Милберн Уокер, чья жизнь сложилась не самым сладким для него образом, был на порядок честнее и прозрачнее других прожорливых воров.

После моря сомневательств и отходов в сторону Милберн собрался таки и взял в расчет бандитские розмыслы друга. Толстяк, каким бы наивным он ни был, нередко говорил, что их деятельность напоминает картежничество, только вместо крестиков/червей = аховый дух риска, и, похоже, был полностью прав. То, что практикуют мужики, не нашедшие себя в этой жизни, не поможет им найти себя в следующей, но возведет еще больший поклеп на их души. Ложь, от которой, никогда не получится отмыться, даже если они изначально не были преступниками…

- Вспоминаю тот день и будто туда возвращаюсь, чтобы увидеть это ещё один раз… - стоя на пристани и снова общаясь с собой, Милберн глядел на блестящую водную поверхность, редко нарушаемую грубыми волнами, и предавался бесчисленным крушениям, в числе которых – крушение корабля, повлекшее гибель двух замечательных людей – его отца и матери.

И если в большинстве случаев грусть – доказательство, что наши души еще живы, в случае Милберна грусть диви не приносит. Она – “кислота”, разъедающая недра.

Спустя час. В гостях у Гваделупы Хейга.

- Будешь чего-нибудь? Или разучился не только спать, но и уписывать за обе щеки? Интересно, кто из нас больший глупец! – толстопуз многажды пытался пробудить аппетит у товарища, но все старания уходили вхолостую, не принося результата.

- Я больший глупец. Тут даже сомневаться не надо… - самокритично произнес не пафосный Уокер и откинул хулиганскую челку, - Некоторые поступают по-взрослому. Ты, например, поступаешь взрослее, когда посылаешь меня, а сам остаешься перечислять количество награбленного! Хорошенько устроился!

- Ты мастер своего дела! Прекращай скромничать, да и причём тут вообще я… - уязвленно пробормотал Гваделупа, восприняв упрек в адрес “счёта денег” на свой счёт, - Да даже если я и трус, если ни на что больше не пригоден, в конце концов, ты вправе не делиться поживами! В чём проблема…

Пока не грянул скандал, Милберн решил притормозить с иронизмом. Разговор нужно уметь начать, уметь вести, но еще важнее – уметь его вовремя закончить. Из-за того, что Милберн всё это умел, у них практически не случалось словопрений.

- Ты прав! Проблемы нет! Видимо, это была неудачная шутка…

Несмотря на то, что Уокер нередко ощущал, что его используют, ему в каком-то роде нравилось это. Гваделупа имел связи во всём блатарском Лондоне, помогал с организацией сложнейших грабежей, продумывал альтернативные пути отступления, просчитывал последствия, риски. И кем он точно не являлся, так это обузой горячим смельчакам и самонадеянным дурням вроде Милберна.

Гваделупа составил в уме план, который было нелегко передать на бумаге. Для отшлифовки мельчайших нюансов потребовалось несколько тошных вечерков. Толстяк пыжился над “схемой”, позабыв обо всём на свете, даже о сне, чем вызывал уважение у своего сотоварища.

Впереди Милберна ждало целое приключение, сулившее кучу неприятнейших чувств: грязнейшие суровые задворки, обшмыганные, монстрозные конструкции; неряшливые женщины; бесприютные и сирые подлетки в порядочно истасканном шмотье, в котором противопоказано болтаться на заре – перечень можно продолжать до бесконечности. Там, куда собирается отправиться воришка, сконцентрировалось всё самое безнравственное, все самое отталкивающее, преподлое и низкое! “Благодарить” за такой декаданс, за оскудение стоит не только власть предержащих, но и сам Лондон.

Гваделупа объяснил Милберну, в чём состоит его задача:

молва доносит, что в одном из нищенских районов, не прекративших разбухать, живёт аристократка. По всему вероятию, сумасшедшая, или как заведено говорить в таких случаях – с серьезными заскоками. Ибо очевидно, что никакая трезвомыслящая женщина, тем паче дама благородных кровей, не посмеет собственным умом сунуться в похотливый, разчумазый Уайтчепел и тем паче содержать в Уайтчепеле гнездовье. Малышу Милберну предстоит проверить достоверность молвы, и если она достоверна - провернуть то, что проворачивалось энное количество раз.

