Посвящается Мардж, негритянской певице

Нью-Йорк

Перевод Андрея Сергеева

Холодный безучастный виноград

Пророс в ночи;

Глубоко отозвался

Во вскрытых венах осени твой голос,

Соединивший воедино голоса

Людей, друг другу чуждых,

Топчущихся в страхе

На улицах, протоках темного вина,

Подрагивающего в ярких вспышках света, —

Тебе ли спрашивать, богиня,

Каков сегодня вкус вина?

Он черен,

Он черен, как рубцы глубоких ран,

Как обещанья новых бессловесных мук

И мутного разлива беззаконья.

Твой голос — одинокий вестник

Во тьме, струящий безразличное вино.

Первые седые волоски

Перевод Андрея Сергеева

Предгрозовые тучи, космы адской сажи,

Непроницаемый для пальцев света битум

На голове моей — глядите, сэр, — пока…

Впезапно, как ростки пшеницы за дождем,

Как вспышки молнии с москитный хоботок,

Как лихорадочный трезвон цикад на солнце, —

Три белых волоска! Три робких чужеземца,

Пронзили чашу черную, как змеи, вьются,

Заметные лишь в лупу, но потом — потом

Они захватят все! Так что ж, спеши, зима

Дешевой мудрости, лови в силки почета,

Вяжи ночной колпак в заплесневелых блестках!

Посвящается Мореми

В 1963 году

Перевод Андрея Сергеева

Земля не знает ужаса стропил:

Стропила рухнут, испугав геккона[305],

И треснет глинобитный пол, а брусья,

Изведав в почве смерть, найдут в ней жизнь, —

Как погребенный в поле клубень ямса,

Как корни баобаба, как огонь.

И воздух не предаст тебя. Как пальма,

Клонись в грозу, по помни, что топор,

Губя леса, дает дорогу белкам.

Будь вечной, словно темная трясина;

Пусть ливни, а не пятки чужеземца

Оставят на тебе свой влажный след.

В полдневный зной себя укутай тенью,

А ночью не страшись нагих небес.

От перца изогнется твой язык,

Как скорпионов хвост, — ужаль опасность,

Но с голубем не бойся ворковать

И на губах храни росу рассвета.

Вооружись колючками, как роза,

Дитя, надень, как дерево, броню

И знай, что плоть твоя должна струиться,

Как пальмовое масло, как вино,

Не иссякая, чтоб в твоем потомстве

Мы пили мед и молоко земли,

Опять прельстясь Адамовым ребром,

Пей мед сама, наполнись им, как соты, —

Ты горечи хлебнешь еще, дитя.

Зардевшись сердцем, помни: белый мел

Оставит на тебе следы позора.

С восходом солнца ощути на коже

Соленый вкус спасительного пота,

Чтоб завтра не умыться солью слез.

И чистый дождь прими как дар богов,

И за него воздай им плодородьем.

В приливе чувств будь вольной, словно волны,

И смысл придай безжизненным пескам.

ФРЭНК АБИОДУН ЭГ-ИМУКХЕДЕ[306]

Одна жена для одного мужчины

Перевод А. Эппеля

Я не хожу в церковь, я не шляюсь по судам —

Там целыми днями бубнят о «новой культуре»,

Там треплются о «равноправии», кричат о «разводе»,

Там затвердили заповедь, от которой тошно:

Одна жена для одного мужчины.

У папаши моего папаши было множество жен,

И предок плевал на равноправие — ему хорошо!

У себя дома предок был господом богом.

Но кончилась лафа, едва появился белый,

А с ним —

Одна жена для одного мужчины.

Как не возгордиться вашей подруге,

Если она знает, что она у вас единственная?

Пусть все утверждают, что ей вредно рожать,

А я утверждаю, что только болван мог придумать —

Одна жена для одного мужчины.

Ну разве достаточно одной бабы мужчине?

Можно ли вести хозяйство, вкалывать на полях,

Собирать бананы, жарить, парить

И при этом изловчиться нарожать детей,

Когда одна жена для одного мужчины?

