Вознесенский а. безотчетное м. 1981.

МОНОЛОГ XX ВЕКА

Приближается век мой к закату -

ваш, мои отрицатели, век.

На стол карты!

У вас века другого нет.

Пока думали очевидцы:

принимать его или как?-

век мой, в сущности, осуществился

и стоит как кирпич в веках.

Называйте его уродливым.

Шлите жалобы на творца.

На дворе двадцатые годы -

не с начала, так от конца.

Историческая симметрия.

Свет рассветный-закатный снег.

Человечья доля смиренная -

быть как век.

Помню, вышел сквозь лет утиный

инженера русского сын

из ворот Золотых Владимира.

Посмотрите, что стало с ним.

Бейте века во мне пороки,

как за горести бытия

дикари дубасили бога.

Специален бог для битья.

Века Пушкина и Пуччини

мой не старше и не новей.

Согласитесь, при Кампучии -

мучительней соловей.

В схватке века с активной теменью

каков век, таков и поэт.

Любимые современники,

у вас века другого нет...

...Изучать будут век мой в школах,

пока будет земля Землей,

я не знаю, конечно, сколько,

но одно понимаю-мой.

Смертны камень, и воздух,

и феномен человека.

Только текучий памятник

нельзя разложить и сжечь.

Не в пресловутую Лету -

впадаем, как будто в реку,-

в Речь.

Речь моя,

любовница и соплеменница,

какое у тебя протяжное

московское "а"!

Дай мне

стать единицей

твоего пространства и времени -

от Таганки

до песни,

где утонула княжна.

С этого "а"

начинается жизнь моя и тихий амок.

Мы живем в городе

под названьем Молва.

Сколько в песне

утоплено персиянок!.

"а-а-а"...

С твоим "а" на губах

между нынешними акулами

я проплываю

брассом

твою темную течь.

Дай мне

достоять от полуночи до Аввакума,

Речь!

Родился я в городе,

под которым Неглинка льется.

Я с детства слушал

подземный хор,

где подавал мне реплику суфлер -

из люка

канализационного колодца.

Избегаю понятия "литература",

но за дар твоей речи

отдал голову с плеч.

Я кому-то придурок,

но почувствовал шкурой,

как двадцатый мой век

на глазах

превращается

в Речь.

Его темное слово,

пока лирики телятся,

я сказал по разуму своему

на языке сегодняшней

русской интеллигенции,

перед тем как вечностью

стать ему.

И ни меч, ни червь

не достанут впадающих в Лету,

тех, кто смог твоим "а",

словно яблочком,

губы обжечь.

Благодарю, что случился

твоим кратким поэтом,

моя русская Речь!

ПЕРВЫЙ АВТОБУС

К шестичасовому сподобясь,

спиной ощущая страну,

я в загородном автобусе

заутреню отстою.

Автобус дыханьем натопится,

и буду я в угол забит,

когда вся округа в автобусе,

как лошади, стоя спит.

О чем ты забылся, биндюжник,

как кариатид в уголке?

Но сон твой капелью жемчужной

остался на потолке.

На утренних лицах помятых,

как выпуклы книги слепых,

такое я понимаю,

как будто я сам их слепил.

Спи, рыжая, ахнув на рытвинах.

Чей муж тебе снится в пути?

Старуха с глазами открытыми,

еще полчаса тебе, спи.

Что снится торгашке спрессованной,

вздохнувшей, как кодекс почти:

"Имейте, товарищи, совесть!"

Спи...

Навеки уже не расстаться

с объявшею жизнью земной, .

когда не осталось пространства

меж жизнью чужою и мной.

В тумане буханкою хлеба

автобус ползет, как слепец.

Ломтями пшеничного света

свет окон ложится на лес.

Не видел я спящих царевен,

висящих в хрустальном лесу,

но видел, как спит современница

в автобусе на весу.

Подняв кулачок, как девчонка

с картины Делакруа,

сжав поручень над проходом,

спокойно и гневно спала.

Виденья вчерашних загулов

твои утомляли черты.

О чем ты над нами вздохнула?

И большее что-то, чем ты...

Как поднятый лебедь за шею,

на белой ручонке висишь.

И я объяснить не сумею,

какая великая тишь,

какое волненье настало,

похожее на обряд,

когда, чтобы ты не упала,

прижав тебя, жизни стоят.

Не видел я, как ты вышла.

Наверно, проспала, летя.

И вытащил кто-то сквозь крышу

за белую руку тебя.

А тот, кто не встал пред тобою

и места не уступил,

лишился не только свободы-

спасенье души упустил.

БЕЗОТЧЕТНОЕ

Изменяйте дьяволу, изменяйте черту,

но не изменяйте чувству безотчетному!

