Января 1988 г., каньон Шелли.

Еще один сон.

Я одолел перевал — только для того чтобы увидеть, что мой настырный попутчик обошел меня, пока я спал. Он ожидает меня на дне следующей долины: это он установил там мою палатку.

И еще было письмо. Во сне я не помнил, когда я его получил и от кого, но я знал, что очутился здесь из-за него и что мне необходимо на него ответить. Может быть, это Антонио? Мой старый друг и наставник преследует меня в моих снах? Дурачит меня? Что же это за письмо, приглашение к контакту? Как прозаично.

Я чувствовал, что меня изучают. Даже во сне. Здесь это, пожалуй, индейцы. Странная мы компания, эти белые; занимаемся почти забытыми преданиями среди людей, чья родословная восходит к племенам, обитавшим в пустыне. Отношения тех племен к окружавшей их природе остались в легендах; это были люди исключительной духовности, они поклонялись Солнцу.

Они бесследно исчезли восемьсот лет назад.

А что собой представляет наше наследие? Родословная колониального европейца? У нас совсем не было времени, чтобы дать образ предмету нашего поклонения, наделить Его человеческими свойствами.

Насколько же легче видеть лик Солнца в цветке, чем лик микеланджеловского Бога.

А разве лик Бога не передается нам? Ведь если Бог выглядит подобно человеку, то почему не может человек обладать качествами и достоинствами Бога? И разве не может он управлять невинными существами, подобно тому как Боги управляют человеком, в соответствии с утверждениями греческих, римских и христиано-иудейских мифов?

И что удивительного, если люди запада изгнали индейцев из лесов и плодородных равнин, подобно тому как Ягве изгнал людей запада из Эдема?

В течение часа все поднялись, палатки были свернуты, снаряжение упаковано, а еще пятнадцать минут спустя прибыл грузовик. Мы услышали его прежде, чем увидели; он огибал валун у входа в наш боковой каньон. Это был черный потрепанный фордик-пикап 1959 года; на ветровом стекле выделялись два дугообразных просвета, выписанных очистителями в слое красной пыли. Дверца водителя со скрипом открылась и наружу выбрались трое мужчин. Первый, водитель, выделялся массивной неуклюжей фигурой, черной одеждой, серебряной пряжкой на поясе и серебряными набойками на носках ботинок тринадцатого размера. Он откинул на затылок ковбойскую шляпу и широко улыбнулся:

— Как дела?

Я ответил, что все в порядке, пожал ему руку и улыбнулся его товарищам — набычившемуся юноше с красной повязкой на голове и старшему, невысокому сухощавому навахо с седоватой косичкой на затылке, морщинистым лицом и серыми стоическими глазами. Старик носил соломенную ковбойскую шляпу с полями, загнутыми по бокам вверх, а спереди — вниз, что придавало ей сходство с клювом орла.

— Все готово? — спросил водитель.

— Что вы здесь делаете, человек? — спросил парень с повязкой. Он хмурился. Старик внимательно следил за моим лицом.

— Оставь, — сказал водитель. — Давай грузить.

— Мы хотели бы услышать ответ, — сказал молодой, и я удивился, что он говорит вместо старика.

Я посмотрел ему в глаза и сказал:

— Мы остановились здесь на ночлег. Мы пришли к нашим предкам.

Он выдерживал мой взгляд несколько секунд, затем сплюнул на землю недалеко он моих ног.

— Это не ваши предки, человек.

— Почему. Существуют общие корни…

— Корни все давно засохли, — сказал он. Ларри, тот самый, что нашел череп накануне, видимо уловил что-то в языке жестов и поз в маленьком спектакле возле грузовика. Он приблизился ко мне и встал слева.

Тогда старик выступил вперед. Лицо его было удивительно спокойно; никакие чувства не выражались на нем, когда старик стал между мной и молодым парнем и коснулся рукой амулетной сумки, которая висела у меня на груди. Это была небольшая сплетенная из кожи и стянутая ремнем сумка с эмблемой: радуга над Солнцем.

Мне подарил ее в день рождения один мой друг в Таксоне; почти случайно, на ходу, я снял ее с дверной ручки гардероба, когда уезжал из Сан-Франциско. Теперь старик-индеец прикасался к ней. Он поднял ко мне лицо, затем глазами указал на третью пуговицу своей шотландской рубашки. Его рука скользнула под рубашку и снова появилась с такой же сумкой на кожаном ремне.

— Что у вас там? — спросил он.

