав-им^вЪтв'ах воины-герои в Вальхале попеременно, а то и чуть ли не в одно и то же время пируют и сражаются. Взятая в чистом виде сопряженность подвига и пира очень далека от всего смыслового строя "Повести о Святом Граале" из романа Т. Мэлори "Смерть Артура", однако генетически они связаны. Что-то удерживало ры-царство_возле исконно языческих реалий. Во всяком случае, не от недостатка благо­честия встреча с Христом отодвигалась или заслонялась в рыцарском романе встре­чей со Святым Граалем. Грааль хоть кш<-то_сан]кщо±!ировал рыцарские подвиги, стрем-( лeниeJ^пjэиклJшeJ^llЯJ\^

\ воюГПоиски задействуют традиционно героические добродетели: силу, отвагу, бес-
' страшие, готовность и способность к неожиданным и тяжким испытаниям и т.д. Даже
весь пронизанный потусторонним, устремленный к нему Галахад, оставаясь рыца­
рем, только и может быть соотнесен с Граалем. Представить его идущим путем
"подражания Христу" и одновременно самым доблестным и безупречным среди ры-
царей~невозможно. Если обр~азТалахада призван свидетель^тв^аТь^томТчто и
среди рыцарей возможны святые^^ричешнеотрекающиеся от своего рыцарства, а
утверждающие его, то их_р"ыцарская святость требует и особой соотнесённости со
сферой сакрального. Не^]напрямую_с_Богом и не с.Богом через посредство святых, ОбладатьГраалем для рыцарей Круглого Стола так же важно, как для германских воинов-героев—сокровищем Нифлунгов. Возле Грааля рыцарь так же пребывает в средо­точии бытия, как и какой-нибудь Сигурд или Гуннар из языческого эпоса у своих сокровищ. И тот, и другой демонстрируют своим пребыванием полноту осуществле­ния своей жизненной задачи, хотя для Галахада за этим следует смерть и вознесе­ние на небеса, а для Сигурда и Гуннара — трагическая гибель. Святой Грааль, так же как и сокровища Нифлунгов, не может быть окончательным разрешением для Галахада и Сигурда с Гуннаром ввиду того, что первый, оставаясь рыцарем, еще и христианин и, следовательно, в итоге устремлен к жизни, вечной в Боге. Германс­ким же героям предстоит самообожествление-гибель, которое не отменяет никакое обладание сокровищем Нифлунгов. Оно утверждает лишь их посюстороннее вели­чие в мире, герои же устремл^н^тзе^нномх!! абсолютному.

Ром^ТГМэШри написан на излете Средневековья, когда доживала и изжи­вала себя рыцарская культура. В нем сконструирован и любовно описан в деталях идеальный, далекий от всякой реальности мир. И все же при всей своей удаленно­сти и вознесенности его мира роман Мэлори раскрывает нам феноменологию души рыцарства. Казалось бы, что может быть дальше от того, что волновало действи­тельно существовавших рыцарей, чем поиски Святого Грааля. Однако так ли уж далеки от поисков Грааля крестовые походы XII — XIII вв.? Как известно, они были направлены на обретение Гроба Господня. Тому, чтобы отвоевать Иерусалим и сде­лать доступным паломничество к Гробу, рыцарством придавалось огромное значе­ние. Большую часть крестовых походов возглавляли крупнейшие феодалы, которые фактом обладания Иерусалимским королевством, Антиохийским княжеством, Эдес-ским или Триполийским графством ничего себе не приобретали, кроме дополнитель­ных и постоянных хлопот. Однако крест принимали все: самые знатные и могуще­ственные наряду с бедными и безвестными рыцарями. Сказать, что ими владело религиозное воодушевление, недостаточно. Почему бы ко Гробу Господню не со­вершать обычного паломничества, как это было до и после крестовых походов? От опасностей и беспомощности положения паломников их благочестие только выигры­вало. Дело, однако, в том, что феномен крестовых походов утверждал смысл и дос­тоинство рыцарского сословия. Воинская доблесть и неразрывно с ней связанный героизм, точнее, его элементы крестовыми походами освящались и причащались святости. Рыцарская святость, как и у рыцарей, ищущих Святой Грааль, не могла быть напрямую соотнесена с Христом, она соотносилась с Его Гробом. Грааль обе­щал пир, Христос устраивал его для своих достойных избранников. Пребывание у Гроба предполагало другое — великую и нескончаемую битву с неверными. И в том, и в другом случае освящались исконно героические реалии.

