Габриэль селайя. поэзия и правда

Мы ищем сегодня поэзию прежде всего человечную, исполненную прочувствованной правды; язык же поэзии должен быть живой и проникновенный. Мы ищем сегодня не тот образ, который нуждается в пояснениях, а тот, который значим сам по себе. Мы преисполнены сейчас такого отвращения к фальши, что в рамках тремендизма выработали своего рода поэтику антипоэзии. Никто уже не пишет по наитию, как того требовал сюрреализм, никто не сотворяет образов ради сотворения образов, тем самым обращая поэзию в прелестную игрушку — волшебную шкатулочку, из которой выскакивает черт. Никто уже не относится к поэзии как к игре, никто не считает своим долгом только «эпатировать буржуа». Дыхание европейской катастрофы достигло Испании. Нас не коснулась мировая война, но мы испили полную чашу ее последствий. Время, в которое нам

выпало жить, — трудное, если не тягостное время: сейчас в опасности само существование человека как личности, и осознание этого не позволяет впадать в детские безответственные игры. Поэт, если он и вправду поэт (иными словами — пророк), всегда острее других чувствует эту опасность. И не отступает перед нею, а борется, так, как и должно ему бороться — стихами, будящими в людях их потаенную, изболевшуюся человечность. И в этот час, может быть более других заслуживающий названия «час истины», с нами две тени: Антонио Мачадо и Мигеля де Унамуно. Ведь они оба были поэтами истины. Истинными ее поэтами — а в конечном счете только это важно.

Давайте повторять как молитву: всякий человек — человек. Будем искать спасения в общем деле. Примем на себя бремя ответственности. Ощутим, как неприкаянность наша всею тоской обрушивается на нас же самих, а когда мы отдаем себя людям, сливаемся с ними, сообща участвуя в строительстве будущего, сердце наше бьется четче, ровнее и сильнее, жизнь поет, наконец-то мы в полном смысле слова люди, настоящие люди. Спасение — вот оно, здесь и сейчас, оно — в общем деле. Не должно нам подражать тем поэтам, что завывают как бездомные псы темной ночью. Взвалим груз на плечи и бодро отправимся в путь по утренней дороге, освещенной надеждой. Будем петь для всех униженных, для всех истязаемых — пусть ощутят возвышенный дух сопротивления, свойственный полнокровно, прекрасно, неиссякаемо и ненасытно живущим людям. Нечего приставать к другим с рассказами о собственной необычайности. Оставим жалкие потуги увековечить свой внутренний мирок. Станем как те великие, вселенские, не знавшие себе равных поэты, которые говорят с нами не извне, как кающийся с исповедником, а изнутри, нашими же устами, так, что мы сливаемся с ними и становимся единым целым — таково доказательство их подлинности. Почувствуем своим всё, что только есть вокруг, — пусть свет наших стихов прояснит темное биение сознания. Накормим голодного. Напоим жаждущего. Утешим угнетенного словом сочувствия и ободрения. Возвестим благую весть, не впадая в поверхностный оптимизм, цветущий, пока обстоятельства благоприятствуют, и сходящий на нет, когда они к чему-то обязывают; возвестим благую весть достойно, подобно рыцарю страждущих, взявшему на себя чужие скорби и обретшему в том радость, синим пламенем сжегшую узкий мирок поглощенного собой человека. Отдадим себя другим, чтобы стать собою. И отдавая себя людям, одарим их миром и надеждой. Одарим светом — как золотая монетка, подсунутая под дверь бедняка, он озарит их жилище. Одарим звуком немое. Да опадут струпья, скрывающие тягостную истину во всей славе ее. Отдадим все с радостью и веселием. Одарим людей обыкновенным насущным чудом.

1947

БЛАС ДЕ ОТЕРО. МАНИФЕСТ

Странствуя по Испании то пешком, то на поезде, мы видели деревни, поселки и города, застывали в раздумье, облокотившись на перила моста, пересекали широкие проспекты, прислушивались к простому говору пахарей и к нестройному гулу людных улиц и площадей.

Перед нашими глазами мелькали тенистые портики и озаренные солнцем пески арен, где кружились алые с желтым плащи, мы видели низкие звезды над степью и волны, бьющиеся о скалы. Мы изучили все слои общества, все классы и их разнообразные идеологии, мы познали нищету и противоречия своей эпохи, делая вид, что нам нет до этого никакого дела.

Упорно завоевывая год за годом, мы стремились к подлинной правде, борясь со слепой верой, косностью, ложью. Мы прочли немало прекрасных и трогательных страниц; мы ничего не забыли и не простили именно потому, что старались не вспоминать; беспричинной злобе и зависти мы предоставили возможность говорить все что угодно, и, как и все на свете, мы написали как-то несколько строк, а однажды с яростью отшвырнули газету.

