Глава вторая, самая взрослая

МОСТИК. Я учусь на историческом, и мое дело изучать историю, но сейчас я попытаюсь ее воссоздать.

Все было как обычно, вернее, как обычно необычно. Подъем, работа, творческое дело, «огонёк», песни, отбой. Такое каждый день, но каждый день разное.

И вдруг… Сегодня или никогда! Только один раз! Впервые в коммуне!

Приехали!!!

Приехали?!!

Почему-то у меня желание помучить читателя прежде, чем сообщить, кто приехал.

Поэтому я сначала опишу наш лагерь. Это, кстати сказать, необходимо.

Палатки наши стояли на острове, точнее, на полуострове. Островом мы считали наш лагерь потому, что подойти к нему можно было только через «чертов мост», «адский мостик» — какими только именами мы этот мост не называли! Он был длиной метров 20, а шириной тоже 20, но сантиметров. Мостик этот был перекинут через речку, в которой воды по колено. Мостик этот…

Но пусть он будет мостом к продолжению моего рассказа.

Итак, приехали к нам тюзяне, т. е. артисты Ленинградского ТЮЗа. К нам в коммуну приехали артисты театра, который мы, именно мы, — я знаю, что пишу! — любим.

Во-первых, живые артисты.

Во-вторых, артисты, которых мы часто видели на сцене.

В-третьих, все молодые.

Мы стояли у автобуса и смотрели, как артисты выходят из него. Они вышли, построились и спели песню, которую сами сочинили на мотив нашего «Октябренка» — есть у нас такая песня, может быть, самая любимая в коммуне.

Их было 13 или 15, и всех я не помню, но отлично помню троих: Лешу Яковлева, Володю Азеля и Зиновия Яковлевича Корогодского, главного режиссера. Они были ковбои первый класс! Шикарные джинсы, широкие кожаные пояса и шляпы. Шляпы эти были сказкой. У нас было несколько шляп под ковбойские, но это всё не то. У них были настоящие. Из материала «то, что нужно» и сложенные «как надо».

Эти и задавали тон остальным. Своим видом, джинсами и шляпами они обставили нас. Но мы были хозяевами положения, мы знали, что им предстоит мостик, и надеялись на реванш. Сейчас мы увидим этих ковбоев идущими нервной, осторожной походочкой, тогда как мы уже наловчились бегать по досочкам совершенно свободно.

…Они перебежали мостик легко, с шиком. Чем же их донять?

Было время ужина. Все ребята подходили и брали еду. А тюзян мы построили отдельно и сказали:

— Раз вы артисты, то зарабатывайте свой хлеб.

Мы заставляли их ходить по скамейке с завязанными глазами, толкать носами мяч, разгадывать шарады и загадки, заставляли их прыгать и бегать. Чего только мы с ними ни делали! Это продолжалось минут 30. Наконец, устав, они запросили пощады и были обильно накормлены.

А вечером, на «огоньке», началось настоящее знакомство с артистами, но не как с артистами, а как с людьми. Они показывали нам куски из спектаклей, мы показывали им сценки из нашей жизни. Володя Азель читал нам стихи, и наши ребята читали стихи. Мы пели песни, и они пели нам свои песни. Песни, которые спел нам Леша Яковлев, до сих пор поют у нас в коммуне. На следующее утро ковбойские шляпы тюзян путешествовали с одной головы на другую, каждый пощеголял в широком кожаном ремне, каждый почувствовал себя ковбоем и немножечко артистом — всё-таки ведь это театральный реквизит.

А днем состоялся футбольный матч, потом волейбольная встреча. В волейбол мы легко выиграли, потому что в волейбол мало кто играет хорошо, а у нас были игроки из сборной района.

Зато в футбол была битва. Играли трое на трое и вратари. Поле было большое, можно было бы играть и полным составом, но ТЮЗ не смог выставить больше трёх игроков и голкипера. Играли и болели тюзяне самоотверженно, несмотря на то что болельщиков с их стороны было несравненно меньше, чем с нашей. Счет матча 7:3. Мы проиграли. Приз получал Леша Яковлев — капитан команды. В музее КЮФ есть снимок: победно стоит этот квартет тюзовских футболистов!

А к вечеру произошла такая штука. У Леши был ножик, очень красивый ножик, со многими лезвиями, с какими-то пружинками, в общем, ножик очень хороший. Леша его никому не давал. И вот этот ножик — вы уже, наверное, догадались — пропал. Да-да, потерялся. Леше было жалко ножа, он утешал нас, говорил: «Может, найдется? Отдадите мне в Ленинграде».

Но мы не могли, чтобы он уехал без своего ножа. Мы верили, что ножик просто потерялся. И он действительно только потерялся, и его нашли. И Леша был рад находке, и мы были рады.

Настал последний вечер. На «огоньке» тюзяне выдали нам песню про нас. Как только они не иронизировали над нами в этой песне! Мы смеялись сами над собой, они смеялись над нами, но это был хороший смех.