Есть в душе у каждого, не всегда отчетливо,

тайное отечество безотчетное.

Женщина замешана в нем темноочевая,

ты-мое отечество безотчетное!

Гуси ль быстротечные вытянут отточие

это безотчетное, это безотчетное,

осень ли настояна на лесной рябине,

женщины ль постукают четками грибными,

иль перо обронит птица неученая-

как письмо в отечество безотчетное...

Шинами обуетесь, мантией почетною-

только не обучитесь безотчетному.

Без него вы маетесь, точно безотцовщина,

значит, начинается безотчетное.

Это безотчетное, безотчетное

над небесной пропастью

вам пройти нашептывает...

Когда черти с хохотом

вас подвесят за ноги,

"Что еще вам хочется?" - спросят вас под занавес.

- Дайте света белого,

дайте хлеба черного

и еще отечество безотчетное!

* * *

Был бы я крестным ходом,

я от каждого храма

по городу ежегодно

нес бы пустую раму.

И вызывали б слезы

и попадали б в раму

то святая береза,

то реки панорама.

Вбежала бы в позолоту

женщина, со свиданья

опаздывающая на работу,

не знающая, что святая.

Левая сторона улицы

видела б святую правую.

А та, в золотой оправе,

глядя на нее, плакала бы.

НЕДОПИСАННАЯ КРАСАВИЦА

Ф. Абрамову

Где холсты незабудкой отбеливают,

в клубе северного села

дочь шофера записку об Элисте

подала.

Бровки, выгоревшие, белые,

на задумавшемся лице

были словно намечены мелом

на задуманном кем-то холсте.

Но глаза уже были -Те.

Те глаза-написаны сильно

на холщовом твоем лице-

смесь небесного и трясины -

говорили о красоте.

Недописанная красавица!

Будто кто-то, начав черты,

испугался, чего касается,

и бежал твоей красоты.

В тебе что-то от нашей жизни

с непрописанною судьбой,

что нуждается в некой кисти,

чтоб себя осознать самой.

Телевизорная провинция!

Ты себя еще не нашла.

И какая в тебе предвидится

непроснувшаяся душа?

Телевизорная провинция,

чьи бревенчатые шатры

нынче сумерничают с да Винчи,

загадала твои черты.

С шеи свитер свисал как обод,

снятый с местного силача.

И на швах готовые лопнуть

джинсы-тоже с чужого плеча.

В жизни что-то происходило!

Темноликие земляки.

Но ресницы их белыми были -

словно будущего штрихи.

И стояла моя провинция,

подпирающая косяк,

и стояла в ней боль пронзительная ~

вдруг пропишется, да не так...

Время в стойлах мычало, блеяло.

Рождество намечалось в них.

И тревожился не об Элисте

очарованный черновик.

Двадцать первого века подросток

мучил женщину наших дней.

Вся - набросок!

Жизнь, пошли художника ей.

НЕВЕЗУХА

Друг мой, настала пора невезения,

глядь, невезуха,

за занавесками бумазейными -

глухо.

Были бы битвы, злобные гении,

был бы Везувий -

нет, вазелинное невезение,

шваль, невезуха.

На стадионах губит горячка,

губят фальстарты -

не ожидать же год на карачках,

сам себе статуя.

Видно, эпоха черного юмора,

серого эха.

Не обижаюсь. И не подумаю.

Дохну от смеха.

Ходит по дому мое невезение,

в патлах, по стенке.

Ну полетала бы, что ли, на венике,

вытращив зенки!

Кто же обидел тебя, невезение,

что ты из смирной,

бросив людские углы и семейные,

стала всемирной?

Что за такая в сердце разруха,

мстящая людям?

Я не покину тебя, невезуха.

В людях побудем.

Вдруг я увижу, как ты красива!

Как ты взглянула,

косу завязывая резинкой

вместо микстуры...

Как хорошо среди благополучных!

Только там тесно.

Как хороши у людей невезучих

тихие песни!

СВЕТ ДРУГА

Я друга жду. Ворота отворил,

зажег фонарь над скосами перил.

Я друга жду. Глухая сторона.

Жизнь ожиданием озарена.

Он жмет по окружной, как на пожар,

как я в его невзгоды приезжал.

Приедет. Над сараями сосна

заранее озарена.

Бежит, фосфоресцируя, кобель.

Ты друг? Но у тебя - своих скорбей...

Чужие фары сгрудят темноту -

я друга жду.

Сказал - приедет после девяти.

По всей округе смотрят детектив.

Зайдет вражда. Я выгоню вражду -

я друга жду.

Проходят годы - Германа все нет.

Из всей природы вырубают свет.

Увидимся в раю или в аду.

Я друга жду, всю жизнь я друга жду!