Предположим, она не управляется по хозяйству и не желает рожать

Читает себе книги, а к плошкам и не прикоснется;

Как можно избавиться от такой халды?

Разводом? Ну уж дудки — эта культура не по мне,

Когда одна жена для одного мужчины.

ДЖОН ЭКВЕРЕ[307]

Ответ

Перевод А. Эппеля

Наследие наших доверчивых отцов —

Всё попирающие бледнолицые чужеземцы —

Изгнаны прочь.

Теперь благожелательные миссионеры

Измученный народ больше не дурачат;

Теперь залетные коршуны

Не терзают чужих цыплят —

Мы сами теперь терзаем себя!

ОСТРОВ САН-ТОМЕ

КАЭТАНО ДА КОСТА АЛЕГРЕ[308]

Смерть изгнанника

Перевод А. Голембы

Как вечные снега, что увенчали

Чело крутой заоблачной горы,

Твоих воскрылий белые шатры…

О, Вольность! Уврачуй мои печали!

Твои лобзанья, злобны и добры,

В моих ушах отрадой прозвучали,

Твои слова, достойны и щедры,

Изгнанника с надеждой обручали!

А ведь Изгнанник плакал пред тобой…

Не уходи, не взяв меня с собой!

Здесь мой удел — тоска, оцепененье,

Небесная в глазах затмилась твердь…

— О, кто ты?

— Избавительница Смерть!

— Благодарю тебя за избавленье!

Когда я умру

Перевод В. Васильева

Прощай! Я смерти жду. Здесь не твоя вина.

Кто лаве повелел снег обожать? Не знаю.

Снег, лаву охлади. О белая луна!

Ты смерть моя. Прощай, прощай! Я умираю.

Я не хочу в могилу. Страшно мне

Среди червей лежать осиротело.

В огне жила душа. Так пусть в огне

Сожгут мое безжизненное тело.

Пусть вольный ветер прах мой охладелый

Развеет, разнесет по всей стране.

Я жить хочу в пространстве без предела:

В воде, в земле, в небесной вышине.

Тогда, — о горестное утешенье! —

Став белым, как твоя девичья грудь,

Я, в пепел обращенный, в онеменье,

К тебе проникну в сердце, бездыханный.

И даст оно тому приют желанный,

Кто не нашел к нему при жизни путь.

АНТОНИО ТОМАС МЕДЕЙРОС[309]

Моя песнь Европе

Перевод М. Самаева

Сейчас,

сейчас, когда все контакты налажены,

телефонные кабели всюду проложены,

пространства азбукой Морзе сближены,

моря кораблями запружены,

губами улыбки жалкие выжаты,

безвестные дети по миру пущены,

плоды тропические солнцем налиты,

а мышцы — бессильем, —

сейчас все это не больше чем символ

рабства.

Сейчас,

сейчас, когда все контакты налажены,

кровь в жилах моих заморожена,

ритмы моих барабанов задушены,

сединой мои волосы выбелены,

мое желанье отвергнуто и семя стерилизовано,

мои дети холодом выхожены,

тоска и мечта из груди моей выжжены,

статуи моих героев взорваны,

крики мои о свободе и мире бичами исполосованы,

мои шаги, как дикие звери, выслежены

и мой разум в оковах огрубел и ослаб.

Сейчас, когда «невинные прелести» твоей цивилизации

красуются кровоподтеками у меня на лице,

я спрашиваю тебя, Европа,

я спрашиваю тебя: «Что же дальше?»

Черная пятница

Перевод М. Самаева

Я на улицу выйду

с откровенной ухмылкой, с моими

проданными святыми,

чтобы хохотать до упаду

над мертвым распятым богом.

Я в черную пятницу выйду

на улицу, облаченный

в белый траур.

Я оставлю дома семью

и выйду, чтоб скалить зубы,

распевая песни йоруба

с воинами балуба[310]

и философами банту.

Даже если не хватит сил

дом покинуть для солнца, ветра,

силой меня не удержишь

в черную пятницу дома.