Правда, Уокеру становилось искренне жаль эту женщину при единственной мысли о её, возможно, не лучшем положении. Кто знает, почему магнатка, какой даму расписывает Хейг, предпочла земной ад хорошеющим поселкам и солнечным некошеным лугам, поместьям и дворцам. Может, на то имелись причины, известные лишь узкому кругу. Тем не менее, Уокер не собирался делать исключений и с каждой прожитой минутой языки мечты о раздобытии дорогих вещиц таинственной особы пылали всё сочнее, отымая и давя ростки его совести.

- Запомни, твоё имя и репутация у всех на слуху. Малейшая ошибка может стать необратимой. Пойдёшь в часть суток от вечера до утра, поскольку ночь нас защищает… - Гваделупа психологически готовил Милберна к, казалось бы, плевому делу. Такая избытная забота воспринималась гордым вором казусно и странно. Возможно, толстопуз старел, отчего характер претерпевал изменения, которые уж слишком бросались в глаза, но Уокер также не исключал варианта подвоха, хоть и не видел в друге предателя.

- Ты какой-то иной! Я тебя не узнаю. Может, поделишься? Или, как всегда, оставишь всё при себе и прикинешься немым? – и хотя предателя из Гваделупы представить труднее, чем снегопад в теплолетнюю ночь, преступника не покидало неловкое предчувствие, что закадычный о чем-то умалчивает. О чем-то преважном…

- Мне нет необходимости открывать рот чаще, чем того просит ситуация. Для этого есть ты…. – неожиданно ловко отступил мистер Хейг, чьи плотные, как сарделечки, пальцы нервически дергались, и чьи руки беспокойно перемещались в воздухе то туда, то сюда, обличая неясное волнение.

Покладливый Уокер запрокинул голову далеко назад и быстро согласился со всем вышеуслышанным. Внимательность друга, как всегда, находилась в центре внимания.

- Это точно! Спорить не решусь. За свою относительно недолгую жизнь я переболтал очень многих, чтобы идти на попятную…

Покудова мошенники обтолковывали многообещающий завтрашний день, на улочках зловещей издрогнувшей Англии потихоньку смеркалось. Недоброжелательный ветер колебал деревья, листья шумно падали и вздымались дыбком, подыгрывая полной серебристо-мертвенной луне. А свет, такой яркий, что не было ничего проще, чем ослепнуть, иллюминировал улочки в лоск, перелицовывая Лондон.

Полуночь выдалась тревожной и дождливой. Дождливой не в смысле, что с неба крапал дождь, а в смысле, что он крапал в душе. Не прошло и чертовых трёх часов, как Уокер проснулся.

У него зудело в неприличном месте. Так ему не терпелось поскорее одеться и пойти в Уайтчепел, что сна не было ни в одном глазу. Парень, сколько бы ни старался, всё не мог определиться со стержневым мотивом – неромантичная житейская нажива или любопытство, связанное с личностью той аристократки, которая могла оказаться, как исчадием чьей-то буйной фантазии, так и вполне реальным человеком. Как и положено всякому рефлексирующему, но сформированному эгоисту, ему хотелось усидеть на двух стульях: повидаться с, вероятно, самой привлекательной леди во всём валком, сомнительном городе на Темзе, и помочь ей стать чуточку беднее – сравняться с облегающей её горевой совокупностью.

Инструменты, необходимые для преступных вылазок, Уокер рассортировал по группам, что значительно облегчило поиск…

“Ну, что ж, старина, в добрый час…”

…Голоса природы раздирали слух! Гром затянул песню, не собираясь затыкаться худо-бедно несколько мгновений! Осадки душевные перетекли в осадки на физическом уровне – в атмосферические, обосновав таким побытом синапс зримого и незримого.

…Беспрепятственно пробравшись в дом, ночной вор уже сложил в свой мешок всё награбленное, как вдруг ощутил чье-то нежное, оттого волнующее прикосновение к обоим плечам. На Милберна, которому жилище ошибочно показалось пустым, нахлынула ледяная волна воспоминаний. Жажда забыть эти точеные пассажи состязалась с угнетающим чувством вины, подоспевшим, по-видимому, поздно.

Хозяйка, чья энергетика подкупала и в то же время ввергала в подлинный ужас, обошлась шепотом, без доморощенных острасток и угроз. Но то, что она прошептала, даже, не будучи угрозой, испугало окостеневшего, недвижимого Уокера.

