О художественности у Достоевского
Вот вокруг какой идеи - сомнения кружусь едва ли не 40 лет. А почему-то за последние 2-3 дня идея эта, это сомнение дошло до предела - и - разрешилось (как мне кажется).
Идея эта - несомненность мощи мысли Достоевского и- подозрительность, а то и просто отрицание, - в отношении его художественности.
Боюсь, но, кажется, и у меня были сомнения и колебания на этот счет. Пора поставить все точки над и.
Противники Достоевского в этом отношении явно делятся на два разряда:
1) Идеологи-прогрессисты (от Белинского, Писарева, Добролюбова до Ленина и Луначарского и пр.)
2) Сами художники, в том числе и значительные, даже великие (Тургенев, Толстой) и, наконец, если угодно, в своем роде снобы (Набоков, Бунин...).
С первыми, кажется, проще простого: в конечном счете, - страх, боязнь выявления их собственной мотивации, страх, боязнь, прикрывающаяся квазимужеством: зачем, дескать, копаться в психологических тонкостях...
Вообще, само натужное неприятие Достоевского - тоже ведь - подозрительно именно из-за своей натужности: тут какое-то сверх-отрицание, запредельное отрицание, которое якобы отрезает все дороги к пониманию - именно потому, что боится и одновременно хочет этого.
Со вторым - потруднее. Здесь грозит опасность упрощения, опасность поверхностного отношения к этой неприязни.
Факт есть факт: значительные, великие и даже величайшие художники не принимали Достоевского, отрицали его как художника.
Такие мотивы, как зависть, здесь должны быть исключены, это само собой разумеется.
В чем же глубинность причин?
В органическом, абсолютно естественном - для них - неприятии художественного мира Достоевского именно как художественного.
Все дело, кажется мне, в точке зрения, с которой и невозможно было видеть иначе...
Другая художественность! Другой художественный мир! Другая эстетика! Другой ритм этой эстетики!..
И - человек из мира противоположного, до-мира Достоевского, естественно, натурально не мог его воспринять. Этот мир казался ему чем-то безобразным, как и формы, изображавшие этот мир.
Тот же Набоков, создавший великолепно постриженные “английские сады”, не отдавал себе отчета в том, что сады-то эти, территория эта, земля эта, планета эта новая - открыта была не кем иным, как Достоевским. Он завоевал эту землю как Колумб, как Коперник, как Магеллан, а вы лишь - осваиваете. Осваиваете - его земли, его завоевания.
Несомненна искренность неприятия этими художниками Достоевского. Несомненна также - теперь-то это уж ясно - ограниченность их позиции, ограниченность их точки зрения.
Точно так же кричал Вольтер когда-то, проклиная Шекспира: «Варвар!».
Тут ничего не поделаешь. Переубедить, кажется, никого из них никому и не удалось. Тут - понять нужно - почему.
У Достоевского просто другая эстетика.
Эстетика! Но - другая!..
Эстетика, соответствующая другому реальному миру и превращающая этот другой мир - в мир эстетический.
Если одним словом: Достоевский, как и всякий художник, побеждает некрасивость красотой, другую некрасивость другою красотой...
Есть, кажется, один решающий аргумент в этом споре, в этих сомнениях: самосвидетельство Достоевского: его неуверенность в своих художественных силах, его сетования на то, что, дескать, если б дали мне побольше времени, да еще и побольше платили, то я б писал не хуже их...
Так пишет он Страхову: у меня в одном романе – десять романов, времени не хватает на «художественность».[66]
Не аргумент! Достоевскому столь же были присущи как абсолютная убежденность в правоте своей художественности, так и беспрерывные колебания насчет того, художествен ли он. Недовольство Достоевского самим собой нельзя принимать за аргумент – против его художественности. Микеланджело еще более был недоволен самим собой... Вообще к концу жизни все хотел разломать и сжечь, все им созданное, да, к сожалению, еще и преуспел в этом, в отличие от Достоевского.
Кстати, заметим, что Достоевский смолоду, с самого начала и до самого конца - и это крайне важно для понимания художника – был устремлен на самые, самые высокие ориентиры . В том числе - на Данте. «Божественная комедия» - как ориентир... Мечтал о создании «Божественной комедии» для XIX века[67].
Неоднородность произведений Достоевского (сочетание глубокой символики и фельетонного стиля, предельная, «натуралистическая» документальность и образность, уголовная хроника и философский трактат, цитаты из газет и из Библии и т.д.), вызывающая порой обвинения в эклектичности, является на деле видимой, формальной. Все эти «неоднородные» элементы художник заставляет как бы гореть в одном пламени. И когда он их поджигает, вдруг обнаруживается их глубочайшее внутреннее родство, сплавленность. (Любой факт для Достоевского - может стать горючим материалом).
Итак, его эстетика - одолеть некрасивость красотой...
Некрасивость, которую изображал Достоевский, была уже не той некрасивостью, которую знали-изображали художники до него. И вот эта-то некрасивость - по «предмету» - отбила слух, глаз на ту красоту, какой Достоевский и одолевал эту некрасивость.Такая красота смиренной, усмиренной, простой победы над такой аргессивной, наглой, хамской, предельной, запредельной некрасивостью...
Господи! Как жалко, что я не умею это все выразить во всей полноте этих мыслей и чувств.
А ведь много необъяснимого и в некоторых действиях самих «отрицателей» Достоевского. Но почему, почему, уходя в свой последний путь, Толстой взял с собой самый нелюбимый им роман Достоевского «Братья Карамазовы»?[68]
«Нехудожественность» превратилась в новую, небывалую художественность, которую не понял Тургенев, которую не понимал Толстой, разглядывая его микроскопически, и которую понял Толстой, объяв его как целое, макроскопически, вдруг разом понял.
И еще о "нехудожественности" Достоевского.
Что есть художественность?
Художественность – это:
1)чем глубже в себя копнешь, тем общее выходит,
2) а чем общее, тем, значит - единственнее - по тому же Толстому.
Так вот, Достоевский и выразил эти две вещи - накануне, во время апокалипсиса.
"Отделывать" (текст) в момент всеобщей гибели и есть не художественность, а антихудожественность . (Алесь Адамович подходил к этому со своей "сверхлитературой", несправедливо осмеянный; вспомнить письмо ему, Алесю, Распутина. Потрясение Распутина, прочитавшего его "Карателей").
Итак, Достоевский подготавливает нас (и сам себя подготавливает) к другому (какому?) отношению к:
1) жизни,
2) смерти,
3) встрече с большим Х.
ДОСТОЕВСКИЙ И МИКЕЛАНДЖЕЛО