Кстати, я сыграл в этом деле неблаговидную роль. Теперь могу открыть секрет. Зиновий Яковлевич поймал меня днём и начал вытаскивать из меня темы для этих куплетов.

Но настал час мщения! И ночью мы собрались в палатке — две Ленки, Таня, еще кто-то — и начали сочинять «ответ турецкому султану». Мы написали больше 40 куплетов, и утром, на линейке, когда прощались, выдали им нашу песню. Они были рады не меньше нас. Произошел торжественный обмен текстами песен: мы — им, они — нам. И тюзяне двинулись к мостику. И вдруг (раньше мы мечтали об этом, а теперь забыли), вдруг Леша, с вещами, в шляпе, падает с моста в воду.

Это был благородный шаг, мы оценили его по достоинству: и мы, и тюзяне попрыгали в воду.

Мы прощались ужасно довольные, мокрые с ног до головы.

Так и запомнилось прощание: падение Леши с моста.

А сейчас? Мы и сейчас дружим с ТЮЗом, каждую премьеру мы гости у ТЮЗа, ТЮЗ у нас в гостях на днях рождения коммуны.

БУДЬ ЗДОРОВ, ЮРИК! Утром в лагере появился незнакомый парень, навьюченный двумя увесистыми рюкзаками. Через плечо перекинута гитара. Парень остановился, отер пот со лба, и в эту самую минуту гитара соскользнула с плеча и упала на землю.

— Разбилась! — сочувственно ахнули несколько очевидцев.

Но парню, видно, было не до сочувствия. Он поднял разбитую гитару и пошел представляться старшим.

— Кто такой?! — спрашивали ребята.

— Наверное, турист.

Виктор Малов был не только турист — он кончил консерваторию и получил назначение в Новосибирск. Но на лето, перед тем как уехать на работу, устроился на турбазу инструктором — подзаработать. В коммуну его послали на 3 дня — сходить с ребятами в поход и сразу же вернуться. Из-за погоды поход откладывался. Виктор решил воспользоваться случаем и починить гитару.

Он тихонько настраивал ее, когда под окном с десяток луженых мальчишеских глоток грянули «Бабку Любку». Несколько минут Виктор крепился, потом не выдержал и закричал с крыльца:

— Замолчите, несчастные! Как вы поете? Не в образе, не в характере!

Ребята повернулись и ушли.

— Подумаешь, обиделись, слова им не скажи, — разозлился Виктор.

В тот же день на линейке он подошел к лагерному горнисту, взял у него горн и повторил его сигнал. И все поняли: музыкант здорово умеет горнить. И не терпит, если сигнал неправилен, если песню спели плохо, если гитара не настроена. Малов понравился всем, хотя он ершился и ругал всех и вся, когда что-нибудь ему казалось не так. Малову быстро дали «подпольную» кличку — Гвоздик. Прямой и надежный. А сам Малов? Через три дня ему приказано было возвращаться на турбазу. Но с ним случилось то, что происходило со всеми, кто попадал в коммуну. Никуда Малов от нас не ушел в это лето.

Он отправился на почту и позвонил начальнику турбазы:

— Будь здоров, Юрик, — сказал в трубку Малов (они были на «ты»), — будь здоров и ищи другого инструктора. Я остаюсь.

— То есть как остаешься? А ты знаешь, что мы имеем право не заплатить тебе ни копейки?

— Не знаю, но наплевать. Будь здоров, я пошел.

И побежал в свой отряд, в «Днепр».

Виктор оставался в коммуне несколько лет. Он прилетал из Новосибирска на сборы, с трудом отпрашиваясь с работы и тратя на самолет все свои деньги. Энтузиазм его и преданность коммуне не знали предела. А еще Виктор привел в коммуну своих друзей, тоже выпускников консерватории, — скрипачку Иру Леонову и виолончелиста Марика Бородулина, по прозвищу Мавр.

РЕВКОМ. Иногда бывает так: старшие поддерживают дисциплину в коллективе, а в делах ребят стараются не участвовать: «Сами, сами, вы должны быть самостоятельными».

У нас наоборот. Дисциплина и организация — целиком на ответственности ребят, а вот в работе, в творческих делах взрослые участвуют наравне со всеми, и мы у них учимся. В этих делах все равноправны.

Сначала старшие друзья составляли штаб коммуны. На одном из сборов штаб совещался на чердаке. Там были стол и кровать, покрытые красным ситцем (за неимением другого материала). И вот однажды какой-то мальчишка, впервые попавший на чердак, с изумлением сказал:

— У вас тут, как в ревкоме…

К утру кто-то неизвестный вывел на чердачной двери красной краской: «Ревком». Так это слово и осталось за штабом коммуны.

ПУСТЬ ПОЕТ СКРИПКА! Если ты в коммуне весь — совмещение невозможно. Иногда это становится печальным.

Ира Леонова окончила консерваторию. Выпускной концерт. Первый концерт — пока последний. Ира занята в ревкоме…

Сегодня у Иры день рождения. Собираемся в семь у ТЮЗа. Что пожелаем? Пусть поет скрипка!