Я открыл свою сумочку и достал оттуда сову, крохотную золотую сову, которую Антонио дал мне в последнюю нашу встречу. Я положил сову старику в руку, и он покатал ее на ладони, не отрывая своих глаз от моих. Он отдал мне ее обратно, так и не взглянув на нее. Он нахмурился, затем взглянул на меня искоса и приподнял брови.

— Исцеляющая Сова, — сказал он.

— Это из Перу, — сказал я.

Несколько мгновений он смотрел на меня. И обычным тоном, словно я вынул авиабилет до Лимы из моего кармана, спросил:

— Вы собираетесь туда снова?

Я ответил, что собираюсь. В этот миг до меня дошло, что выбора нет, я должен ответить на письмо из моего сна.

Обеими руками он распустил шнурок своей сумки и извлек из нее тонкий зеленый прутик — побег шалфея. — Он будет охранять вас, — сказал он.

Я положил прутик вместе с совой к себе в сумку.

— Счастливой поездки, — сказал он.

— Спасибо.

Водитель сиял, обрадованный, что кризис разрешился. Он радовался нашему согласию, но торопился скорее погрузиться и ехать. Старик индеец обернулся к молодому и сказал:

— Наши традиции принадлежат только нам, по предки у нас с ними общие. Всех нас осеняют крылья великого духа.

Парень с повязкой не двигаясь смотрел в землю. Он был по-прежнему зол, но смолчал, явно считаясь с мнением старика.

— Мы рады всем людям, если они приходят к нам с уважением, — закончил беседу старый индеец, направляясь к сложенному в кучу снаряжению.

*2*

Если спросите, откуда

Эти сказки и легенды…

Генри Уодсворт Лонгфелло

Три месяца спустя я летел в Куско. Я возвращался в Перу, как возвращаются в сон, чтобы догнать ускользающие образы. В Сан-Франциско заканчивалась весна — значит, в Перу начинается зима и снарядиться нужно соответственно. Одежда, отобранная с таким расчетом, чтобы выбрасывать ее по мере износа, была упакована в старый каркасный рюкзак и в небольшую туристическую сумку из мягкой кожи. Палатку я притянул ремнями к днищу рюкзака. Со мною был и мой дневник с записями о последних сновидениях и о работах в каньоне Шелли.

Меня воодушевляла надежда: я найду Антонио. Там, в Куско, я увижу друга, который впервые открыл мне легенды своего народа, рассказал о древней тропе, показал, как нужно идти, и подтолкнул меня в путь.

А еще было письмо в конверте с гравюрой. Оно засунуто вместе с паспортом в боковой карман рюкзака. Я получил его через несколько недель после моего возвращения из каньона Шелли. Один из моих перуанских друзей археологов, со связями в правительстве, приглашал меня посетить гробницу Владыки Сипана, священника и воина; камеру захоронения обнаружили huaqueros — грабители могил — в окрестностях Кахамарки на восточном побережье Перу.

Это была самая богатая из раскопанных могил в Новом Свете; вероятно, дальнейшие раскопки откроют другие слои — храм на храме, построенном в 100–300 годах нашей эры. Я буду в числе первых американцев, которых допустят к этим раскопкам.

Одноглазая старуха-негритянка, чье искусство гадания я изучал в бытность мою студентом философии в университете Пуэрто-Рико, сказала мне однажды, что существуют люди, которые видят сны, и люди, которые снятся. Я теперь окончательно понял, что она имела в виду; я пережил тот опыт, который является источником этого замысловатого афоризма. Или, быть может, лучше сказать, что этот опыт прожил во мне, через меня. Я знаю теперь, что означает видеть сон, сновидеть, потому что я начал постигать уроки, которые уже ожидали меня в тот апрельский день, когда садился в самолет на Перу.

Мой третий глаз, приученный видеть все совершенно иначе, чем два его физических брата, смотрит в прошлое, в тот весенний отъезд, и моргает от интуитивной вспышки, которая снова повела меня на землю инков. В повторяющихся снах и в высказывании старого хопи он распознает скрытые указания относительно того, что должно произойти. С помощью этого глаза я вижу себя сидящего с широко раскрытыми глазами и настороженно, в течение почти всей ночи полета в Лиму, чувствую свое нетерпение и беспокойство от какой-то неясной надежды.

В чем дело, неужели так неповторимо качество моих прежних приключений? Этот вопрос, вместе с мыслью, что я принял опрометчивое решение, т. е. затеял это сольное путешествие ради того, чтобы добыть кое-что из собственного прошлого, — терзал мне внутренности, словно какое-то висцеральное расстройство.

В Лиму я прибыл точно так же, как это происходило много раз в течение нескольких последних лет. Мой друг встретил меня на таможне; он мельком показал дежурным свое удостоверение, и они тут же пропустили меня.