Сказал - приедет после девяти.

Судьба, обереги его в пути.

ВЫСТАВКА "МОСКВА - ПАРИЖ"

Москва минус Париж? Пойдите отнимите}

Париж минус Москва?

Пикассо с Родченкой курил на динамите.

И от Москвы в Москве кружится голова.

Как я люблю Москву Лентулова пернатого!

Трепещет, как крыло, из перышков мазка.

Восьмидесятые минус двадцатые?

Москва минус Москва?

Не вычесть из тебя, Москва, болотным

кваканьем

года твоих голгоф, прозрений, голодух.

Над любопытными дохнул великий вакуум

и коммунальных аввакумов дух.

За этот дух расплачиваясь шкурой,

интеллигент из благостных крестьян

западноевропейскую культуру

брал на лету, как алую Дункан.

В истории нельзя забыть ни доли сотой.

Комбинезончик твой-осиная модель.

Настояны судьбой филоновские соты.

Как Хлебников помолодел!

Спасибо. Не прощаюсь. Пожелаю

занять места на выставках, в музеях и мозгах.

В Коровине, московском парижанине,

импрессионизирует Москва!..

Кому-то это минус или примесь.

Подброшен как мишень бубновый черный туз.

Фломастером вооружусь.

Я на афише переправлю минус

на плюс.

СОБАКА

Р. Паулсу

Каждый вечер въезжала машина,

тормозила у гаража.

Под колеса бросалась псина,

от восторга визжа.

И мужчина, источник света,

пах бензином и лаской рук.

И машина-друг человека,

и собака, конечно, друг.

Как любила она машину!

Как сияли твои глаза!

Как твою золотую спину

озаряло у гаража!

Но вторую уже неделю

не въезжает во двор мотор.

Лишь собачьи глаза глядели,

изнывая, через забор.

Свет знакомый по трассе несся.

И собака что было сил

с визгом бросилась под колеса,

но шофер не притормозил.

ТРУБАДУРЫ И БЮРГЕРЫ

Пусть наше дело давно труба,

пускай прошли вы по нашим трупам,

пускай вы живы, нас истребя,

вы были - трупы, мы были - трубы!

Средь исторической немоты

какой божественною остудой

в нас прорыдала труба Судьбы!

Вы были-трусы, мы были-трубы.

Вы стены строили от нас затем,

что ваши женщины от нас в отрубе,

но проходили мы сквозь толщу стен,

на то и трубы!

Пока будили мы тишину,

подкрались нежные душегубы,

мы лишь успели стряхнуть слюну...

Живые трупы. Мертвые трубы.

Мы трубадуры от слова "дуры".

Вы были правы, нас растоптавши.

Вы заселили все курватуры.

Пространство - ваше. Но время - наше.

Разве признаетесь вы себе

в звуконепроницаемых срубах,

что вы завидуете трубе?

Живите, трупы. Зовите, трубы!

Прованс, 1981

МУЛАТКА

Рыдайте, кабацкие скрипки и арфы,

над черною астрой с прическою "афро",

что в баре уснула, повиснув на друге,

и стало ей плохо на все его брюки.

Он нес ее, спящую, в туалеты.

Он думал: "Нет твари отравнее этой!"

На кафеле корчилось и темнело

налитое сном виноградное тело.

"О, освободись!.. Я стою на коленях,

Целую плечо твое в мокром батисте.

Отдай мне свое естество откровенно,

освободись же, освободись же

от яви, что мутит, от тайны, что мучит,

от музыки, рвущейся сверху бесстыже,

от жизни, промчавшейся и неминучей,

освободись же, освободись же,

освободись, непробудная женщина,

тебя омываю, как детство и роды,

ты, может, единственное естественное -

поступок свободы и воды заботы,

в колечках прически вода западает,

как в черных оправах напрасные линзы,

подарок мой лишний, напрасный подарок,

освободись же, освободись же,

освободи мои годы от скверны,

что пострашней, чем животная жижа,

в клоаке подземной, спящей царевной,

освободи же, освободи же..."

Несло разговорами пошлыми с лестницы.

И не было тела светлей и роднее,

чем эта под кран наклоненная шея

с прилипшим мерцающим полумесяцем.

ЧЕРНАЯ БЕРЕЗА

Лягу навзничь - или это нервы?

От земного сильного огня

тень моя, отброшенная в небо,

наклонившись, смотрит на меня.

Молодая черная береза!

Видно, в Новой Англии росла.

И ее излюбленная поза-

наклоняться и глядеть в глаза.

Холмам Нового Ерусалима

холмы Новой Англии близки.

Белыми церковками над ними

память завязала узелки.

