Выписка из книги «чародейство

ВОЛШЕБСТВО И ВСЕ РУССКИЕ НАРОДНЫЕ

ЗАГОВОРЫ»

«Чтоб женщине стать умной, надо печень

съесть соловья, в Купалу заколов»...

Вот почему так много умных женщин.

Вот почему так мало соловьев.

МИГИ

Ценней Самофракийской Ники

две лесные земляники!

ПОП-ПЕВЕЦ

Мы, вампиры,

предпочитаем коммунальные квартиры.

Ваши стоматологи сидят в ампирах —

беда вампирам...

Я — вампир. Но не в смысле переливания крови.

Не боюсь креста, чеснока и пр.

Я подзаряжаюсь вашею любовью.

Вампир.

У меня есть тайное место за Онегою,

или Кожеозерский монастырь.

Князь там перед битвой подзаряжался энергией.

Вампир?

Вот почему женщины, мной покинутые,

чувствуют вакуум и упадок сил.

Сволочь посвежевшая, иду по Киевской.

Я — вампир.

Но это называется победой пирровой.

Когда выходите на стадион —

он вас коллективным вампиром

высасывает, как лимон.

И люди заряжаются вашей жизнью,

живут ею месяцы, становятся добрей.

Разъезжаются с нею в Орлы и Жиздры

и вам присылают своих дочерей.

Господи, чем мы тебя обидели?

Как сладко и страшно устроен мир.

Дети-вампиры сосут родителей.

И всех высасывает земля-вампир.

Ты вошла в гостиницу, зубки пилкой,

был в утренних объятьях застенчивый укор —

вампирка! —

последнее, что помню — в горло укол.

Теперь пролетаю, как демон мщенья.

Где ты? Но поздно — тебя я полюбил.

В квартирах отключается освещенье.

И женщины чувствуют прилив сил.

МАДАМ ДЕПРОБИР

— Как наши мужчины, мадам Перекусихина,

подруга наша верная, мадам де Пробир?

— Купец у Малой Грязной (ныне Куусинена)

с разбега дверь пробил —

кулак занозил.

— Все хахоньки да хихоньки, мадам Перекусихина?

— Их, как сельдей, напихано, моя императрица:

граф Иловайский с сыном шаг пробуют гусиный,

есть жеребенокихний, есть генерал под тридцать,

боюсь, что не годится, моя императрица.

— А что вы покраснели, мадам Перекусихина?

— Чай, дула печь топиться, моя императрица.

— А кто там в вашей спальне, мадам

Перекусихина?

— Наверно, мышь резвится, моя императрица.

— Давно ль у мыши сабля, мадам Перекусихина?

— Я памятью ослабла, моя императрица,

кузен мой, Лешка Зуев, молоденький да

тиханький,

пришел к сестре проститься, моя императрица...

— На что ты покусилась, мадам Перекусихина?!

Пускай подаст мне в спальню глясе-пломбир.

Императрица станет тебе мадам Пробир.

В СНЕЖНЫЙ АЛЬБОМ

Мне Ленинград — двоюродный.

Но чувствую тоску,

когда линогравюрой

решетка на снегу.

Зачем в эпоху скучную

вонзает в сердце звон

курчавый, точно Кушнер,

чугунный купидон?

РЯБИНА В ПАРИЖЕ

Скоро сорок шестая година,

как вы ездили с речью в Париж.

Пастернаковская рябина,

над всемирной могилой горишь.

Поезд шел по Варшавам, Берлинам.

Обернулась Марина назад.

«Россия моя, лучина...»

А могла бы рябиной назвать.

Ваша речь не спасла от лавины.

Впрочем, это еще вопрос.

Примороженную рябину

я поэтам по ягодке вез.

И когда по своим лабиринтам

разбредемся в разрозненный быт,

переделкинская рябина

нас, как бусы, соединит.

СТАРЫЙ ОСОБНЯК

Душа стремится к консерватизму —

вернемся к Мельникову Константину,

двое любовников кривоарбатских

двойною башенкой слились в объятьях.