Сравнив историю своей жизни с историей родной страны, мы нашли, что в них много общего и одинаково много необъяснимого; в то же время мы осознали, что наша собственная история так же обыкновенна, как солнце, которое сияет для всех.

Дело

Все мы хорошо знаем, как трудно заставить людей слушать. Как и всегда, вокруг много званых, но мало избранных. И все же решитесь, начните звать, ибо причина всеобщего невнимания скорее кроется в недостатке голоса, чем в недостатке слуха.

Сегодняшняя задача: необходимо доказать свою близость к трагедии современности, а затем как можно скорее начать преодолевать ее. Разумеется, преодоление — самое трудное. Ни один творец не в силах возродить здание из руин, если у него нет положительного идеала, если он не создал своей шкалы ценностей и собственной школы истины, которые подобны оплоту будущего в настоящем.

Я верю в социальную поэзию при условии, что поэт подходит к социальным темам с той же мерой искренности и с тем же порывом вдохновения, что и к темам традиционным.

Стих

Между жизненной реальностью и литературной прозой возвышается поэзия, использующая все ухищрения шахматной игры, но совершенно лишенная четко разделенного на клеточки поля. Это

относится даже к сонету, каким бы тесным и замкнутым в себе он ни был. Ведь в один прекрасный день и его кто-то углубляет, потрясает изнутри; кто-то взламывает его границы, сумев вложить историю целой страны в одно скорбное слово.

Безмолвный стих, обретающий звучание лишь в тот момент, когда его касаются чьи-то губы, — вот любопытнейший случай несомненного, длительного существования ультразвука.

Спит роза, спит солдат. Все уснуло. Бодрствует лишь одна поэзия, поэзия без сюжета, без фабулы, устремленная в завтрашний день. Оставьте розу. Пусть, неподвижная, она продолжает спать. Ведь как бы там ни было, роза — это всего лишь исполненная противоречий реальность, сверкающая горстка праха, подвластная времени.

Стих — это нечто иное. Он — не избранная поэтом реальность, не бесшабашно-вольная проза. Один-единственный стих порождает десятки скрытых смыслов, вызывает сотни вопросов, ведет в бой солдат.

Отдадим должное малым детям — довоенным поэтам. Не хочу называть никого конкретно, ибо все они одарили нас множеством новых пророков, группировок и еще одной вещью, ныне утраченной, — миром.

Стих должен существовать во имя чего-то, чему-то должна служить строка — непосредственный результат работы, можно сказать, целая революция, за которую мы до сих пор не умеем взяться.

Поэзия и слово

Известны две манеры письма: разговорная и книжная. Если не стоит писать так, как говорят, то тем более не стоит писать так, как не говорят. Великий Гонгора в своей книге «Уединения» преподносит нам постулаты Тересы де Сепеда. Чтобы не ходить так далеко, скажем лишь, что слово нуждается в живом дыхании, и печатная строка не что иное, как альгвасил, сажающий слова за решетку. Поэт — это или певец, или ничто: жалкий ремесленник, мастерящий изящные клетки для чучел щеглов.

Пластинка, магнитофонная лента, гитара, радио, телевидение, а еще лучше — живой человеческий голос могут, вернее, могли бы спасти слово от галеры книги, вернуть ему свободу, жизнь и непосредственное звучание. Пока в мире живо хоть одно звучащее слово — жива поэзия. Что же касается тем, то их с каждым днем становится все больше.

Какой будет поэзия

Мы ждем слова. Тяжелая железная дверь слегка приоткрывается, пропуская слабый свет зари. Куда ведет эта дверь? Увидим ли мы за ней огромный завод, сияющий голубым пластиком и желтым стеклом? Нет, думаю, что нет.

Может быть, мы попадем в город, раскинувшийся среди зеленых полей, окруженный широкой белой лентой жевательной резинки? Вовсе нет! Однако мы все еще стоим на пороге, ожидая заветного слова.

Может быть, там, за дверью, нас ждет усеянная машинами пашня с вырисовывающейся вдали гидроэлектростанцией мощностью ватт, эдак, 6700000?

Мы увидим горожан, крестьян, рабочих. А как с отдельным человеком? Мы по-прежнему ждем слова.

Кинофильмы, телепередачи, иллюстрированные журналы, газеты сыплются как из ведра... Что есть поэзия? Мы продолжаем ждать слова, ибо оно живо, — слова точного, выразительного и в то же время неожиданного. Каков ритм новой поэзии, ее синтаксис? Какие слова питают ее? Мы все еще стоим у полуоткрытой двери. Пора бы распахнуть ее.

50-е гг.