В черную березовую рощу

заходил я ровно год назад

и с одной, отбившейся от прочих,

говорил - и вот вам результат.

Что сказал? "Небесная бесовка,

вам привет от северных сестер..."

Но она спокойно и бессонно,

не ответив, надо мной растет.

ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО

Не называйте его бардом.

Он был поэтом по природе.

Меньшого потеряли брата -

всенародного Володю.

Остались улицы Высоцкого,

осталось племя в "леви-страус",

от Черного и до Охотского

страна неспетая осталась.

Вокруг тебя за свежим дерном

растет толпа вечноживая.

Ты так хотел, чтоб не актером -

чтобы поэтом называли.

Правее входа на Ваганьково

могила вырыта вакантная.

Покрыла Гамлета таганского

землей есенинской лопата.

Дождь тушит свечи восковые...

Все, что осталось от Высоцкого,

магнитофонной расфасовкою

уносят, как бинты живые.

Ты жил, играл и пел с усмешкою.

любовь российская и рана.

Ты в черной рамке не уместишься.

Тесны тебе людские рамки.

С какой душевной перегрузкой

ты пел Хлопушу и Шекспира -

ты говорил о нашем, русском,

так, что щемило и щепило!

Писцы останутся писцами

в бумагах тленных и мелованных.

Певцы останутся певцами

в народном вздохе миллионном...

* * *

Наверно, ты скоро забудешь,

что жил на краткой земле.

Историю не разбудит

оборванный крик шансонье.

Несут тебе свечки по хляби.

И дождик их тушит, стуча,

на каждую свечку-по капле,

на каждую каплю - свеча.

УСТЬЕ

Где я последние дни ни присутствую,

по захолустьям жизни забитой -

будто находишься в устье предчувствий,

переходящем в море событий.

Все, что оплакал, сбывается бедственно.

Ночью привидится с другом разлука.

Чувство имеет обратное действие.

Утром приедешь - нет его, друга.

Утро приходит за кукареканьем.

О не летайте тем самолетом!

Будто сначала пишется реквием,

а уж потом все идет как по нотам.

Все мои споры ложатся на решку.

Думать опасно.

Только подумаю, что ты порежешься,-

боже! - вбежала с порезанным пальцем.

Ладно, когда б это было предвиденьем.

Самая мысль вызывает крушенье.

Только не думайте перед вылетом!

Не сомневайтесь в друге душевном!

Не сомневайтесь, не сомневайтесь

в самой последней собаке на свете.

Чувством верните ее из невнятиц-

чтоб не увидеть ногтей синеватых -

верьте...

Шел я вдоль русла какой-то речушки,

грустью гонимый. Когда же очухался,

время стемнело. Слышались листья:

"Мы - мысли!"

Пар подымался с притоков речушки:

"Мы - чувства!"

Я заблудился, что было прискорбно.

Степь начиналась. Идти стало трудно.

Суслик выглядывал перископом

силы подземной и непробудной.

Вышел я к морю. И было то море-

как повторенье гравюры забытой -

фантасмагория на любителя! -

волны людей были гроздьями горя,

в хоре утопших, утопий и мора

город порхал электрической молью,

трупы истории, как от слабительного,

смыло простором любви и укора.

Море моею питалось рекою.

Чувство предшествовало событью.

Круглое море на реку надето,

будто на ствол крона шумного лета,

или на руку боксера перчатка,

или на флейту Моцарт печальный,

или на душу тела личина -

чувство являлось первопричиной.

"Друг, мы находимся в устье с тобою,

в устье предчувствий -

там, где речная сольется с мирскою,

выпей из устья!

Видишь, монетки в небе мигают.

Звезды зовутся.

Эти монетки бросил Гагарин,

чтобы обратно в небо вернуться..."

Что это было? Мираж над пучиной?

Или замкнулся с душой мировою?

Что за собачья эта кручина-

чуять, вернее, являться причиной?..

И окружающим мука со мною.

* * *

Ты живешь до конца откровенно.

И от наших запутанных дней

два стежка проступили над веной,

слава богу, над ней.

И чем больше рука загорает

и откинется в счастье рука,

все яснее на ней проступают

два спокойных и скользких шнурка.

РАЗМОЛВКА

Это ни на что не похоже!

Ты топчешь сапожками пальто.

Ты не похожа на бешеную кошку.

Ты не похожа ни на что.

Твоя нежность не похожа на нежность.

Ты швыряешь чашки на пол, на стол.

Ты не похожа на безрукую Венеру.

Ты не похожа ни на что!

За это без укоризны,

и несмотря на то,

зову тебя своей жизнью.

Все не похоже ни на что.

Брат не похож на брата,

боль не похожа на боль.

Час отличается от часа.

Он отличается тобой.

Море ни на что не похоже.