Прошло около часа в транспортных пробках и незначительных разговорах, прежде чем он сообщил мне, что недавно место раскопок подверглось ограблению.

Командование воздушных сил, которое сейчас обеспечивает безопасность в северном регионе вокруг захоронения Владыки Сипана, запретило все посещения по меньшей мере еще на несколько недель.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Но все же у меня есть что показать вам.

Я сдерживал разочарование еще двадцать минут, пока наша машина тащилась в пробке. Наконец, мы свернули в роскошный резидентский район Мирафлорес. Мой друг повел меня в городскую квартиру; поднявшись по лестничному маршу, мы очутились в изысканной, тщательно обставленной гостиной. Здесь были выставлены его сокровища. Золото, только золото.

Тончайшие орнаменты, амулеты, сосуды, нагрудные пластины, шестнадцатидюймовой высоты статуэтки царей из чистого золота, маска-Солнце в натуральную величину лица. Короче говоря, это была самая великолепная коллекция доколумбовских художественных изделий, когда-либо мною виденная.

— Как это все здесь очутилось? — спросил я, ошеломленный зрелищем. В эту минуту открылась дверь и в комнату вошел мужчина. Он выглядел так, словно провел сорок дней в пустыне и лишь три дня назад вырвался оттуда. На нем была белая накрахмаленная сорочка, черные брюки и huaraches. Напомаженные гладко зачесанные назад волосы, загорелое лицо, бесцветные глаза. Бритьем он себя не утруждал. Мой друг понизил голос и объяснил мне, что этот человек — huaquero, а я, доктор из Калифорнии, являюсь предлогом, чтобы осмотреть его награбленное добро. Он хотел получить от десяти до сорока тысяч за каждое изделие, которое могло бы пойти за сто-двести на аукционе Сотби. Я вошел в роль, пробовал уговорить владельца показать остальную часть добычи, но здесь явно была партия для отдельной продажи.

Наконец я извинился, соврал, что у меня еще одна встреча, и заказал такси. За дверью мой друг поблагодарил меня и еще раз извинился за неудачу с раскопками.

— Что вы собираетесь с этим делать? — спросил я. Он пожал плечами:

— Буду покупать. Или найду кого-нибудь, кто купит. Эти вещи должны быть спасены вместе как коллекция, и другого способа нет. Посмотрим, что из этого получится.

Так вот ради чего я последовал своей интуиции и вернулся в Перу. Я пробыл здесь четыре часа, и мне больше нечего делать в этой стране. Я сел в такси и поехал в аэропорт.

Что дальше? Что, если Антонио нет в Куско? Несколько лет я ничего не слышал о нем. Я знал, что он оставил свою профессорскую работу в Национальном университете. Он возвратился к своему народу, чтобы на практике осуществлять искусство, которым он овладел в совершенстве. Даже Хильда, почтенная индианка, у которой я «усыновил» детей и которая регулярно переписывалась со мной, уже давно ничего не могла сообщить об Антонио. С мучительной тревогой я подошел к информационному окошку в аэропорту и справился о ближайшем полете на Куско. Молодая женщина с виноватыми глазами сказала мне, что рейсы задерживаются па неопределенное время из-за la garua, смеси морского тумана с городским смогом; это довольно частое явление в столице Перу. Я заставил себя улыбнуться и кивнуть с благодарностью, а затем направился в конец вокзала, решительно вошел в дверь с надписью Саbаllеros, и здесь меня вырвало.

В начале 70-х годов я поехал в Перу со своей искренностью, эгоцентризмом и нескромностью молодого балбеса. Привилегированное дитя, выросшее в Гавана-сити до революции, я уже испытывал действие афрокубинского спиритуализма с его ритуальными свечами и барабанами. Вдохновленный пионерскими работами д-ра Стенли Криппнера в области сна и сновидений, я искал возможности попрактиковаться (в плане магистерской работы по психологии) в самых знаменитых методах целительства в Латинской Америке: к ним относились городское целительство в Мексике и кандомбле в Бразилии. Я закончил эту работу в 1972 году. Затем под руководством д-ра Криппера я составил нетрадиционную докторскую программу по совершенной психологии, в которую входило изучение практик древних психологий. Я отправился в Перу на поиски легендарной ayahuasca, «лианы мертвых»; эта лиана произрастает в джунглях и, как утверждают, позволяет пережить смерть и вернуться обратно. Я жаждал найти ayahuascero, шамана из джунглей, который может приготовить этот сказочный напиток.