Скрипка пела на сборе коммуны. Играл Игорь Евдокимов. Гостям было немножко непонятно: почему такой большой парень играет простенькую песню Чайковского и почему он так волнуется?

Игорь давно начал учиться музыке, а потом забросил и два с лишним года не играл. И даже скрипка его куда-то задевалась.

Игорехино 16-летие. В этот день Ира Леонова обегала все известные ей магазины.

С Евдокимова мы взяли слово — завтра ровно в 4 он выйдет на лестничную площадку. Назавтра мы поднялись к нему за несколько минут до четырех. Игорь вышел… Ира молча вручила ему футляр с новой скрипкой. Через полминуты мы выбежали из подъезда, так ни слова и не сказав оторопевшему Игорехе. Спустя полтора месяца он играл коммуне простенькую пьесу Чайковского. По словам Иры, для Игоря это большая победа. Для коммуны — тоже. Стать скрипачом Игорь не собирается, он будет хирургом. Все равно — пусть поет скрипка!

ЗАСТАВИЛИ. Только через 6 лет мы заставили Ф. Я. рассказать о ее жизни. Да и то Магуну пришлось два дня подряд не отставать от нее ни на шаг. Очень стеснялась, когда рассказывала (я думал, что стеснительность ей вообще не свойственна). А стеснялась она так: рассказала первый кусочек и замолчала. Пока не попросят, сама дальше не говорит. Потом опять ставит точку, и снова нам стоит немалых трудов превратить эту точку в запятую.

Вот так и узнали, что Ф. Я. в 14 лет попала в армию. Кончив шестимесячные курсы медсестер, объявила, что потеряла метрику, прибавила себе полтора недостающих года и пошла в военкомат… Военную форму она сняла только после Победы.

МОЛЧАЛЬНИК. В 321-й школе есть комната. Единственное ее окно выходит в кабинет зоологии. Здесь везде книги — на этажерке, на полу, на батареях, на столе. Преобладает педагогика и география. В этой комнате живет Маргарита Петровна Забиран — М. П., как зовут ее ребята. М. П. — старшая вожатая в школе и член ревкома в коммуне, друг отряда «Алтай». М. П. в этом году заканчивает институт. Сегодня на дверях комнаты висит записка: «Меня нет дома, даже если горит свет. Занимаюсь! Не звонить, не свистеть. Ни-ни-ни! М. П. (из подполья)».

А в «подполье» пришло письмо, трудное, на семи страницах. Вот отрывок:

«Добрый день, М. П.! У меня к вам будет один вопрос. Я никак не могу понять, почему, когда я прихожу к вам, вы не прогоняете меня. Почему? Я ведь знаю, что вам иногда нужно быть одной, иногда просто некогда, я ведь все вижу, но почему вы этого не скажете прямо? Я, наверное, ужасный эгоист, да еще у меня нет никакого самолюбия.

Понимаете, мне очень трудно бывает встать и уйти. Как будто прирастаешь к чему-то и никак не оторваться. А вы не прогоняете. Почему?

Я привык молчать, а все меня за это укоряют: мол, чувствуют тяжесть, когда вот так сижу и молчу.

А почему все так получилось, я вам объясню. Понимаете, до шестого класса у меня не было ни одного человека, ну, с которым я хотя бы погулял после школы, поиграл. Понимаете, не было никого. Отучившись пять уроков, ни с кем не говоря, я шел домой и садился за книги, пожирал их. И больше я никого не видел и не слышал… А теперь я не могу без людей. Это очень страшно — остаться одному. Когда ты еще маленький, ничего не соображаешь, то еще терпишь, но это все-таки накладывает какой-то отпечаток на человека.

Почему я прихожу, сижу и ничего не говорю? Помните, вы говорили об идеализации? В этом есть правда. С человеком, которого идеализируешь, никогда не разговариваешь. Он где-то очень высоко. А потом еще. Ведь нельзя всем людям все говорить. Для всего должен быть только один человек, который о тебе знает почти что все (но все-таки не до конца). Я не знаю, для чего я пишу, но, может быть, вы лучше меня поймете, почему я сижу у вас и почему молчу…»

Письмо на семи страницах.

Некоторые считают, что М. П. одинаково любит всех ребят. Другие говорят, что она особенно любит тех, у кого трудная жизнь. Нашла где-то цыганенка — в женской кофте и в туфлях на высоких каблуках. Мать заставляла его воровать. Маргарита Петровна возилась с ним, возилась, кормила-поила. Устроила в интернат. А еще какой-то девчонке из последних денег купила белое платье для выпускного вечера — не было у девчонки платья, не хотела идти на вечер.

ЕСЛИ НУЖНО — РАЗБУДИ. Вчера мы были на очередном дне рождения у одного из наших. Погасили свет, сели кружком и пели песни. Уходить не хотелось. Домой я пришла в час. Мама встретила на лестнице. А потом до четырех отчитывала за все, что накопилось… Оставшуюся половину ночи я проревела в постели. А на следующий день ушла в школу, а домой вернуться не смогла — слишком велика была обида.