- Ни в одну голову доселе не втемяшилось посягнуть на мою территорию, а ведь я прожила вечность! Ты первый, кому хватило смелости, точнее, наглости, заявиться ко мне не для того, чтобы оценить мою красоту, а чтобы взять мои драгоценности!

“Боже, во что меня только угораздило ввязаться? Что она несет? Кто она такая? Колдунья? Злая волшебница? Черт, не могу пошевелиться. Меня как будто превратили в статую” - лихорадочно размышляя о возможных причинах своей парализованности, Милберн вел себя послушнее мыши: старался держаться тише воды, ниже травы, поскольку опасался пуще прогневить хозяйку и остаться здесь навсегда.

Репутация аристократки, состоявшая из сплошных кривотолков и передергиваний, почти оправдалась: её неестественно холодная, чуть мокрая кожа высасывала из вора все жизненные соки, крала последний позитив и мертвила фактически. Всё то раздирательное, всё то несладкое, все те “чистилища”, через которые некогда прошел Милберн Уокер, все те лихи, которые Милберн Уокер хлебнул, учредили компарсас – спаянность страданий, организм бед и союз всех утрачиваний.

- Скажите, как часто вы грешили? Раскаиваетесь ли в совершенных неправедных деяниях, или же нет? Мучает ли совесть? Есть ли что-то, что вы хотели бы изменить, но не можете? – “колдунья” (именно за неё принял женщину вор) обошла мужичонку три раза, краем глаза проверяя, наделал ли тот в штаны или пока держится, - Не можете, потому что это невозможно или потому что вы недостаточно хорош?

Озабоченная личным положением, жертва невнимательности, коей стал Милберн, не замечала достаточно уютную обстановку в обители “ведьмы”: мутные отсверки света, еле-еле разжижающие мрак, приподнимали завесу, оголяли силуэты медальонов, фигурок-тотемов, предметов диковинной формы, которые, видимо, являлись частью внушительной коллекции, а также входили в список основных увлечений чаровницы.

Парнища, чье сердце защемило тупой болью, вымолвил с небывалым трудом:

- Я грешил часто. Пожалуй, чаще других… - неудавшееся ограбление обратилось допросом со стороны “пострадавшей”, а допрос превратился в исповедь, - Но прошу, нет, я умоляю, если вы планируете от меня избавиться, то сделайте это по-быстрому, а то я как-то… боюсь долго умирать. Считайте, у меня аллергия на… ну, вы поняли!

Милберн, если не принимать в расчет эту ситуацию, определенно, не поддающуюся никаким аналогиям, прежде не демонстрировал слабость, шел напролом и зачастую сам становился источником угрозы. Многие, желавшие ему зла и бед, заканчивали скверно. Те, кому везло в большей степени, отделывались травмами, кому в меньшей – плавали в рытвинах, и, обычно, их тела не находили. За всю свою жизнь (впрочем, относительно недолгую) Милберн Уокер ни разу не позволил усомниться в превосходстве стритовых царей, с легкостью плюя на последствия, продолжая изо дня в день допускать то же самое, не думая о своём настоящем, нисколько не заботясь об окружающих.

- Ну, уж нет. И не мечтайте о быстром искуплении! Несмотря на ваше детство, на то, что произошло в океане, вам неведомы реальные заботы, вам чужды огорчения! Вы - порочное, высокомерное чудовище, привыкшее брать от жизни только лучшее. Но вы, кажется, забыли, что и на таких чудовищ существует управа! Вам напомнить о вашей главной боли, чтобы вам впредь даже в голову не приходило проникать на чужую территорию, чтобы что-то украсть?

Водяная Нимфа (это была именно она) провела длинным ногтем указательного пальца по его щеке и шее. Милберн стал как на иголках, предвкушая худшее. В разгоряченном мозгу всплыли давние кошмарные события, начисто перевернувшие его представления о мире, о вселенной, о системе взаимоотношений планет, небесных тел, божеств…

Эти метафизические больные мемуары, фундамент которых – умозрение, порабощали неистового грешника, проделывали в нём несчётные виртуальные шрамы и разрезы, сквозь которые впоследствии вытекала до капли вся его кровь. Что печально, эти дырки не зашиваемы ни крестом, ни временем из-за их хроничности!

В тот самый день бушевал мощнейший морской шторм, раскачивающий непокорное громоздкое судно. Ветер крепчал, начиналась паника. Исполинские безжалостные волны заливали корабль…