Так я полетел в Куско, чтобы оттуда искать дорогу в джунгли Амазонки; там я встретил человека, который направил меня на верный путь. Это был профессор Антонио Моралес. Я хорошо помню его в то время: маленький человек в потертом мешковатом костюме в тонкую полоску, сшитом где-то в

40-х годах; прямые седоватые волосы, зачесанные назад, высокий лоб цвета красного дерева. Казалось, из этого твердого дерева вырезано все его лицо, высокие скулы и длинный нос индейца инка. Его черные, как смоль, зрачки в радужной оболочке орехового цвета напомнили мне Распутина. Он был индеец кечуа, притом единственный индеец среди преподавателей университета. Он дал мне фундаментальные сведения о шамане, «человеке, который умер», «смотрителе Земли». Он рассказал о четырех этапах пути знания, о Волшебном Круге и о путешествии на Четыре Стороны Света, в страны Четырех Ветров. Он предупредил меня о различии между приобретением опыта и службой опыту, различии, которое я смог постичь лишь гораздо позже. И он направил меня к дону Рамону Сильва, предполагаемому ayahuascero, который жил в джунглях Амазонки к югу от Пукальпы.

Считая себя счастливчиком — ведь я встретил человека, который, по его словам, вырос среди мифов и вскормлен легендами той культуры, — я безрассудно помчался в Пукальпу, а оттуда еще шестьдесят с лишком километров в джунгли. Я нашел Рамона. Я пил ayahuasca. В крытой пальмовыми листьями хижине на берегу небольшой лагуны, заводи Амазонки, пальцы Рамона наигрывали на однострунной арфе, а губы пели песню джунглей, и там навсегда изменились мои представления о страхе. В том самом ярком и самом мучительном опыте моей жизни произошла необратимая перемена моего сознания и моего восприятия внешнего мира и самого себя. Даже впоследствии, когда мне удалось выработать скептический взгляд на тот травмирующий опыт как на галлюциногенный эпизод, обусловленный психотропным веществом, я знал, что мир для меня никогда не будет таким, как был прежде. Я возвратился в Куско, и старый профессор Моралес невозмутимо выслушал меня, не моргнув глазом принял мой рассказ и так же легко и изящно определил суть моего опыта. Это была «работа на Западном Пути», сказал он; опрометчиво было с моей стороны приступать к такого рода опыту без должной подготовки и, тем более, без понимания. Путешествие на Четыре Стороны Света, как он его тогда представлял мне, было метаморфическим путешествием по четырем основным направлениям Волшебного Круга. Оно начинается с Южного направления, где человек восстает против прошлого и сбрасывает его, как змея кожу, чтобы научиться во всей красе ходить по Земле. Змея является архетипным символом этого направления. Запад — это путь ягуара, где человек сталкивается со страхом и смертью; здесь он обретает свое лицо, состояние духовного воина, у которого нет врагов ни в этой, ни в следующей жизни. Путь дракона ведет к Северу, где пребывают предки, где открывается прямой и мгновенный опыт знания, где человек лицом к лицу встречается с силой. И наконец, Восток — самое трудное путешествие, которое предпринимает человек знания. Это путь орла, полет к Солнцу и возвращение в свой дом, где приобретенное искусство и видение реализуют в собственной жизни и в труде.

Это было самое изящное описание «путешествия героя», которое я когда-либо слышал, своеобразный дистиллят всех сказаний об опыте других — тех самых сказаний, которые воплощены в мифах и религиях рода человеческого. Не загроможденный чудесами, антропоморфными богами и сложными узорами сказаний, пересказываний и толкований, Волшебный Круг оказался путеводителем для открытия себя, для преображения. В этом всем было что-то непреодолимо первичное, некий первоэлементный, авторитетный первоисточник, представляющий самые изначальные описания таких вещей, как сознание и осознавание. Профессор объяснил мне, что предпосылки для вхождения в этот процесс несложны: главное — найти hatun laika, шамана-мастера. Он (или она) сумеет распознать мое намерение и мою цель. Если я пройду проверку, если мои намерения безупречны и цель чиста, то он (она) будет руководить моим путешествием за пределами обычного сознания.

Об одном таком человеке профессор Моралес слышал: это был знаменитый шаман, hatun laika; ходили слухи, что он странствует по altiplano, покрытому зарослями чапарраля высокогорному плато на юге Перу. Звали его дон Хикарам. Это имя происходило от глагола кечуа ikarar — «наделять силой». Если я смогу чем-либо заняться в течение двух недель, пока в университете начнутся каникулы, то профессор с удовольствием поедет вместе со мной, чтобы совершить пешеходный тур по плоскогорьям.