И вот я пришла сюда, в эту почти пустую комнату, с высоким потолком и маленьким окном, выходящим в кабинет зоологии.

В трудные минуты человек идет к тому, кто добрый.

— А может, нельзя к вам, может, неудобно, Маргарита Петровна?

— Снимай пальто, и вот на — тапочки надень. Годятся?

Все-таки позвонить домой она заставила:

— За меня не беспокойтесь, я у Маргариты Петровны.

Я легла на кровать у стенки, она — с краю.

— Если захочешь поговорить — разбуди.

Я знаю, будить будет неудобно, а нужно об очень многом спросить у нее… И вдруг она сама начинает:

— А у меня мама отличная. Я ей всегда все говорю…

— У меня тоже…

Говорили много: о своих мамах, о коммуне и ее людях — обо всем. Потом она вспоминает:

— Завтра в восемь совет командиров. Давай спать.

Она засыпает сразу — прошедший день дает себя знать. А мне никак не уснуть. И я одна, про себя, продолжаю наш разговор.

ПРИКАЗ СОВЕТА КЮФ

Наука — вещь серьезная,
Строптива и лягаста.
В коммуне аспиранты
Случаются не часто.
И оттого-то в первый раз
В стихах издали мы приказ.
Ждет уж давно науки горн,
Когда его раздует Корн.
Чтоб больше рифм не расточать,
Приказываем вас качать.

Совет КЮФ

Примечание. Этот приказ издан по случаю поступления инженера Севы Корна, ревкомовца, в аспирантуру. Сейчас Сева в Москве. На последний день рождения коммуны еле вырвался, приехал только на один вечер — утром обратно в Москву. Свидание с мамой назначил в Доме пионеров, на празднике. Мама Севы, актриса, приходит на все праздники коммуны. Когда мы спросили, нравится ли ей у нас, она ответила: «Я люблю всякое вдохновение»…

ПИСЬМО ОТРЯДУ «СИБИРЬ».

«Привет вам, далекие «сибиряки»!

Прежде всего извините, извините, извините… Ребята, честное слово, был так занят, что не мог написать ни строчки. А как хотелось ответить на ваше ехиднейшее письмо, ой как хотелось… Теперь уже всё позади, да вот жаль, за столь длительный срок все ехидство мое куда-то улетучилось. Думаю, что радоваться вам еще рано, ибо впереди лето, а там ужо я отыграюсь. Берегитесь!!!

Теперь разрешите отчитаться. Во-первых, работаю пионервожатым (к сожалению, быть другом отряда очень трудно. Пока чувствую себя именно вожатым. В этом отношении с тоской вспоминаю работу в коммуне). Нельзя сказать, чтоб дела шли очень успешно. Очень много трудностей.

Во-вторых, пришлось здорово потрудиться на основной работе. Устроили у нас прослушивание всех молодых артистов. Пришлось и мне играть. Сидел за виолончелью по 9–10 часов в день. Это очень много, ребята (для сравнения скажу, что когда учился, то сидел от 4 до 5 часов). В общем, света белого не видел. Уходил из дому в 8 утра, приходил в 11 вечера. А сыграл, в общем и целом, не плохо. Правда, результатов еще не знаю.

Дорогие мои детки, я был так тронут, так тронут вашей заботой о животе моем и теле, что даже слов не могу подобрать.

Дети мои, обязуюсь: с сегодняшнего дня желудок свой держать в набитом состоянии всегда и при любых обстоятельствах. Ваш Мавр.

Р.S. Ребята, шутки шутками, а мне очень нужны сообщения о всех ваших делах. Как я завидую всем вам — такая кипучая, нужная и энергичная работа. Хоть бы еще немножко хлебнуть, чтобы зарядиться. Удастся ли?

Меньше вертитесь вокруг Фаины Яковлевны — не мешайте ей работать, и особенно в тот момент, когда она будет писать письмо подробнейшее мне сюда, в Новосибирск. Всё.

Перечитал сейчас только ваше письмо — ну и язвы же вы, черти!

Трубите громко, горны! Пищите, «уйди-уйди»! Бейте, барабаны! Шары, летите к солнцу! Пусть никому не будет проходу от раскидайчиков. Идет, идет Первомай.

А коммуна идет на демонстрацию!!! Хотелось бы пройти с вами, взявшись за руки. И пусть все время светит самое солнечное солнце. Мавр».

(Мавр — так зовут у нас Марка Бородулина. Говорят, что он в гневе страшен, и потому — Мавр. Но до сих пор никто его в гневе не видел.)

АЛИК. На Алике Морковском может повиснуть весь «Урал» — а ему ничего. Он очень крепкий, очень красивый и очень добрый. Он работает бригадиром на машиностроительном заводе. Пришел в коммуну в 25 лет. Если бы он попал вожатым в обычную школу, он не удержался бы, наверное, и одного дня. Это тихий, мягкий человек, никогда не сердится, никогда не ругается. Съели бы его ребята.