Плащом покрытые ромбовидным,

не реагируя на брань обидную,

застыньте, лунные, останьтесь, двое,

особняком от людского воя.

Кбк он любил вас, Анна Гавриловна!

И только летчики замечали,

что стены круглые говорили,

сливаясь кольцами обручальными.

Не архитекторы прием скопируют,

а эта парочка современников —

пришли по пушкинской тропе ампирной

и обнимаются а 1а Мельников.

НА ЭКСПОРТ

Внутри рефрижератора не пошалишь.

Наши лягушки поехали в Париж.

Будет обжираловка на Пале Рояль.

Водитель, врежь, пожалуйста, Эллу Фицджеральд.

Превратив в компьютеры, их вернет Париж.

У наших лягушек мировой престиж.

Мимо — две Германии.

В хрустальной мерзлоте

снятся им комарики

без ДДТ.

Снятся, как их в кринки

клали, в молоко.

Как сто второй икринке

без мамы нелегко!

Крали Заонежья

наблюдают сны,

как миллионерши

заморожены.

Кровь, когда-то жидкая,

стынет у нуля.

Спят на пороге жизни

комочки хрусталя.

Что же у таможни

глаза на лбу?

Царевна размороженная

качается в гробу.

Бриллианты сбросит,

попудрит прыщ,

потягиваясь, спросит:

«Уже Париж?»

Превратиться в льдышку.

Превратиться в сон.

И услышать: «Дышит!» —

из иных времен.

В озере присниться

или на реке,

нефтяному принцу

отказать в руке.

Почему не верим?

Подо что заем?

Почему царевен

наших продаем?

ОТКРЫТКА

Что тебе привезти из Парижу?

Кроме тряпок, т. д. и т.п.

Пожелтевшую нашу афишу

И немного тоски по тебе.

Небогатые это подарки.

Я в уме примеряю к тебе

Триумфальную белую арку,

Словно платье с большим декольте.

*

Энергиею переполненный,

шагаю в тусклом свете дня.

Душа, как шаровая молния,

ударит в небо из меня.

Я так измучен этой жгучей,

наичернейшей из свобод.

И так легко! И луч из тучи

торчит, точно громоотвод.

К БАРЬЕРУ!

(На мотив Ш Нишнианидзе)

Когда дурак кудахчет над талантом

и торжествуют рыцари карьеры —

во мне взывает совесть секундантом:

к барьеру!

Фальшивые на ваших ризах перлы.

Ложь забурела, но не околела.

Эй, становитесь! Мой выстрел — первый!

К барьеру!

Бездарность славословит на собранье,

но я не отвечаю лицемеру,

я пулю заряжаю вместо брани —

к барьеру!

Отвратны ваши лживые молебны.

Художники— в нас меткость глазомера —

становимся к трибуне и к мольберту —

к барьеру!

Строка моя, заряженная ритмом,

не надо нам лаврового венца.

Зато в свинцовом типографском шрифте

мне нравится присутствие свинца...

Но как внезапно сердце заболело

и как порой бывает не под силу —

когда за гранью смертного барьера

КЛАССИЦИСТУ

Ваш стиль классично-скопидомен,

глядите тухло-глубоко,

у рафаэлевской мадонны

от вас свернется молоко.

*

Ах, переход в полосках белых

асфальта между двух канав!..

Лежала улица и пела,

кусок тельняшки показав.

ТЕБЕ

(На мотив А. Йожефа)

Я так люблю Тебя, когда

плечами, голосом, спиною

меня оденешь Ты собою,

как водопадная вода!

Я обожаю быть внутри

Твоей судьбы. Твоих смятений,

неясный шум Твоих артерий

как сад растущий раствори.

Да будет плод благословен

Твоего тонущего лова!

Из всех двуногих миллионов

Ты мною выбрана затем.

И легкие, как два куста,

в Тебе пульсируют кисейно.

Я слышу печень и кишечник,

ты вся священна и чиста.

За что же жребий мне такой.