Эти две недели я провел в доме и в обществе городского целителя и его жены на окраине Куско; кульминацией нашей совместной работы стал ритуал открытия моего «внутреннего видения». Холодной мартовской ночью «пелена», которую видели мои хозяева и которая закрывала мне «видение», была срезана с моего лба моим же охотничьим ножом. Я многое увидел в ту ночь, я испытал другую форму сознания и иной способ видения; я действительно пережил необычный и глубокий опыт, который я изо всех сил отвергал, отрицал, сводил к забавным эффектам суггестивного и травмирующего ритуала.

Вскоре после этого мы с профессором Антонио Моралесом отправились в пешеходное путешествие по altiplano на поиски знаменитого шамана дона Хикарама.

Наш поход длился почти неделю, и мы много беседовали, прошло много лет, и мы не раз встречались снова и пускались в подобные странствия, которые стали для меня настоящим наслаждением и восторг от которых лишь усиливался с годами. Мы стали друзьями; мы стали compadres. А под конец того первого путешествия, там, где altiplano спускается на 5000 футов к джунглям страны К'эро («длинноволосых»), в глинобитной хижине я встретил человека, на чей след мы вышли накануне. Я наблюдал, как этот человек (местные жители называли его «дон Хикарам») освобождал дух умирающей миссионерки, белой женщины, которую доставили в деревню индейцы из джунглей. Это был мой спутник, профессор Моралес; всю ночь он спокойно и методично работал, освобождая светящееся тело старой женщины, а на рассвете стимулировал мое недавно открытое видение, чтобы я мог наблюдать момент ее смерти. Профессор Моралес, с которым я путешествовал, оказался тем человеком, которого я искал.

Мы никогда не обсуждали с ним этого драматического открытия; и мне понадобилось еще несколько дней, чтобы полностью осознать глубокий смысл двойной жизни этого человека. В сельской местности его боялись и уважали как мастера-целителя; в университете его боготворила группа студентов; он жил в двух мирах. Получилось как в занимательном рассказе: все это время, пока я искал hatun laika как объект изучения, он находился рядом со мной и изучал меня.

После этого мы взялись за работу по-настоящему. Под его руководством я предпринял путешествие, которому не будет конца. С тех пор мы в некотором смысле всегда рядом. С тех же пор изменилось все мое восприятие.

Мы вместе отправились на Мачу Пикчу, где я впервые выполнял работу Южного Пути; я узнал, что означает восстать против своего прошлого и сбросить его в соответствии с традициями шаманизма — не психологически, а скорее мифически, катарсически. Я стал понемногу изучать применение растений, которые облегчают прокладывание новых и удивительных нейронных связей в мозгу. И мы много беседовали: о философии, о человеческом опыте, о природе и пользе мифа, об истоках психологии и сказительства, о физике жизни и смерти. Два года спустя мы приехали к учителю Антонио Моралеса, чтобы присутствовать при его смерти и участвовать в этом ритуале; кроткий старик умирал в глубокой старости в окружении тех людей, которые были его учениками последние полстолетия.

Затем я возвратился в джунгли, в маленькую хижину Рамона возле лагуны. Свободный от прошлого, я встретил лицом к лицу страх и смерть; и я понял, почему шамана называют «человеком, который уже умер», у которого не осталось неоконченных дел ни в этой жизни, ни в следующей.

По возвращении в Штаты я написал работу с объективным анализом примитивных целительских традиций; материалы я почерпнул преимущественно из моих первых опытов в Мексике и Бразилии. Я получил степень доктора психологии и снова полетел в Перу только для того, чтобы узнать, что Антонио оставил должность заведующего кафедрой философии и исчез из Куско.

Мне опять пришлось вернуться в Калифорнию, и я занялся адаптацией изученных мною шаманских традиций: я начал переводить работу Волшебного Круга на западный язык, на психологию священного. Ибо я давно уже понял, что путешествие на Четыре Стороны Света представляет собой древнюю формулу преображения: сбросить прошлое, сковывающее нас (особенно миф о том, что мы родились изгнанными из Рая); стать лицом к липу и преодолеть страх будущего, страх смерти, который парализует нас, и жить полностью в настоящем; с помощью приобретенного на этом пути мастерства найти доступ к океану сознания, столь же обширному, как самое время; и найти средство, чтобы выразить этот опыт как прекрасное и Жить как смотритель Земли.

Я заметил, что Волшебный Круг можно рассматривать как своеобразную неврологическую карту, схему подавления четырех оперативных программ нашего примитивного лимбического мозга: бояться, питаться, драться и заниматься сексом. Далее я предположил, что способность подавить первичные директивы самой примитивной части нашего мозга позволит нам сделать шаг к более обширному сознанию. Возможно, эта способность является необходимой и главной в следующем квантовом скачке эволюции человеческого рода.

