Природа как шифр умиротворенного

Природно-прекрасное — это след неидентичного в вещах, нахо­дящихся во власти универсальной идентичности. И до тех пор, пока власть эта сильна, никакое позитивное существование неидентично­го невозможно. Вот почему природно-прекрасное остается столь рас­плывчатым и неопределенным, как и все, что от него можно ожидать, все, им «обещанное», что превосходит любые человеческие представ­ления и упования. Боль, испытываемая при созерцании прекрасного, нигде так остро не ощущаемая, как в опыте природы, — это одновре-

¹ Valéry Paul. Windstriche. Aufzeichnungen und Aphorismen, übertr. von B. Böschenstein u. a. Wiesbaden, 1959. S. 94 [Валери Поль. Порывы ветра. Заметки и афо­ризмы].

менно и тоска по тому, что прекрасное обещает, не раскрывая своих обещаний, отчего и тоска эта — неясная, смутная, не так ясно и опре­деленно выраженная, как страдание при виде какого-либо явления, стремящегося уподобиться прекрасному, сравняться с ним и не спо­собного этого сделать. Это продолжается и в отношении к произведе­ниям искусства. Наблюдатель, вовсе не желая этого, бессознательно, подписывает некий договор с произведением, обязываясь полностью покориться ему, чтобы оно заговорило. Благодаря торжественно обе­щанной рецептивности жизнь в природе продолжается и после смер­ти, являя собой пример чистой медитации при всей его неутолимос­ти. Природно-прекрасное разделяет слабость любого обещания. Как бы слова ни отскакивали от природы, выявляя качественное отличие ее языка от языка, которым говорят люди, — никакая критика теле­ологии природы не сможет отрицать того факта, что в южных стра­нах бывают дни, словно ждущие, чтобы их воспринимали, ими на­слаждались как предметом созерцания. И когда они склоняются к за­кату, безмятежно утопая в сиянии света, столь же спокойные, ничем не тревожимые, как и тем утром, с которого они начались, они словно нашептывают, что не все еще потеряно, что все еще будет хорошо: «Воссядь на ложе, Смерть, ты ж, сердце чуткое, смотри: / Под кром­кой утренней лазури старик узрел / Мерцанье слабое зари... / Во имя вечных сил, во имя Бога / Я миру говорю, и движет мной любовь: / Какая бы тебя ни мучила тревога, / Начало — впереди, ты все обрящешь вновь!»¹ Образ старости, дряхлости, глубокого прошлого в при­роде оборачивается шифром еще не существующего, возможного — как его проявление природа больше налично-сущего; но уже само размышление на эту тему граничит с кощунством. Такие речи приро­ды не нуждаются ни в каких оценках, они глубоко оправданны и спра­ведливы, ведь они — не приговор; их ни в коем случае нельзя назвать и просто обманчивым утешением, которое с готовностью подхваты­вает тоска по невыразимому. В неисповедимости природно-прекрас­ного продолжает жить двусмысленность мифа, тогда как эхо его, уте­шение, в живой природе отдаляется от мифа. Вопреки тому филосо­фу идентичности, каким был Гегель, природно-прекрасное соседствует вплотную с истиной, но в момент их наибольшего сближения оно прячется. И этому искусство научилось у природно-прекрасного. Но граница, отделяющая от фетишизма природы, от пантеистических уверток, которые являются не чем иным, как утверждающей сущее маской вечного рока, прокладывается благодаря тому, что природы, которая мягко шевелится в лоне своего прекрасного как бренная, смер­тная субстанция, еще вовсе нет. Стыд перед природно-прекрасным порожден опасением оскорбить еще не существующее, схватывая его в существующем. Достоинство природы — это достоинство еще не существующего, которое посредством своего выражения отклоняет от себя намеренное очеловечивание. Оно передалось герметическо­му характеру искусства, проявившись в проповедуемом Гёльдерли-

¹ Из стихотворения Р. Борхардта «Дневная песнь» (перев. А. В. Дранова).

ном отказе от любого практического употребления, даже если такое употребление сублимировано путем отбрасывания всех человеческих чувств и устремлений, всякого человеческого смысла. Ведь коммуни­кация — это приспособление духа к полезному, благодаря которому он становится в ряд с прочими товарами, и то, что сегодня зовется смыслом, участвует в этом чудовищном бесчинстве. Замкнутые в са­мих себе, не контактирующие с внешним миром, покорившиеся, ус­покоившиеся элементы произведения являют собой копию того мол­чания, из недр которого только и глаголет природа. Прекрасное в при­роде является как по отношению к господствующему принципу, так и к расплывчатому хаосу «другим», иным, чужеродным; с ним сравни­мо примирившееся, умиротворенное.