Дождь не похож на решето.

Ты все продолжаешь? Боже!

Ты не похожа ни на что.

Ни на что не похожа тишина свободы.

Вода не похожа на горячую кожу щек.

Полотенце не похоже

на стекающую

со щек воду.

И совсем не похож на неволю

накинутый на дверь крючок.

ИМЕНА

Да какой же ты русский,

раз не любишь стихи?!

Тебе люди - гнилушки,

а они-светляки.

Да какой же ты узкий,

если сердцем не брат

каждой песне нерусской,

где глаголы болят...

Неужели с пеленок

не бывал ты влюблен

в родословный рифмовник

отчеств после имен?

Словно вздох миллионный

повенчал имена:

Марья Илларионовна,

Злата Юрьевна.

Ты, робея, окликнешь

из имен времена,

словно вызовешь Китеж

из глубин Ильменя.

Словно горе с надеждой

позовет из окна

колокольно-нездешне:

Ольга Игоревна.

Эти святцы-поэмы

вслух слагала родня,

словно жемчуг семейный

завещав в имена.

Что за музыка стона

отразила судьбу

и семью и историю

вывозить на горбу?

Словно в анестезии

от хрустального сна

имя - Анастасия

Алексеевна...

КРИТИКУ

Не верю я в твое

чувство к родному дому.

Нельзя любить свое

из ненависти к чужому.

* * *

Когда я слышу визг ваш шкурный,

я понимаю, как я прав.

Несуществующие в литературе

нас учат жить на свой устав.

Меж молотом и наковальней

опять сутулюсь на весу.

Опять подковой окаянной

кому-то счастье принесу.

МОНАХИНЯ МОРЯ

Я вижу тебя в полдень

меж яблоков печеных,

а утром пробегу-

монахинею моря в мохнатом капюшоне

стоишь на берегу.

Ты страстно, как молитвы,

читаешь километры.

Твой треугольный кроль

бескрайнюю разлуку молотит, как котлеты,

но не смиряет кровь.

Напрасно удлиняешь голодные

дистанции.

Желание растет.

Как море ни имеешь-его все недостаточно.

О, спорт! ты-черт...

Когда швыряет буря ящики

с шампанским

серебряноголовые-как кулачок под дых,

голая монахиня бесшабашная,

бросаешься под них!

Бледнея под загаром,

ты выйдешь из каскадов.

Потом кому-то скажешь, вернувшись в города:

"Кого любила? Море..."

И все ему расскажешь.

За время поцелуя

отрастает борода.

БЕРЕЗА

Опять за сердце хватанула

берез разрозненных толпа-

протяжные клавиатуры,

поставленные на попа.

Как будто отклеился клавиш,

отставши, береста дрожит.

И все, что в жизни не поправишь,

в ней прорывается навзрыд.

Ты помнишь эти вертикали?

Изнанка медная гриба

с названьем "заячья губа"

прозеленела, как педали.

Как всенародно одинока

судьба избранниц областных,

перо сороки на дорогу

опять, как клавиш, обронив!

Одна из них была редчайшей,

непостижимая опять.

Наверно, надо быть летящим,

чтоб снизу вверх на ней сыграть.

Когда до неба трепет тайный

по ее телу пробежал -

к ней ангелом горизонтальным

полночный Рихтер прилетал.

P. S.

Ее за это, зыркнув косо,

на землю свалит дровосек.

В Консерватории на козлах

она кричит как человек.

То, что для нес-аппаратура,

ей - как пила и топоры.

Ты пальцы бы ополоснула

после игры, после игры...

* * *

Зашторены закаты,

а может, день за кадром,

иное время мира?

За что ты мне такая,

с бескрайними ногами -

отсюда до Таймыра?

Наполнены стаканы,

осушены стаканы

и подняты стаканы.

За что? За наши тайны.

За то, что загадали.

За что ты мне такая?

За что я потакаю

твоим дурацким выходкам?

Тебя бы батогами...

На людях-таратайка,

а рядом-тише выдоха,

за что ты мне такая?

Чуть проступают позвонки,

как снегом скрытая дорога.

Не "напиши", не "позвони" -

побудь такою, ради бога...

Когда с тобою говорим,

во рту-как мятная истома,

Я - гений, если я достоин

назвать тебя и быть твоим.

сосны

Я обожаю воздух сосновый!

Сентиментальности - от лукавого.

Вдохните разлуку в себя до озноба,

до иглоукалыванья, до иглоукалыванья...

Вденьте по ветке в каждую иголку,

в каждую ветку вденьте по дереву,

в каждое дерево родину вденьте -

и вы поймете, почему так колко.

СОЗДАТЕЛЬ

* * *

Я посетил художника после кончины

вместе с попутной местной чертовкой.