У нас ему хорошо, и мы все его любим.

НЕТ КИТА. Игорь Ефремов нашел в коммуне то, чего не было в его собственном детстве, в его юности. Он увлекается живописью и архитектурой, он прекрасный боксер, он умеет логически строго мыслить; он чуток к правде — его не провести, не обмануть. После института работал на Камчатке, потом вернулся в Ленинград. Случайно встретил Ф. Я. — он был когда-то ее пионером. Поехал на сбор коммуны — пропал… Все отпуска, все выходные и вечера, словом, все 100 процентов свободного времени — коммуне.

Его очень любит отряд «Байкал» и вся коммуна. А прозвище у Игоря странное — Нет кита. Это из шуточной песенки: «Но нет кита, нет кита, нет кита — не видно!» Каждый раз, когда собирается ревком, Игоря нет, вечно опаздывает. «Где Ефремов?» — спрашивает Олег Иванович. «Нет кита!» — хором отвечают ему.

Так и повелось: «Игорь — Нет кита».

Мы перечитали наши рассказы о старших друзьях и заметили: слишком восхищаемся мы их готовностью работать, не щадя себя. Это и правильно, и неправильно.

Почему правильно — понятно. И мы не будем вычеркивать восхищенные слова. А почему неправильно? Да потому, что коммуна не только берет от человека — она очень много дает ему.

Коммуна ни для кого не стала долгом, обязанностью. Она для всех — увлечение, счастье. Приведем пример. Человек каждую свободную минуту отдает маркам или рыбкам. Никто не станет говорить о «бескорыстном служении» маркам (рыбкам). Скажут: увлекается!

Но почему-то «служение» рыбкам никого не удивляет, кажется естественным, а служение хорошему делу, увлеченность воспитанием вызывает восторг, смешанный с недоумением («И чего он возится с детишками, что он в них нашел?»). Не надо восторгов и недоумений. Каждый ищет в коммуне что-то свое, свою радость и, если находит ее, остается с нами на годы.

Вот почему нам бы надо продолжить эту главу. Мы не рассказали о члене ревкома Анатолии Георгиевиче Зуеве, учителе и вожатом, самом опытном вожатом в городе, — он с нами; о Майе Германовне Казакиной, кандидате педагогических наук, и о наших многочисленных друзьях. Друзей у нас много: главный режиссер ТЮЗа З. Корогодский, драматург А. Володин и писатель К. Курбатов, журналисты Л. Региня, С. Гуревич, А. Островский; ученые И. М. Палей, Вернер Гайда, Е. С. Махлах, врач А. Саль, соратник Луначарского — В. А. Брендер, директор Фрунзенского Дома пионеров А. И. Скурихина, директор школы Т. С. Григорьева, педагоги Л. М. Виноградова, И. Г. Виноградова, В. Ф. Карякина.

Они не гости коммуны, а именно друзья: постоянно бывают у нас, ездят на наши сборы, пишут нам, помогают. У каждого отряда есть один-два (а то и три) друга в ревкоме и еще множество друзей из старших. В дни рождения коммуны, когда мы строем идем по городу (в нашей колонне около 200 ребят), впереди — человек 40 взрослых. Это самая веселая часть колонны.

Глава третья, самая деловая

НА ПЕРЕПУТЬЕ. Казалось, все хорошо. «Живем веселой, интересной жизнью». И вместе с тем — угрожающие признаки. В наказе первых сборов новому поколению коммунаров стоит: «Закрепить обычаи… Сделать мачту… Сделать баскетбольную площадку… Провести физкультурный праздник…» Всё — для себя, для коммуны.

Но для чего же тогда коммуна? Кому от нее лучше на свете, кроме нас самих? Нет, красивая жизнь не такая… Красивая жизнь — это когда ты чувствуешь, что нужен людям. И ты сам нужен, и вся твоя коммуна…

А КАК ЖЕ КРЫМ? Поход коммунаров в Крым был делом решенным. Ревком предложил, общий сбор одобрил, и родители согласны.

О Крыме мечтали полгода. Мечтали о грузовых вагонах с нарами, о теплушках военного образца. Лишь бы дешевле и, если удастся, по принципу «прицепите мой вагон». Постоять день-другой на станции — и снова в путь… В общем, чего только не придумаешь за полгода!

На последнем сборе от ревкома многого не ждали: всего лишь уточнения маршрута.

— Олег Иванович, как там, кстати, насчет теплушек? Договорились?

По виду Олега Ивановича поняли — готовится тронная речь. Так и есть.

— Ребята, вам не кажется, что в коммуне сейчас примерно такое же состояние, какое было в колонии имени Горького перед завоеванием Куряжа? Все у нас как будто хорошо, а чего-то не хватает…

Не успели мы оглянуться, как на столе очутилась большая карта Ленинградской области. И тут по рукам быстро пошла записка: «Кажется, дело пахнет подшефным районом». И верно: в самом верхнем углу карты большим красным кружком, отмечен поселок Ефимовский… А как же Крым? А как же веселый отдых?