ФРАНСИСКО ЖОЗЕ ТЕНРЕЙРО[311]

Песня мулата

Перевод А. Ревича

Мулат —

отпрыск белого и негритянки,

кажусь постороннему взгляду

мельканием шахматных клеток:

скользит этот взгляд по клеткам,

цвета на доске смешались,

сливается черный с белым

в глазах, ослепленных мельканьем.

Мулат я.

Большая душа в моей плоти —

двух душ различных слиянье:

один плюс один — это двойка.

Вот почему однажды

так обозлился белый.

Он все сосчитал по пальцам

и доску для шахмат сделал.

— Эй, мулат! — закричал он. —

Ты малость ошибся,

место твое возле негра.

Ах!

Но я не сбесился от злости…

Свои черные кудри

со лба я пригладил к затылку,

выдохнул дым сигареты,

и громко запел я

со смехом,

и стал вдруг пунцовым белый…

Мулат я!

С белой возлюбленной —

белый,

с черной возлюбленной —

черный.

Так вот!..

Цикл об алкоголе

Перевод А. Ревича

Когда сеньор Силва Коста

к нам приехал на остров,

привез он бутылку водки,

чтобы заняться торговлей.

Жара была так нестерпима,

земля была так просторна,

что казалось:

вода бессильна

смочить пересохшее горло.

Тогда сеньор Силва Коста

отхлебнул половину бутылки…

И слова обрела его глотка

для первой торговой сделки.

Луна омывает пальмы,

подернуты нежной мечтою

глаза Морского Прибрежья.

Безмолвье.

Волна омывает скалы,

остров тем всплескам вторит.

Безмолвье.

А там в отдаленье

слышится: хижины плачут,

омытые лунным светом.

Безмолвье.

В проулке крайнем

ведут европейцы торговлю,

шампанское попивая.

Говорила мать-негритянка:

— Ему я твержу: «Сыночек,

не пей ты эту отраву».

Смеется. И слушать не хочет…

Умолкла старая Рита,

только в глазах и в морщинах

дрожанье далекого смеха.

— Что ж дальше, сеньора Рита?

— Ох, такое несчастье!

Сынок мой — в пивнушку,

а пойло — в его утробу…

Вздохнула старая Рита,

глаза от слез покраснели.

— Эх, сыночек, сыночек,

о матери ты не вспомнишь!..

Эпопея

Перевод И. Тыняновой

Где ты, Африка, —

свободные дали,

рокот стрел, прорезающий воздух?!

Где ты, Африка, —

бурливые реки,

волны, клокочущие, как кровь в жилах?!

Белые рубили прогалины

выстрелами карабинов.

На прогалинах жгли костры,

раздирая тропическую ночь.

Костры!

Миллионы костров

на раскаленной земле!

Лунная, лунная ночь…

Корабль качается черный,

и песня из трюма слышна.

И в такт этой песне

цепи гремят.

Лунная, лунная ночь…

Какая судьба впереди?!

Человек из Африки, ты затерялся

в чужой земле…

В Бразилии

ты под кнутом стонал

на бескрайних плантациях кофе!

На севере

ты спину гнул

на бескрайних плантациях табака!

И в долгой ночной тиши

тосковал по родной земле,

что осталась там, далеко…

И долгие песни пел,

подернутые слезой!..

Люди севера

вспарывали ножами

животы

людям юга.

Люди севера

были полны

грандиозных идей,

таких грандиозных,

что они казались бесформенными уродами!..

Люди севера

тебе подарили

из того, что было твоим,

кусочек земли: живи…

Либерия! Либерия!

О!

На твоих улицах

людей считали на доллары…

Либерия! Либерия!

Когда ты поешь в кабаре

и сверкает зубов белизна —

это улыбка твоя, Африка!

Когда ты мчишься стрелой

в состязаниях на быстроту —

это ритм твой, Африка!

Иди же вперед,

Африка,

пусть слышится в песне твоей

ритм победы!

Пусть слышится в песне твоей

ритм новой жизни!