Комнаты были пустынны, как рамы,

что без картины.

Но из одной доносился Чайковский.

Припоминая пустые залы,

с гостьей высокой, с круглой прической,

шел я, как с черным воздушным шаром.

Из-под дверей приближался Чайковский.

Женщина в кресле сидела за дверью.

40 портретов ее окружали.

Мысль, что предшествовала творенью,

сделала знак, чтобы мы не мешали.

Как напряженна работа натурщицы!

Мольберты трудились над ней на треногах.

Я узнавал в их все новых конструкциях

характер мятущийся и одинокий -

то гвоздь, то три глаза, то штык трофейный,

как он любил ее в это время!

Не находила удовлетворенья

мысль, что предшествовала творенью.

Над батареею отопленья

крутился Чайковский, трактуемый Геной

Рождественским. Шар умолял его в небо

выпустить. В небе гроза набрякла.

Туча пахла, как мешок с яблоками.

Это уже ощущалось всеми:

будто проветривали помещенье-

мысль, что предшествовала творенью,

страсть, что предшествовала творенью,

тоска, предшествующая творенью,

шатала строения и деревья!

Мысль в виде женщины в кресле сидела.

Была улыбка-не было тела.

Мысль о собаке лизала колени.

Мыслью о море стояла аллея.

Мысль о стремянке, волнуя, белела -

в ней перекладина, что отсутствовала,

мыслью о ребре присутствовала.

Съезжалось общество потребления.

Мысль о яблоке катилась с тарелки.

Мысль о тебе стояла на тумбочке.

"Как он любил ее!" - я подумал.

"Да" - ответила из передней

недоуменная тьма творенья.

Вот предыстория их отношений.

Вышла студенткой. Лет было мало.

Гения возраст - в том, что он гений.

Верила, стало быть, понимала.

Как он ревнует ее, отошедши!

Попробуйте душ принять в его ванной-

душ принимает его очертанья.

Роман их длится не для посторонних.

Переворачивался двусторонний

Чайковский. В мелодии были стоны

антоновских яблонь. Как мысль о создателе,

осень стояла. Дом конопатили.

Шар об известку терся щекою.

Мысль обо мне заводила Чайковского,

по старой памяти, над парниками.

Он ставил его в шестьдесят четвертом.

Гости в это не проникали.

"Все оправдалось, мэтр полуголый,

что вы сулили мне в стенах шершавых

гневным затмением лысого шара,

локтями черными треугольников".

Море сомнительное манило.

Сохла сомнительная малина.

Только одно не имело сомненья -

мысль о бессмысленности творенья.

Цвела на террасе мысль о терновнике.

Благодарю вас, мэтр модерновый!

Что же есть я? Оговорка мысли?

Грифель, который тряпкою смыли?

Я не просил, чтоб меня творили!

Но заглушал мою говорильню

смысл совершаемого творенья-

ссылка на Бога была б трафаретной -

Материя. Сад. Чайковский, наверное.

Яблоки падали. Плакали лабухи.

Яблок было-греби лопатой!

Я на коленях брал эти яблоки

яблокопада, яблокопада.

Я сбросил рубаху. По голым лопаткам

дубасили, как кулаки прохладные.

Я хохотал под яблокопадом.

Не было яблонь - яблоки падали.

Связал рукавами рубаху казнимую.

Набил плодами ее, как корзину.

Была тяжела, шевелилась, пахла.

Я ахнул -

сидела женщина в мужской рубахе.

Тебя я создал из падших яблок,

из праха-великую, беспризорную!

Под правым белком, косящим набок,

прилипла родинка темным зернышком.

Был я соавтором сотворенья.

Из снежных яблок так во дворе мы

бабу слепляем. Так на коленях

любимых лепим. Хозяйке дома

тебя представил я гостьей якобы.

Ты всем гостям раздавала яблоки.

И изъяснялась по-черноземному.

Стояла яблонная спасительница,

моя стеснительная сенсация.

Среди диванов глаза просили:

"Сенца бы!"

Откуда знать тебе, улыбавшейся,

в рубашке, словно в коротком платьице,

что, забывшись, влюбишься, сбросишь рубашку

и как шары по земле раскатишься!..

Над автобусной остановкой

туча пахла, как мешок с антоновкой.

Шар улетал. В мире было ветрено.

Прощай, нечаянное творенье!

Вы ночевали ли в даче создателя,

на одиночестве колких дерюжищ?

1-1 проносилось в вашем сознании:

"Благодарю за то, что даруешь".