Песни времен крестовых походов все пронизаны мотивами служения и под­ражания Христу. Вот очень характерный призыв к рыцарству времен Второго кресто­вого похода: "О рыцари, пора пришла/Оружье взять и сняться смеет./Тому отдай­те в дар тела,/Кто ради вас взошел на крест"1. В нем речьосораспятии, а что может быть более христианским, чем сораспятие Христу? Однако оно жестко привязано к войне и странствию. Это то, что готово рыцарство, оставаясь самим собой, предло­жить своему Богу. Но если так, то и от Бога рыцарю, насколько он рыцарь, а не просто человек на земле, предстоящий Христу, нужен не Он Сам, а Его Гроб. Чем более доблестно, бесстрашно и самоотверженно рыцарь будет защищать Гроб Гос­подень, тем лучший он христианин. Вот что хотел сказать о себе крестоносец. Так ли уж это отличается от максимы: чем ближе к Граалю, тем ближе к Богу? Согласимся, что типологическое сходство крестоносцев с взыскующими Святого Грааля рыцаря­ми Круглого Стола имеет место. Мир фантастически сказочный проясняет нам жес­токие реалии XII— XIII вв. Точно так же, как и наоборот. Те люди, которые совершали крестовые походы, оформляли свою душевную устремленность, свои порывы не только в битвах и странствиях, но и в мечтах о самих себе. Как реальность, так и мечты рыцарства о самом себе одинаково были направлены на то, чтобы "прота­щить" героизм в святость или святость в героизм, совершать героические деяния в сознании того, что идешь по пути святости. Совершенно не случайно, что те же самые крестовые походы являлись для рыцарства паломничеством и войной одно­временно. Принявшие крест рыцари, идя ко Гробу Господню, тем самым совершали паломничество особого рода. Его своеобразие состояло в том, что оно предполага­ло воинские подвиги. Рыцарь-крестоносец — это паломник с мечом в руках, кото­рый готов защищать себя и других христиан на пути в Святую Землю, а заодно и оставить ее за собой. Он идет в святые места молиться и воевать. Воевать в землях отдаленных и экзотичных. Такая война обязательно несет в себе момент приключе­ния. Она сопряжена с продолжительным странствием по малознакомым или неведо­мым западному человеку землям, со всякого рода неожиданностями и случайнос­тями. Если бы рыцарство совсем было лишено духа приключений, крестовые похо­ды (во всяком случае, такие мощные и продолжительные) вряд ли были бы возмож­ны. Они ведь не вели и не могли привести к расширению существовавших в то время государств, а разве что к созданию неустойчивых и полуэфемерных государ­ственных образований, которые заведомо не могли существовать и воспроизводиться за счет своих внутренних ресурсов и требовали постоянного притока свежих сил в лице энтузиастически настроенных рыцарей. Крестоносные государства были аван­тюрными, своего рода государствами-приключениями. Устойчивость обыденной и рутинной жизни была исключена и, кажется, не предполагалась их основателями и защитниками.

Конечно, неизбывная тяга рыцарства к приключениям никогда не осмысля­лась как некоторая самодовлеющая ценность. Она всегда нуждалась в религиозной санкции. И тем не менее приключения играли для рыцарства совсем особую роль, с ними связаны яркие и своеобычные черты его героизма. Помимо того, что рыцарс­кий героизм был героизмом служения, не в меньшей степени он может быть охарак­теризован и как героизм приключений, авантюрный героизм.