Я родился, чтоб утром рано

увидеть руку со стаканом,

с Твоею жилкой голубой.

*

Соловьиная перспектива!

Словно точку поняв свою,

люди, фары, заборы, ивы

устремляются к соловью.

Я живу в Твоей перспективе,

с Твоим именем на губе.

Все, что в жизни происходило,

перекрещивается в Тебе.

Но как тянет все примитивней

расширяющийся закон,

где обратная перспектива

новгородских вольных икон...

МАРТ

С Черемушкинского рынка

в Москву прилетает весна,

Ходынка!

В сугробах страна.

Но женщина в красной косынке

одела в аэропорту

бутоны тюльпанов в резинки,

чтоб предохранить красоту.

РУКА 44-ГО ГОДА

И. г.

Торчала среди Европы, блестя ободком кольца,

из засыпанного окопа

рука твоего отца.

Протягивалась к жизни

из глуби небытия

мертвая, во вздутых жилах

отцовская пятерня.

Ее солдат проходивший

ударил концом штыка.

И судорогой закричала дернувшаяся рука!

Живой! Сверкнули лопаты.

Он жив до сих пор, мужик,

со шрамом в рукопожатье.

Спасибо, жестокий штык!

Вы жали ли руку Времени?!

Вы жали ли руку Христу?!

По скользкому шрамику кремния

узнаете руку ту.

Вот почему в испарине судорогою лица

ко мне через стол уставленный

ты клонишься, сын отца.

И побледнеют женщины. Запнется магнитофон.

.В столе откроется трещина Времен.

И, содрогая недра, зовет тебя и меня,

из земли протянута к небу,

отцовская пятерня.

ПРЕДСМЕРТНАЯ ПЕСНЬ РЕЗАНОВА

Я умираю от простой хворобы

на полдороге,

на полдороге к истине и чуду,

на полдороге, победив почти,

с престолами шутил,

а умер от простуды,

прости,

мы рано родились,

желая невозможного,

но лучшие из нас

срывались с полпути,

мы — дети полдорог,

нам имя — полдорожье,

прости.

Родилось рано наше поколенье —

чужда чужбина нам и скучен дом.

Расформированное поколенье,

мы в одиночку к истине бредем.

Российская империя — тюрьма,

но за границей та же кутерьма.

Увы, свободы нет ни здесь, ни там.

Куда же плыть? Не знаю, капитан.

Прости, никтоиз нас

дороги не осилил,

да и была ль она,

дорога, впереди?

Прости меня, свобода и Россия,

не одолел я целого пути.

Прости меня, земля, что я тебя покину.

Не высказать всего...

Жар меня мучит, жар...

Не мы повинны

в том, что половинны,

но жаль...

1982

Как метель бы ни намела,

на машинах, летящих мимо,

есть счастливые номера.

Я люблю гадать на машинах.

Что сулишь в Новый год, Москва?

Что ты хочешь, чтобы я понял?

19-82,

по идее, счастливый номер.

Из суммарности этих цифр —

справа десять и слева десять —

проступает великий шифр?

Будьте, люди, счастливы, дескать.

Я хочу, чтобы повезло

пешеходам московских улиц,

чтобы не подвело число,

или просто — чтоб улыбнулись.

Чтобы правда была права.

Чтобы дома все было в норме.

19-82,

по идее, счастливый номер.

Я хочу, чтобы нам с тобой

не солгали автомобили,

чтобы свет царил да любовь.

Это главное — чтоб любили.

Чтоб любовь не была мертва,

чтобы каждый дарил, ликуя,

в год по 1982

полноценных поцелуя.

Чтоб не гнула людей беда,

чтоб ловились сельдь и омуль.

19-82,

по идее, счастливый номер.

Заметает снег номера,

суеверье XX века.

Чтоб примета нс подвела,

очень хочется верить в это.

Чтобы крохотный шар Земли

не сожгли глобальные взрывы.

Чтобы люди не подвели

эти с виду счастливые цифры.