— Дело за вами, ребята, решайте. Хотите отдыхать — поедем в Крым. В Ефимовском районе веселого мало. Там очень нужна наша помощь.

Саша Прутт (без энтузиазма):

— Раз надо — поедем.

Гуля Кулиева:

— Два года мы считаемся шефами ефимовских пионеров. А что сделано за эти два года? Собрали подарки, отрапортовали райкому, а сами что? На лето в Крым смываемся?

ПИ-ШИ-ТЕ! Через ограду закрытого садика перед Домом пионеров то и дело перепрыгивают коммунары и, к возмущению родителей, ревкомовцы тоже. Сегодня мы уезжаем.

Сбор начинается традиционной линейкой. Слышите, команда на построение. А сейчас с речевками и песнями выстраиваются на линейку отряды. И вот…

— Командирам отрядов доложить о готовности к сбору!

— Товарищ председатель совета коммуны! Отряд к операции «Человек — человеку» готов!

Мы идем по Загородному проспекту. Рядом с нами второй, гораздо менее стройной колонной идут родители.

Нам никогда не узнать всего, что говорила неделю назад на собрании наш полпред в стране родителей Фаина Яковлевна. Может быть, оно к лучшему, потому что, если бы мы это услышали, нам трудно было бы удержаться от тихих завистливых вздохов: «Вот ведь какие места есть на земле!» Места — словно из книжки-раскраски для малышей. Жить будем в самом современном и шикарном интернате, через дорогу (не волнуйтесь, по ней не ходят машины) — аптека…

А если без раскраски? Тогда — наши палатки в получасе ходьбы от ближайшей деревни, а до медпункта — пять километров. И только солнце на обеих картинках одинаковое: не зажатое домами и трубами, оно заполняет все небо. Но о солнце родители спрашивают меньше.

— Вовка, не пей сырой воды!

А вы забыли вкус родниковой в день, когда готовы расплавиться палатки?

— Таня, не работай слишком много, береги себя! Разве вспомнишь это, когда в 100 метрах от лагеря горит поле от сорняков? В одном все едины:

— Пишите!

И когда поезд трогается, снова:

— Пи-ши-те!

Вот это постараемся. Не слишком часто, конечно, но постараемся.

Стоп! Надо приступать к своим обязанностям. Мы едем в двух вагонах. По одному из них дежурю я. Дежурю — это значит, сейчас всех уложить спать, а завтра… Впрочем, завтра — завтра, а сейчас — спать. Но можно ли уложить всех, когда по вагону мечется завхоз — уверяет, что на перроне оставили все ведра, и собирается бежать обратно, а навстречу ему пробивается паренек из другого вагона, безнадежно и монотонно повторяя:

— Лишнего рюкзачка нет? Лишнего рюкзачка нет?

И пока не найдешь завхозу ведра под головой уже заснувшей девочки, пока не вытащишь парню из какого-то бака его рюкзак, покоя в вагоне не будет.

На часах 2.30. Все постепенно стихло. Беру книжку и сажусь на край полки. Если по правде, не спать сейчас совсем не обязательно, но в конце концов почему не воспользоваться своими правами?

ЧИСТИТЬ ЗУБЫ ЗАПРЕЩАЕТСЯ. Утром в Ефимовском нас встретил друг отряда «Урал» Вадим Лисовский — в робе, загорелый. Вадим уже работает бригадиром в Заголодно. С чьей-то легкой руки все ответственные за работу в поле будут называться теперь Вадимами.

После «огонька» меня дернуло пойти на речку — почистить зубы и помыться. Только начал чистить зубы, как вдруг в голову пришла мысль, что мне нельзя оставлять отряд перед сном, если я — ДКО. И тут же на пригорке показались Марик, Люся Гудкова, Данилова и стали хором и наперебой возмущаться моим поступком. Я сказал, что в конце концов каждый человек имеет право почистить зубы на ночь, а они, между прочим, могли бы справиться с ребятами и без меня. Но Таня ответила, что ничего подобного: помощники вожатого не вмешиваются в обязанности ДКО, и мне, мол, пора бы это уже знать. А вот имеет ли право ДКО чистить на речке свои драгоценные зубы, когда дан сигнал отбоя, а ребята никак не улягутся спать, — это еще большой вопрос.

В палатке Сашка Прутт завел разговор на свою любимую тему: искусство не нужно человеку. Он сказал, что поставил перед собой две цели. Первая — физика, в частности радиотехника, а вторая — доказать людям, что они много времени своей жизни теряют даром — на искусство, сон и прочее. Потом он рассказал кое-что из радиотехники, и наконец мы заснули.