…Пусть твой звенящий смех

несется под небеса,

как рокот стрел, прорезающий воздух!

Негры из разных стран света

Перевод И. Тыняновой

Звуки гонга

разрезали воздух,

которого нет у негров.

Гарлем! Гарлем!

Америка —

на улицах Гарлема —

негры меняют жизнь на удар ножа!

Америка —

на улицах Гарлема

кровь черных и белых

играет в шахматы.

Гарлем!

Черный квартал!

Ринг жизни!

Поют поэты

с островов Зеленого Мыса…

Поют люди, затерянные в волнах китовой охоты.

Поют люди,

затерянные на перекрестках жизни,

заброшенные в разные концы света.

В Лиссабон?

В Америку?

В Рио-де-Жанейро?

Кто знает?

Слушайте!

Это Морна…

Проклятый, тоскливый голос…

Это люди Зеленого Мыса

взывают к своим братьям!

Средь табачных плантаций

негры качаются в танце.

В небоскребах Нью-Йорка

кривляются американцы!

Средь плантаций Виргинии

негры качаются в танце.

На люкс-яхтах Миссисипи

кривляются американцы!

О!

В штатах юга

негры качаются в танце!

Твой чернокожий голос

поет

на подмостках Парижа.

«Фоли-Бержер»!

Белые покупают

тело твое

за бутылку шампанского.

«Фоли-Бержер»!

Лондон — Париж — Мадрид…

Наклейки на чемоданах…

И только песни, долгие песни,

рыдающие в ночи,

говорят о нашей печали!

Негр!

Если бы ты и родился белым,

тебе б все равно обожгло кожу

в топках больших судов,

увозящих тебя в неизвестность!

Если бы ты и родился белым,

тебе б все равно засыпало горло

углем, что ты разгружаешь

на набережных Ливерпуля!

Если б ты и родился белым,

тебя б все равно заставляли

швыряться жизнью за рюмку виски,

чтоб тиснуть твое фото в журнал!

В городе Баии

негры

извиваются в пляске

уэ!

В городе Баии

негры справляют макумбу[312].

Ораксила́! Ораксила![313]

Белый город Баия.

Триста с чем-то церквей!

Баия…

Черный город Баия!

Город Всех Святых.

Ораксила! Ораксила!

АЛДА ДО ЭСПИРИТО САНТО[314]

«Где люди, истребленные вихрем безумия…»

Перевод М. Самаева

[315]

Где люди, истребленные вихрем безумия,

обрывают за жизнью жизнь

в забавах адского ремесла,

красна от крови земля, липка,

и море слизывает тела.

В зарослях слышатся вопли, стоны

и росчерки очередей автоматных.

О, мой зеленый, о, мой зеленый

остров в кровавых пятнах,

берег Фернана Диаса[316]. Среди прибрежных камней

кровавых сгустков черные слизни

и крики, тонущие в тишине

оборванных жизней.

Крики, они до сих пор в ушах.

Выплачь, мой стих, что видел, и выстони.

Помнишь, как точно, как не спеша

Зе Мулат[317]работал на пристани.

Как аккуратно метил палач,

как четко бил наповал.

Каждый выстрел его

чью-нибудь жизнь обрывал.

Кто говорит, что море синее —

красной пустынею

казалось оно.

Должна же за все это быть расплата!

Зе Мулат,

тебе не уйти от нее все равно.

Пускай тебя не особенно радует,

что наши тела приняла земля, —

к тебе прикованы наши взгляды.

Мы люди Пятого февраля,

мы взятые смертью,

вымаливавшие пощаду,

взывавшие к милосердью.

Теперь ничего нам не надо —

не дышим мы, не едим, не пьем,

в одну могилу мы свалены вместе —

но мы живем,

но мы живем

для мести.

Тлеют в земле

наши тела,

наши дома

сожжены дотла.

И среди пепла,

среди смертей

бродят голодные стайки

детей,

наших детей,

наших сирот,

и здесь, под землей,

нам слышен их плач.