ШТИЛЬ

Вторую ночь без всякой дрожи

под круглой красною луной

отвесно врезана дорожка

неумолимою рукой.

Ты говоришь: «То зодчий ада,

чтобы задумалась толпа,

нас тешит планом и фасадом

огненновидного столба».

*

Безоблачное небо.

Вороны черный зонт.

Сверкнул, как ручка, клюв.

Где спрятаться, свернув?

ГРУЗИНСКИЙ ХРАМ

У храма, где погода голубая,

я деревце ореха посадил.

«Тимотес,— повторяю я.— Убани,

ты — самых синих фресок монастырь».

Я через год вернулся. Древо это

растет наклонно, ствол перекося.

Оно тянулось к фресковому свету,

чей синий пересилил небеса.

ТРИ СИНИХ

(Послесловие к трехтомнику)

Прощайте, три тома,

Вы синими родились.

Прощайте, три дома —

Жизнь — Смерть — Высь.

Бог, видно, прошляпил,

на вас ледерин не учел —

одел вас в оставшийся штапель,

ошибочнойсини клочок!

Прощайте, три синих!

Кого я на вас подпишу?

Непереносимо,

что кто-то идет к стеллажу.

Спустя сто лет точно

возьмет гениальный сопляк,

сверкнув голубою пощечиной,

надписанный мной экземпляр...

Ты знаешь лишь черное небо,

космические корабли.

Возьми его в синих брикетах,

как я его видел с Земли.

Потомок, возьми три тома

земных надежд и потерь,

осыпавшемуся золотому

не верь. Только синему верь.

За это небо невнятное,

за высь

кормящиеся мной стервятники

за подписку дрались.

Пацан, в наших днях отрытых

найди свою мерку крыл,

как в лермонтовских палитрах

Врубель себя открыл.

Я жил в проклятых трясинах,

но небо я синим знал.

Прощайте, три синих!

Кто тройкой Россию назвал?

Зачем-то ведь Бог прошляпил,

одну звезду не учел —

одел ее в зрячий штапель,

такой одинокий зрачок!

Вы нас обогнали, сирых.

На телеэлементах гальюн.

Но поют ли вам Сирин,

Алконост, Гамаюн?

Когда ты их вынешь с полки,

то щелка небытия

откроется ровно настолько,

сколько жизнь занимала меня.

Куда вы, томы, девались?

Не дрейфь. Ты ищешь не тут.

Три синие адидаса

Москвой-рекою бегут.

Мужик, пробежимся с ними?

И что означает синь?

Я думаю — это Жизнь.

Прощайте, три синих!

*

Иду я росой предпокосной

словить электричку скорей.

Паслен и кукушкины слезы

обплачут меня до колен.

И долго еще эти травы,

темнея каймою внизу,

как будто по матери траур,

на брючинах серых ношу.

*

Вижу, как сон,— ты стоишь в полукруге

новых подруг девятого дня.

Сосредоточенно, но не в испуге,

будто в обиде, не видишь меня.

А по спине под луной купоросной

льется волос распущенных вал.

Мало я знал тебя простоволосой.

В детстве проснувшись, в пучке заставал.

Ты была праведница, праведница!

Кто ты теперь? Дай мне знать как-нибудь.

Будто с заминкой какой-то не справишься.

Я не решился тебя спугнуть.

Видно, стояла перед астралом.

Или русалка какая, шутя,

меня разыгрывала, отсталого!

Еще секунду я видел тебя.

Темной тревогой вздрогнуло тело —

мать пролетела.

Милое дело.Обычное дело.

Мать пролетела —жизнь пролетела.

Прощай, прощай! Кружись над краем плачущим,

где ветви елей, воздух уколов,

поднимут указательные пальчики

спадающих широких рукавов.

*

Музе

В каждой веточке бусинка боли

сверху листиком оснащена.

Золотые, как будто бемоли,

сыплет осень на нас семена.

Они впились в твой шарф полосатый,

зацепились в твоих волосах.

Тебя сделали музою сада.

Я не знаю, в каких ты садах.

+