РАПОРТЫ ДЕЖУРНЫХ КОМАНДИРОВ. «15.VI. Утром после завтрака три группы отправились в разведку. Вадимы трудились на свиноферме, а завтра пойдут на кукурузное поле. Группа Тимуров начала с местными ребятами подготовку к спартакиаде, которую решено провести через два дня. Третьей группе повезло меньше всех. Работу она найти не смогла, но зато обнаружила здание новой школы, которое можно украсить к учебному году. С этими новостями наши вернулись к обеду. Дождь заставил отодвинуть начало нашего первого «огонька» в Озереве. Рассказали озеревцам о коммуне, о наших законах, обычаях и делах. Но встреча не совсем удалась, так как озеревцы и зареченцы торопились в кино. ДКО — Женя Хрычкин».

«16.VI. Рано утром с поля вернулись изрядно уставшие вадимы и узнали от Костровых, что завтрака нет и будет он не раньше, чем через час. Завтрака решили не ждать. Взяли по куску хлеба, и снова за работу. Вместе с озеревскими и зареченскими ребятами продолжали готовиться к спартакиаде. Но сначала пришлось перекидать огромную гору земли, чтоб засыпать камни у входа в школу. Тем же утром отправилась разведка в Климово. ДКО — Люся Сурова».

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ. Не знаю, есть ли в Ленинградской области место красивее, чем Ефимия. Лицо Ефимии не всегда разглядишь за сетчатой пеленой бесконечного дождя, свисающей с серого неба. Но вот она открывает тебе сказочные красоты лесных холмов, извилистых рек и веселого оранжевого солнца. Смотришь на речную излучину, кажется, что выплывет сейчас из-за поворота красный с золотыми разводами купеческий струг или деловитый петровский парусник. Но возникший внезапно и тотчас отошедший куда-то стук тракторного мотора возвращает тебя в XX век.

Вечером Ефимия, как на полотне Корина, раскидывает по предзакатному небу множество красок. Над притихшей землей разворачивается молчаливая и величественная симфония цвета. Человек, которому случится попасть в этот час под ефимовское небо, бывает поражен. Что приготовила ему природа, да еще в таком суровом краю, как наш северный! Он уносит это феерическое впечатление с собой, и оно становится частицей того, что называется чувством России…

ДЕСАНТ. На летнем сборе в Ефимии у нас был шестидневный десант. Мы должны были остановиться в Чудской. Это в 60 км от нашего постоянного лагеря. До Чудской мы должны были добраться за день. У «Балтики» был самый дальний десант, но никого это не пугало, все были бодры и веселы. В 10 часов утра, после линейки, мы двинулись. Шли довольно четко, рюкзаки еще не казались тяжелыми. Было очень жарко — 35 градусов, небо было синее-синее, без единого облачка, ветра совсем не было, но комары нас оставили в покое, наверное, потому, что мы шли по дороге. Впереди нас шел отряд «Кавказ»; он вышел раньше, но мы шли быстрее и скоро догнали его. Нам было по пути. Настроение у всех было отличное, мы задирали «кавказцев», они нам отвечали тем же. После привала шли уже вместе. Вдоль дороги тянулся лес. Володя Волков сказал, что знает дорогу короче, и все «балтийцы» пошли с ним через лес. Расспросили деревенских ребят; оказалось, что мы зашли бог знает куда. Надо было идти обратно, иначе мы вообще заблудились бы. Ноги уже начинали болеть, от солнца слегка кружилась голова, но, в общем, все было нормально, мы шли по лесу и разговаривали. Вышли на дорогу и зажмурились от солнца. Деревья не шевелились. Была самая жара. Идти было трудно, ноги уже стерли, камни и песок рвали кеды. Лямки рюкзаков глубоко врезались в плечи. Шли молча, растянулись метров на 200. До этого я и рюкзак никогда не носила. Было немного страшно, думала, что отстану и упаду, поэтому пошла быстрее. Во рту все пересохло, на ногах росли белые пузыри. Другим было не лучше, чем мне, но никто не ныл. Володька Волков шел самым первым. Наверное, расстроился, что из-за него пришлось топать столько, но ничего, шел.

Наконец привал. Через несколько минут все уже шутили над своими бесчисленными пузырями на ногах. Отдохнув минут 10, мы снова зашагали по дороге. Шагали — это, конечно, не то слово: мы кое-как переваливались с пятки на носок, стараясь не задеть пузыри. На отекшие плечи уже никто не обращал внимания. И еще, все как-то почувствовали друг друга, от этого стало спокойнее. Мальчишки тащили на себе все ведра, но крепились и даже пробовали острить. Несколько раз, когда проезжали машины (они там ходят очень редко), мы неистово махали руками, но они только обдавали нас пылью и мчались дальше. Мы уже думали, что будем идти по этой дороге до самой смерти, но вдруг увидели вдали домики. Там была деревня. Ребята из «Кавказа» развалились у старенькой церкви; они были усталые и грязные, как черти, но мы, наверное, были еще хуже. Мы побросали рюкзаки и заковыляли к колодцу. Такую вкусную воду я пила только в Ефимии. После возвращения в Ленинград я еще долго не могла привыкнуть к тому, что, недопив воду из стакана, ее можно спокойно вылить.