Благодарю тебя, автор творенья,

что я случился частью твоею,

моря и суши, сада в Тарусе,

благодарю за то, что даруешь,

что я не прожил мышкой-норушкой,

что не двурушничал с тобой, время,

даже когда ты мне даришь кукиш,

и за удары остервенелые,

даже за то, что дошел до ручки,

даже за это стихотворенье,

даже за то, что завтра задуешь -

благодарю тебя, что даруешь

краткими яблоками коленей!

За гениальность твоих натурщиц,

за безымянность твоей идеи...

И повторяли уже в сновиденьи:

"Боготворю за то, что даруешь".

В мир открывались ворота ночные.

Вы уезжали. Собаки выли.

Не посещайте художника после кончины,

а навещайте, пока вы живы.

МЫСЛЬ, ЧТО ПРЕДШЕСТВОВАЛА ТВОРЕНЬЮ

ПОСВЯЩЕНИЕ

В мою Белую книгу внесены вымирающие породы,

безрассудства черты,

что уходят навек, но сначала на годы,

что таить, это - Ты.

Как Тебя сохранить от моей же надруги?

Ты не белка, не стриж -

но сливаются с ночью Твои загорелые шея и руки,

когда Ты в безрукавке своей белой стоишь.

Не стреляйте взмахнувшую Белую книгу!

Мои темные книги сама Ты сожжешь.

Безрассудку мою, безголовую белую Нику,

не давайте под нож!

САЙГАК

В. Орлову

Ему хотелось воли и заката.

Его машиной гнали, как скоты.

По загнанному профилю сайгака

увидел я прекрасные черты.

Лежал поэт, как страшная загадка,

столетье от которой не уйдешь.

По загнанному профилю сайгака

прошла любви и отвращенья дрожь.

Не поминайте его имя всуе.

Меж ваших зачумленных жемчугов

бензин я чую, вижу смерть пустую,

и бег, и горизонт без берегов.

АФИНОГЕНОВСКИЕ КЛЕНЫ

Вымахали офигенные

клены афиногеновские!

Карей американкой

в Россию завезены.

Лист припадет кофейный,

словно щека мгновенная,-

будто магнитом тянет

Америка

из-под земли.

Клены - они как люди

с мыслящею генетикой.

Сгорела американка

в каюте после войны.

Клены афиногеновские-

потомственная интеллигенция,

поскольку интеллигенцией

усыновлены.

Они шелестят по-нашему

обрусевшими кронами.

Они обрамляют пашню,

бетонку и штабеля.

Крашеная церковь

времен Иоанна Грозного

поет на ветке,

красивая,

размером со снегиря.

Если выходят нервы

из-под повиновения

или строкой повеяло -

подыми

воротник,

войди от поворота

в клены афиногеновские,

и под уклон дорога

выведет на родник.

Мой кабинет кленовый,

тайна афиногеновская,

где откровенны

поле,

небо-

и что еще?

Христосуются,

позавтракав,

сварщики автогенные,

лист им благоговейно

спланирует

на плечо.

В западном полушарии

роща растет, наверное.

Кронищи родословные

тягою изошли.

Листья к земле припадают,

словно щека мгновенная -

будто их к детям тянет

Россия

из-под земли.

***

Этот плоский отель

поперек побережья и лета -

будто чья-то невидимая рука

задержала

над магнитофоном

кассету,

но какой стороной -

не решила пока.

Я не знаю,

что будет с тобой и со мною,

не знаю,

и какою все это

пойдет стороной?..

Коридорной дорожкой

ступня записалась

босая.

Ее утром сотрет

старомодный

прибой.

Я живу через стенку

с непробудным спортсменом.

Ты, как музыка,

женщина,

через стенку пройдешь.

Ты с собою увозишь

отеля протяжную тему.

Он,

чем больше отходишь,

тем больше с кассетою

схож.

ХОЗЯИН ОТЕЛЯ

За него соратницы

рожу оцарапают.

До администратора

был в "Локомотиве".

Дайте развернуться

новому характеру!

Инициативы!

Он придумал тройки,

чтоб валюта капала -

полыхайте,

гривы!

Дайте развернуться

мужику с характером!

Инициативы!

Дайте развернуться

новому солисту,

чтобы на эстраде

на верхах залился!

Мысль официанток

ассоциативна:

"Главное в мужчине-

инициатива".

Не пугаясь риска,

ты пустырь отторгнул

под парник опрятный -

чтобы брать редиску

не в Ювелирторге

по цене брильянтов.

Нету с неба манны.

Высшая гуманность -

накормить прибывших.

Инициативы!

С лучшими умами

думаешь о ближних.

Не попасть в Плехановский.

Мучатся идеей

молодые гномики

экономики.

Зажигают свечи

перед индейкой

метрдотели, черные

как каноники.

Кто ты?

Демон в стеклышках?

Общих благ гарантия?