Так я начал работать с группой психологов и других медиков-профессионалов, поставив целью познакомить их с этой древней формулой и повести их в путешествие души. И вот, когда мы проводили рабочий семинар среди развалин Мачу Пикчу, через семь лет после того, как я потерял Антонио в аэропорту Куско, я встретился с ним снова. Он читал уроки группе школьников и водил их по руинам Города Солнца, который когда-то построили их предки.

Он был одет так же, как всегда одевался «на природу»: хлопчатобумажные брюки, сандалии, простое коричневое пончо и старая, потрепанная мягкая шляпа с сатиновой лентой. В руках у него была трость — странное признание преклонного возраста: слишком короткая, чтобы на нее опираться, она была просто тростью для прогулок.

Мы разговаривали несколько минут. Он сказал мне, что сохранение древней памяти — задача Северного Пути — это не просто вспоминание знаний, накопленных другими в течение короткой истории человеческого рода. Это постепенное продвижение в расщелине между мирами и нахождение своего места среди дважды рожденных, среди тех, кто победил смерть, выдержал битву с архетипами сознания и, овладев силами Природы, стал человеком знания. «Стань ими и позволь им стать тобой, — сказал он. — Их воспоминания будут расти в тебе, ибо они — то, чем ты становишься». Он сказал, что история доверяет нам ответственность (он сказал: мы — сопровождающие), а мы отрекаемся от нее, спасаясь бегством в драму личного прошлого. Мы позорим родословную своего народа. «Ваша психология, — сказал он, — учит вас примирению с прошлым, с вашей матерью, отцом, историей. Наша же психология учит примирению с будущим, учит управлять судьбой и становиться сопровождающими, стюардами мира, который, мы надеемся, будет населен нашими детьми».

И еще он говорил о Восточном Пути:

«Это путь ясновидения. Там мы принимаем на себя полную ответственность за то, кем мы становимся, и влияем на судьбу, провидя возможное». Он сказал, что судьба — это не то, над чем можно установить контроль, но человек силы может влиять на нее. «Учись танцевать с ней. Веди ее через танцплощадку времени».

И он похлопал себя ладонью по темени и сказал, что расщелина между мирами — это просвет в черепе, родничок, с которым мы рождаемся, но который вскоре закрывается. Он всегда был поэтом, мастером метафоры. А теперь, когда жизнь его приблизилась к концу, Антонио Моралес обратился к детям; ибо все это начинается с детей. Затем он взял меня за руку и сказал, что мы еще встретимся и что есть такие места, куда он не может отправиться один. Удивительные слова в устах человека, который путешествовал по безграничному царству собственного сознания дальше, чем кто-либо из известных мне людей.

Это происходило в конце 1983 года. Я видел его тогда в последний раз.

И снова я возвратился в Соединенные Штаты. Я решил описать документально мою дружбу с Антонио, описать шаманский опыт так, как я его сам переживал. И вот, пять лет спустя, я приехал на такси из аэропорта Куско и вышел возле крохотного кафе, что напротив старой гостиницы Лос-Маркесес на Калле Гарсиласо, ожидая увидеть здесь Антонио.

В конце концов, наша работа не была завершена. Мои сновидения звали меня обратно к этому месту, центру всех моих путешествий и приключений, пейзажу моих снов наяву. Что же удивительного, что я ожидал, почти ожидал, встретить здесь старого друга, который ожидает меня?

Кажется, я уже привык принимать необычайные вещи как само собой разумеющиеся. Можно считать аксиомой, что если вы начали ожидать неожиданного, то неожиданное изменяется. Антонио не было. Я набрал полные легкие холодного разреженного воздуха Анд, выпустил его; прогнал мгновенное головокружение и заставил себя улыбнуться девочкам, толпившимся около тяжелых дубовых дверей гостиницы Лос-Маркесес.

Это lапегas, продавщицы альпаки — свитеров, шарфов, шляпок, перчаток, пончо; все это связано из пряжи, окрашенной в красный, синий, зеленый, серый, коричневый земляной цвета, яркие или пастельные; все мерялось на их собственные ручки или руки мам и сестер.

Они знают меня по имени, и я знаю их; они давно уже со мной не торгуются. Сейчас они просто улыбаются, хихикают, приветствуют меня, словно меня здесь не было всего неделю, называют цену, за которую можно купить дом; они знают, что я всегда покупаю то, что могу носить, и ухожу от них с таким количеством покупок, которое невозможно унести.

Даже стоя среди них и перешучиваясь, я следил за улицей.

— Que busca, senor?

