Природно-прекрасное как прерванная история

Когда противоречие между непосредственностью и конвенциональ­ностью обострилось и горизонт эстетического опыта раздвинулся, вклю­чив в себя то, что у Канта называется «возвышенным», сознание стало воспринимать как прекрасные природные явления грандиозных масш­табов, потрясающие своей мощью. Исторически такое отношение к ре­алиям действительности было эфемерным. Так, полемический дух Кар­ла Крауса, может быть, солидаризируясь с modern style¹ того же, ска­жем, Петера Альтенберга, восстал против культа великолепного ланд­шафта, явно не испытывая никакого счастья от созерцания высокогор­ных ландшафтов, счастья, которое в полном своем виде доступно, по­жалуй, лишь туристам, совершающим прогулки по горам, — им-то куль­туролог нисколько не доверял, имея на то все основания. Подобный скепсис по отношению к величественной природе кроется, очевидно, в глубинах художественного сознания. В ходе дальнейшего развития, усложняясь и дифференцируясь, оно обращается против господствую­щего в идеалистической философии отождествления крупномасштаб­ных схем и категорий с содержанием произведений. Смешение этих вещей стало со временем показателем полной эстетической глухоты. Также и абстрактное величие природы, которым еще восхищался Кант, сравнивая его с нравственным законом, было разоблачено как отраже­ние буржуазной мании величия, жажды рекордов, чисто количествен­ного восприятия действительности, а также буржуазного культа геро­ев. При этом от критиков ускользнуло то обстоятельство, что грандиоз­но-величественное в природе представляет наблюдателю и кое-что со­вершенно иное, то, что кладет предел господству человека и напомина­ет о бессилии и тщетности всей человеческой деятельности. Еще Ниц­ше в Сильс-Мария ощущал себя находящимся «на две тысячи метров выше уровня моря, не говоря уже о человеке». Подобного рода флукту­ации в опыте природно-прекрасного преграждают дорогу любому ап­риоризму теории — точно так же, как и искусство. Тот, кто хотел бы зафиксировать природно-прекрасное в рамках неизменного понятия,

¹ современный стиль (англ.).

обрек бы себя на всеобщее осмеяние, как Гуссерль, когда он сообщает, что он, ambulando¹, воспринимает свежую зелень газона. Тот, кто гово­рит о природно-прекрасном, приближается к границам псевдопоэзии (Afterpoesie²). Только педант отваживается проводить в природе разли­чие между прекрасным и безобразным, но без такого разграничения понятие природно-прекрасного стало бы совершенно бессодержатель­ным. Ни категория формальной величины — которой противоречит восприятие прекрасного в природе на микрологическом уровне, пожа­луй, самое аутентичное, — ни, скажем, соответствующие представле­ниям прежней эстетики математические отношения симметрии не дают критериев для определения природно-прекрасного. В соответствии с каноном общих понятий оно, однако, неопределимо, поскольку содер­жание его понятия относится к сфере, ускользающей из-под юрисдик­ции общих понятий. Его принципиальная неопределимость проявля­ется в том, что любой кусок природы, как все, сотворенное человеком, ставшее частью природы, может стать прекрасным, излучая из себя некое сияние. Такое выражение содержания имеет мало или совсем ничего общего с формальными пропорциями. Но в то же время каж­дый отдельный объект природы, оцененный как прекрасный, представ­ляет себя таким образом, как будто только он один и прекрасен на всей земле; это свойство наследуется каждым произведением искусства. Если между прекрасным и непрекрасным в природе нельзя провести резко­го различия, сознание, с любовью погружающееся в сферу прекрасно­го, все же подталкивается к такому разделению. Критерий качествен­ных отличий в области природно-прекрасного следует искать (если уж его искать) в степени, в какой обретает голос то, что не сделано челове­ком, в его выражении. Прекрасно в природе то, что выглядит более круп­ным, более масштабным, более значительным, чем является в реально­сти, в своей буквальной ипостаси, здесь и сейчас. Без рецептивности, без доступности для восприятия такое объективное выражение не мог­ло бы существовать, но оно не сводится к субъекту; природно-прекрас­ное указывает на преимущественное значение объекта в сфере субъек­тивного опыта. Оно воспринимается и как строго обязательное, и как нечто непонятное, с сомнением ожидающее своего раскрытия. Мало что из природно-прекрасного с такой полнотой перешло в произведе­ния искусства, как эта двойственность. В этом аспекте искусство явля­ется не подражанием природе, а подражанием природно-прекрасному. Природно-прекрасное растет вместе с аллегорическим устремлением, которое оно провозглашает, не расшифровывая его; значения, содержа­щиеся в такой аллегории, не становятся наглядными, как в обычном языке. Они могли бы обладать и исторической природой, как гёльдерлиновский «Винкель фон Хардт»³. Одна группа деревьев в этом произ­ведении выделяется своей красотой среди других, тоже красивых дере-

¹ прогуливаясь (лат.).

²Более точно грубо-уничижительный смысл немецкого выражения передает слово «задопоэзия».

³ Hölderlin Friedrich. Sämtliche Werke. Bd. 2, S. 120 [см.: Гёльдерлин Ф. Полн. собр. соч. Т. 2].

вьев, смутно напоминая о прошлом; есть там и скала, на секунду кажу­щаяся каким-то доисторическим животным, через мгновение сходство вновь исчезает. В этом проявляется одно из измерений романтического опыта, утверждающего себя по ту сторону романтической философии и романтического мироощущения. В природно-прекрасном происхо­дит игра природных и исторических элементов, сливающихся друг с другом в причудливые сочетания как в музыке или калейдоскопе. Одно может выступать вместо другого — именно в этой флуктуации, а не в однозначности взаимосвязей и живет природно-прекрасное. Это спек­такль, в котором облака представляют шекспировские драмы или ка­жется, что их освещенные края сохраняют на себе отблеск молний. Если искусство не отображает облака, то драмы пытаются поставить спек­такль облаков; у Шекспира в сцене Гамлета с придворными мотив этот затрагивается. Природно-прекрасное — это прерванная история, при­остановившееся становление. Когда за произведениями справедливо признается чувство природы, они охотно откликаются на это. Только это чувство, при всем его родстве с аллегорическим истолкованием, мимолетно до степени déjà vu¹ и, пожалуй, в этой своей эфемерности самое искреннее.