Вообще говоря, приключения в той или иной степени связаны с героизмом, как таковым. Путь героя — это всегда индивидуальный выбор, риск и связанная с ним непредсказуемость ситуаций. Герой живет вне заданности и предсказуемости ритуальных действий, а значит, с ним время от времени нечто приключается. Между тем одно дело, когда приключения имеют место быть, совсем другое — сознатель­ная устремленность к ним, и, наконец, третье — когда приключения чуть ли не куль­тивируются в качестве высшей и самодовлеющей ценности.

Пожалуй, рыцарству ближе всего именно последнее отношение к приключе­ниям. По-своему pыyapcк^1eJ^щ|щ^чeнияJ0^н^^paннaя вещь. Рыцаря влечет к ним coЛcл^eJ^нaяJ^e^aJv1Oдocтaтoчнocть7Чтo-тo в прикТпочёниях он приобретает и что-то преодолё1аёТта1<о1Г~ч1?го-у~него в других случаях недостает или ему мешает.Сказать, что приключения связаны с самопреодолением, можно. Но что в себе и в
пользу чего преодолевает рыцарь? Преодолевает он человеческое, только и слиш­
ком человеческое — скуку. Перспектива приключений будоражит, веселит, тревожит
бодрящей, никак не тоскливой тревогой. В приключении с рыцарем должно нечто
случиться, что сделает его жизнь полной и насыщенной, скуку как ветром сдует.
Правда, скучающий рыцарь и рыцарь, упоенный приключением, — это всегда чело­
век, не переступивший в главном меру человеческого. Оттого рыцарские приключе-_
ния возобновляются бессчетное число раз, что каждое из них в отдельности ничего
j-ie .решает~йi'не~разрешает. Оно ср671нТГвозвь1шёТнн^мутГ671а1^му1Гтем не менее
*^а1швчениюТСкучно — развлекся, потом опять заскучал, голодно — поел, опять
проголодался. Приключения происходят по такой примерно логике. Из нее в преде­
лах авантюрности не вырваться. Урыц^фя^^ав^к^^
ти и устремленности к последнему ё

~~~1^еууществу;'он"его не знает Не зТ<а^тГпотому что^р^ца^осийцсерс^измимеет свои неизбежные_ограничитёли. Достаточно сказать, что, несмотря на весь свой аван-

тюрйзмТ рьщар!о7фй?1ЙчёсТвует умереть_как)фистианину, с гюка^янием и ртпущени-Лч /

й

$м_ц?ехдв. Его^^ме^тРТйё^д^в^рЪаетпуть, казалось^ьинескончаемых приключе й прёрьтает его. Поэтому в приключенияхнет и не может быть

Т

глубокой и подлинной серьезности! В лоно nj3Hjaud4ejHHH уходяТкак в некоеЪодобйе
рыцарского рая, и жажда его ненасытима, ввиду того что внехцзиключений наступа-1 j
ёТпо1<м1пть1Ргрезвой и н^гТодатливо-реальной жизни. Пока с рыцарем нечто приклю- j ,
чается, он ощущаёТсёбя героем в полноте своего героизма, но только потому, что
отодвигается на задний план проблема конечной цели и смысла. Да, в мире приклю-
чений рыцарь совершает достойные и безуп^ечныеТюступкй. Все дело, однако, в
том, что для него они являются моментами беспрестакшо_возобновляющегося и внут-
ренне_незаве2шимого самоутверждения. Пускай~рыцарь защитил слабого и сокру­
шил могущественноготгаШТГьника. Но ведь это для него всего лишь прикдючение,
подвиг, значимый как таковой, а не ввиду его результата. Важно, что рыцарь дей­
ствовал безупрёчно7ему1не в чем себя упрекнуть, слава же о содеянном должна
распространиться по городам и весям. И тем не менее подвиги и приключения нуж­
но возобновлять и возобновлять. Это не ступти^едуш^вверх,^Jxogeej^Bime- кг
ние по]<р^гу^не_д^ду_а<ающееостанювки. < ""