— Что? — Я взглянул вниз, на Анжелину, младшую из трех сестер; глаза ее так же широко открыты, как и маленький ротик в несовершенной улыбке. — Что я ищу? Я ищу зуб, который ты потеряла!

Она мигом закрыла рот, ещё и зажала его ладонью, а сёстры рассмеялись.

*3*

Пусть Прошлое хоронит своих мёртвых,-

Живи в Живом и действуй в Настоящем!

Лонгфелло.

Катманду до-колумбовой Америки, старейший и никогда не умиравший город Западного полушария, Куско расположен в отдаленной долине Анд на высоте 11000 футов над уровнем моря. Империя инков, которую они сами называли Тавантинсуйо, что означает «Четыре четверти Земли», когда-то простиралась от Эквадора до Аргентины и от Тихого океана до джунглей Амазонки.

Куско, «пуп Земли», священный Город и столица империи, был основан Манко Капаком, первым инка, «Сыном Солнца», приблизительно в 1100 году. Через четыреста лет Атахуальпа Инка, правитель империи и потомок Сына Солнца, был убит горсткой испанских пиратов во главе с капитаном Франциско Писарро, человеком, который «завоевал» Перу.

Писарро посадил на престол индейского аристократа Манко в качестве марионетки и занялся грабежом богатств и осквернением храмов удивительной чужой страны, которую он открыл.

Но Манко Инка бежал из Куско и поднял стотысячную армию, которая обложила город, населенный к тому времени испанскими колонистами и войсками. Куско был построен в форме ягуара, спину которого очерчивала река Туллумайо, а головой служил холм Саксайхуаман, возвышавшийся над городом. Здесь весной 1536 года и решилась судьба величайшей цивилизации Западного полушария.

Мегалитические храмы и башни Саксайхуамана, сотовая структура тесно связанных жилищ и три кольца зигзагообразных защитных валов стали цитаделью империи, когда воины Манко взяли холм. Отсюда, с головы ягуара, индейцы вели осаду оккупированной столицы. Осада продолжалась несколько месяцев, но Куско, как говорят хроники, сгорел в один день. Это было в мае; Хуан, брат Франциско Писарро, вывел свою кавалерию из дымящейся столицы империи, чтобы атаковать Саксайхуаман.

Эта битва за Саксайхуаман, голову ягуара, была, видимо, одной из самых отчаянных и трагических в истории. Подобно огню, который пожирал Куско, восстание Манко Инка охватило всю страну, в течение семи дней и ночей судьба империи и успех завоевателей висели на волоске.

Много тысяч людей погибло в страшной бойне в Саксайху-амане. Как только испанцы взяли наружный вал укреплений и защитники отошли в храмы, тяжело вооруженные conguistadores приступили к поголовному истреблению индейцев. Утром следующего дня, когда Манко Инка был уже в легендарной крепости Вилкабамба в джунглях, лишь кондоры парили над головой павшего ягуара и садились пировать на поле битвы. И хотя Манко и его последователи вели упорную партизанскую войну против испанских колонистов и их собственности ещё около сорока лет, Империя Инков пала в Саксайхуамане. Три самые крупные башни были разрушены, храмы опустошены, и одно из величайших архитектурных творений древнего Пира стало каменоломней для строителей испанского Куско. Сегодня четыреста метров тройных зигзагообразных укреплений в северной части холма да очертания фундамента башен — вот и все, что осталось от головы ягуара Куско.

Отсюда можно смотреть вниз, на весь Куско; это на восемьсот футов выше центра города — Пласа-де-Армас. В прежние годы я любил по утрам взбираться к руинам и обегать трусцой зигзаги укреплений, которые я себе представлял зубами ягуара.

На круглом каменном фундаменте Муйумарка, почти ушедшем в землю, я практиковал тайцзи [t'ai chi], китайское военное искусство движений: полчаса плавных, медленных движений, наполненных энергией нового дня.

Иногда за мной наблюдали дети; склонив набок спокойные лица, они созерцали мои сосредоточенные занятия и странный танец. Кто-нибудь из них присоединялся ко мне, смеясь над собой; они повторяли мои движения, но не кривлялись, а потом бежали в свою школу или по каким-либо поручениям. А я отправлялся к северо-востоку, к Храму Воды Тамбо Мачай, чтобы искупаться в холодной родниковой воде перед возвращением в город.

Вечером, в день моего прибытия в Куско, я сидел на гранитной плите в высшей точке разрушенной крепости и смотрел вниз на город, на яркие окна и освещенные фасады бесчисленных церквей, церквушек, старинных дворцов, переоборудованных храмов, исторических зданий, семинарий, монастырей, рынков, гостиниц и ресторанов. В самом центре этого всего — Пласа-де-Армас: Кафедральный собор и церкви Хесус Мария, Эль Триунфа и Ла Компанья; все они выстроены из камней, из которых когда-то были сложены стоявшие на их месте роскошные дворцы и храмы инков.