Жлоб ли с новым опытом?

Что-то распахнется

новое в характере?

Характеру хлопотно.

Молодой хозяин

огромного дома,

пробежим по гоголевскому снежку.

Ты-пока что рукопись

для 2-го тома.

Если не получишься,

я тебя сожгу.

ОБЪЯВЛЕНИЕ О ЗНАКОМСТВЕ

"Блоидинка, рост 172 см, стройная,

образование - высшее. Желает по-

знакомиться с мужчиной..." "Хочу

познакомиться с хорошим челове-

ком до 55 лет для совместной жиз-

ни..."

(Из вечерней газеты "Голос

Риги" 28 августа 1980 г.)

"Блондинка, стройная,

172-сантиметровая,

что любит кулинарию и книги" -

опубликована,

как ордер просмотровый,

в "Вечерней Риге".

Мне это имя, кажется, знакомо...

Нога балетная. Улыбка бабьелетняя.

Под шкаф скакнула

незабвенная заколка...

По объявлению! по объявлению!

Кругом двухкомнатные женщины петитом.

Спрос на мужчин от 40 и до 50-ти.

Под ними руки

стерты Моцартом и стиркою,

Какие страшные судеб

четверостишия!

Идут по улицам, взрослея и старея,

и мнут перед редакцией перчатки

самые честные стихотворения.

Не всех печатают.

Несложившиеся книги.

Неопубликованные невесты.

Я не печатаюсь в "Вечерней Риге",

чтоб им было больше места.

Где ты идешь сейчас, какой дорогой?

Очки поправив.

Бездонные глаза - как некрологи

в черной оправе.

По всей стране конверты запечатывают.

Хохочет кодло.

Наверно, пошло,

что в газете их печатают.

Но не печатать - подло.

У МОРЯ

Ты вышла на берег и села со мною,

спиною шурша.

Когда ж на плечах твоих высохло море,

из моря ты вышла- и в море ушла.

С тобой я проплыл, проводив до предела,

как встарь - до угла.

Примеривши море на длинное тело,

из моря ты вышла - и в море ушла.

Я помню, как после купания долгого

в опавших подушечках пальцы твои

опять расправлялись упругими дольками,

от солнца наполнившись и любви...

Тебя потеряли дозорные вышки.

Вода погремушкой застряла в ушах.

Ко мне обернулись зеленые вспышки -

из моря ты вышла-и в море ушла.

* * *

Погадай, возьми меня за руку,

а взяла-не надо гадать...

Все равно-престол или каторга -

ты одна моя благодать!

Бог - с тобой, ты - созданье бога.

И, пускай он давно не со мной,

нарисована мне дорога

по ладони твоей золотой.

Ты одна на роду написана.

Но читать подождем.

А отклонится линия жизни-

я ее подправлю ножом.

ГРУЗИНСКИЕ ХРАМЫ

На что похожа заточимая

во Мцхете острая душа?

На карандашную точилку

для божьего карандаша.

Те наконечники-верхушки

вздымались, головы кружа.

И реки уносили стружки

нездешнего карандаша.

Не тот ли карандаш всевышний

чертой отметил дорогой

след самолета, ветку вишни

и рукописный городок?

Какою любящею линией

очерчен поднебесный сад,

где ночью распускалась лилия -

как в стойке делала шпагат?

На радость это или гибель?

Бог это или Пастернак?

Но краска стертая и грифель

внутри остались на стенах.

И мне от Грузии не надо

иных наград, чем эта блажь,-

чтоб заточала с небом рядом

и заточила карандаш.

КЕПОЧКА

Твои волосы -

долгие на удивление.

Ты еще не подруга,

но уже не сестра.

Дай мне

три километра

твоего волшебного времени -

от Арбата и до двух утра.

Ты причислена к клубу

лучших женщин планеты.

Все в жизни сдвинулось.

Границ нет.

Меж наших плечей сияют просветы -

от сантиметра до тысячи лет.

Твоя серая кепочка -

как жареный фисташек,

где чуть-чуть расщеплена,

как клювик,

скорлупа...

Как щебечет жизнь твоя на дистанции

от Данте до Киевского моста!

НЕ СКАЖИ

Под утро ты придешь назад

в обиженные стеллажи.

Зачем ты, человек, скажи?

Скажи, что нечего сказать!

Попавший человек в грозу

и жизни божью благодать,

что в оправданье я скажу?

Скажу, что нечего сказать.

Как объяснюсь в ответ стрижу,

горе, кормящей двух козлят?

На языке каком скажу?

Скажу, что нечего сказать.

Как предавался мятежу,

что обречен на неуспех?

Как предавался монтажу

слов, что и молвить не успел?

Вот поброжу по бережку

и стану ветерком опять.