До станции нас все-таки подвезли на попутной, и там у нас был обед в столовке. Потом мы сыграли в волейбол, посидели в садике, выпололи грядки с цветами возле почты, а в 9 часов вечера собрались и опять пошли. Нам осталось пройти 17 км. Шли цепочкой, человек в 50: «Кавказ» и «Балтика». Пели «Там, где змея не проползет» и еще много разных веселых песен. Стало прохладно. Появились комары. На первом привале все выстроились в длинную очередь, и Люся Сурова стала всех мазать репудином. Снова шли. Оставалось 12 км. Идти было очень трудно: пузыри, натертые днем, болели и лопались. Руки сожгли на солнце: они были красные, носы тоже побаливали. Плечи затекли, и суставы совершенно не двигались, а тут еще надо было отмахиваться от комаров и чесаться. Очень хотелось пить. Когда увидели колодец, все к нему бросились — пить хотелось ужасно. Было какое-то идиотское животное состояние. Все забыли друг о друге. Даже не так, нет, — просто уже все так измучились, что не было сил думать о ком-нибудь. Но это состояние продолжалось не больше минуты. Все стали уступать и передавать кружку товарищам. Но вот идем дальше.

Мальчишки из «Кавказа» помогают отстающим, все друг друга подбадривают. Холодно и сыро. Уже 12 часов ночи. Приходим на какую-то поляну. Идти дальше невозможно. Осталось 3 км. На поляне высокая трава, так что ноги сразу промокают до колен. Все дрожат, ходят как привидения. Но тут приказ: «Всем за хворостом!» Продираемся сквозь деревья, ищем сухой хворост. Натаскали целую гору, как муравьи работали. Разожгли огромный костер. Палатки ставить было очень долго, да и трава была совсем мокрая. Расстелили палатки прямо на траве. Стали переодеваться в сухое. Мокрые ноги совали чуть ли не в огонь. Половина кед тогда обгорела. Наконец все улеглись вокруг костра. И тут началось чудо: три девочки из «Кавказа» (их там уже назначили дежурными по кухне) мазали сгущенкой черный хлеб, а мы его медленно, со вкусом ели. Это была пища богов. А тут еще, в завершение идиллии, Игорь Смелов стал петь хриплым голосом цыганские песни. И тут мы поняли, что не можем жить в десанте отдельно: «Балтика» и «Кавказ». Единогласно решили жить вместе. Через несколько минут все спали. Так крепко я, кажется, никогда в жизни не спала. На следующее утро мы все были единым целым. Федерацией «Кав-Балт».

Через два дня из Ленинграда приехали новые ребята из «Балтики» и «Кавказа» — те, что сдавали экзамены. Мы, конечно, были им очень рады, но все-таки было немножко трудно к ним привыкнуть. И все потому, что их не было с нами в тот день, когда мы прошли 38 км. («Как солдаты на учениях», — смеялись потом ребята). Когда мы вернулись из десанта, мы все равно жили федерацией «Кав-Балт». У нас было после этого много общих очень интересных дел. Но все равно, дольше всего я буду помнить, как шли с рюкзаками, а потом в 2 часа ночи пели песни и ели сгущенку.

О ЧАСАХ И ЗАНОЗЕ. С утра лагерь превратился в Город веселых мастеров. С утра Раскин, Тамарка Королева и я стали «американцами». Почему именно американцами, сказать трудно. С таким же успехом мы могли бы изображать новозеландцев или папуасов. На руке у меня были Тамаркины часы — я изображала миллионерскую дочь.

Уже через год я услышала эту историю в солидной фольклорной обработке. Но мне ли не знать, кто потерял эти часы, если с самого утра они болтались у меня на руке?

Когда мы зашли в ресторан «Кавказ» (в этот день в лагере было много чудес), часов уже не было. Я пришла в ужас. Тамарка утешала меня как могла и тут же взяла с меня слово — молчать и не портить никому настроение. До вечера я честно молчала. Мы продолжали турне по Городу веселых мастеров.

Ночью мы взяли фонарик и отправились на розыски. Но, несмотря на фонарик, я наткнулась на пень и загнала в ногу огромную занозу. Вытащить удалось примерно половину.

Утром Тамаркины часы нашлись под нарами в нашей палатке. Нога у меня распухла, но я все-таки встала и, хромая, пришла на совет. Фаина Яковлевна осмотрела мою ногу и сказала, что нужно резать, а резать в таких условиях она не может, придется везти меня в Ленинград. Кто-то попросил, чтоб я на обратном пути захватила мыла.

— Ты что, соображаешь, — закричал Эдик Биккарт, — человеку ногу будут резать, ей не до мыла!

Я из последних сил изобразила улыбку и заверила, что ничего страшного и мыла я вполне могу захватить сколько угодно.

Меня повезла Рита Кружкова. В поезде я договорилась с ней, что поедем прямо в больницу и, ради бога, ни в коем случае ни слова родителям — иначе пропал мой сбор.

В больнице меня решили положить в стационар. Я сказала:

— Мне нельзя в стационар, у м<