Никаких следов Антонио в городе не было. Я бродил здесь без какого-либо сознательного плана и почти без цели. Я рассеянно смотрел на город внизу, который я так хорошо знал, на места, связанные навек с величайшим приключением моей жизни. Неужели я торопился сюда лишь для того, чтобы поглазеть на все эти атрибуты прошлого?

Падающая звезда привлекла мое внимание. Я следил, как она описала дугу в небе и погасла на востоке, возле вершины Пачатусан. Ночь была безоблачной; светила половинка лупы, звезды сверкали в густой черноте неба, под серебристо-белым лунным сиянием в тонком, прозрачном воздухе резким контрастом выделялись каменные останки Саксайхуамана. Там кто-то стоял.

Какой-то человек стоял у края почти занесенного землей фундамента круглой башни. Он находился прямо напротив меня. Я мог бы сказать, что он пристально глядит на меня через разделяющие нас тридцать футов, через пространство, усеянное камнями, скудной высокогорной травой и дикими цветами, — по это было бы неточно. Хотя лицо его находилось прямо напротив моего и он не двигался, он, строго говоря, не мог глядеть, хотя и не был слепым.

На нем были пересохшие, потрескавшиеся черные кожаные туфли без носков, старые брюки из синтетической ткани, плотная хлопчатобумажная тенниска и бесформенная, потертая спортивная куртка, слишком для него тесная — манжеты болтались на тонких руках заметно выше запястий. На голове он носил узкополую шляпу с клетчатой лентой. Слабые, вялые руки свисали по бокам корпуса, почти достигая колен.

Освещенное лунным светом лицо его ничего не выражало: обычно выражение лицу придают глаза, а у него на месте глаз были лишь тени, пустое место, затененное полями дурацкой шляпы. Это был, по меньшей мере когда-то, индеец; седая, Давно не бритая щетина выделялась на фоне темной кожи сильно запавших щек.

Еще одна звезда беззвучно описала дугу по небосводу над, его головой и на мгновение отвлекла мое внимание от его лица; я осознал, что смотрел все время в пространство под полями его шляпы. Внезапно я потерял ощущение времени, я не знал, как давно мы здесь стоим. И тут вспомнил, что видел его раньше Я видел его здесь, на этом же месте, десять или двенадцать лет тому назад. Антонио тоже видел его. Мы шли обратно от Тамбо Мачай. Ночь настигла нас, когда мы добрались до укреплений и взбирались на холм Саксайхуамана. Мы остановились и смотрели на огни города, как раз там, где я стоял теперь. Когда мы обернулись, чтобы идти дальше, он стоял здесь, у основания разрушенной башни.

Антонио тронул меня за руку: «Не смотрите ему в глаза», — сказал он.

И Антонио, профессор философии, высокообразованный человек, объяснил мне, что это pischaco, «лишенный духа»; он живет за счет энергии, жизненной силы других людей, подобно стервятнику, хотя сам он падаль, ничто. Живой мертвец.

В ту ночь, когда он шепотом рассказал мне это, я рассмеялся. Тогда он сказал, что существуют колдуны, которые подчиняют себе их сущность и посылают вот таких призраков из плоти и костей бродить всюду по ночам. «Широко распространено убеждение, что такие колдуны извлекают потом жир из их тел». — Зомби? — прошептал я, с ухмылкой глядя в его искренние глаза. — Вы говорите о зомби?

— В сущности, да, — кивнул он. — Они не могут ходить по прямой линии.

— Что? — Я быстро взглянул на неподвижную фигуру.

Антонио схватил меня за руку.

— Не смотрите туда, мой друг. Не ищите его глаза, иначе он схватит вас своим невидящим взглядом, и вы можете потерять душу. Только наблюдайте. Не шумите и наблюдайте. Он медленно наклонился и поднял камень величиной с кулак.

— Пошел! — крикнул он внезапно и бросил камень. Послышался глухой удар — камень попал человеку в грудь и упал к его ногам.

— Уходи! — снова крикнул Антонио; голос его странно звучал в ночной тишине.

Только после этого человек двинулся с места, как-то боком, по-крабьи, короткими судорожными рывками, неуклюжими шажками он заковылял вниз по склону холма.

— Жизнь в смерти, — сказал мой друг. — Или смерть в жизни. Не знаю, как это точнее выразить…

Я давно забыл этот эпизод, оставил его без внимания