Что сделал тебе мой народ,

ответь, Зе Мулат,

палач.

Что сделали вы

с народом моим,

ответьте мне, палачи.

Нет, мы не убиты,

мы не молчим.

Пожары пылают в ночи.

Пылают пожары,

пылает земля,

у вас под ногами горит она

и всходов возмездия ждет,

вся нашею кровью пропитана.

Кровь наша — пламя, что в жилах

всего человечества мечется

мечтой о свободном мире —

родине человечества.

«Сижу на пристани…»

Перевод М. Самаева

Сижу на пристани,

звучащей

широким симфоническим аккордом:

лебедки, крики грузчиков, сигналы, —

и все это в мелодии дождя.

От пристани до горизонта,

в набухшей духоте

тропического предвечерья,

азартный африканский дождь.

Дождинки пляшут, плющатся о тент

и легионом крошечных головок

ложатся

вкруг меня. И я — я наблюдаю

их поучительный полет.

Следы их на песке

рисуются, как тропки судеб.

Печатная история народов

на полотне бескрайней жизни…

Хор тихих голосов

сливается в ликующую песню,

мелодия которой всем понятна:

она о мире, о надежде,

о братстве.

То песня человечества дождинок,

бессмертная и радостная песня,

которую и нам бы перенять.

Рядом в каноэ

Перевод М. Самаева

Просты слова наших дней

и ясны, как воды ручья,

который сбегает по ржавому склону,

просветленный,

в бодрой прохладе утра.

Вот мы и рядом, мой брат.

Плантация выжала все твои силы,

твоя кровь засыхала на палубах,

и тебя самого по кускам хоронила

сухая земля.

Дай руку, сестра. Весь день ты

отстирываешь чужое белье,

чтоб накормить малышей. А порою

несешь на продажу фруктовые косточки,

чтоб схоронить умерших.

А порой продаешь и себя самое,

надеясь пожить хоть немного

в достатке, в покое.

А жизнь обрастает лишь новыми бедами.

Для вас, мои спутники, голос надежды моей.

Я с вами, когда вы на празднике пляшете,

невзгодами жизни не сломаны,

с вами на сборе какао и даже

в гуще базарного гомона,

когда я

наблюдаю

за гибелью ваших грошей.

С вами я запускаю змея,

среди белого зноя

по песку волоку каноэ

и в тесной хижине

из общей миски

скорбный ваш ужин ем.

Но по бескрайним пескам побережья

Сан-Жоао

все вы, братья, встречавшие те же

порывы торнадо

и прокопченные жизпью, как я,

все вы, плоть от единой плоти,

каждый своею дорогой пойдете,

забыв, что плыли в одном каноэ.

Быстро на землю спускается

вечер,

и вдалеке на мысу Сан-Марсал,

вдруг замерцали, как свечи,

тысячи огоньков.

Дым воскурений, кормящий плодородие ночи

тайнами судеб, и гонга таинственный звук.

С вами я, братья из Санто,

приобщенные к бешеным ритмам

погребальных батуке,

исторгающие из себя

беспутные крики

и телодвиженья.

С вами я, в вашем каноэ и в ваших

голосах, исходящих мольбами, проклятьями, болью…

Брат мой, я здесь, я с тобою,

в лад с твоим мое сердце бьется,

когда наш народ предается

играм своих детей.

Брат мой, я здесь, я с тобою,

рядом, в одном каноэ.

Но знаешь, о чем я мечтала?

Сомкнуть воедино наши бессчетные руки,

руки лебедок, причалов,

скал, берегов — наши руки —

в огромное братство, простертое

от полюса к полюсу,

чтобы все мы, одним человечеством, плыли

вместе, в одном каноэ.

Вот послушай…

Небо вечера над головою

и зеленые волны прибоя

приближают к Чудесному Берегу

нас, плывущих

в одном каноэ.

ТРИНДАДЕ

Перевод Б. Слуцкого

Вот он, черный человек. Он простирает усталые,

обессилевшие руки. У него больше нет сил

напрасно стучаться во все двери. Его глаза

налились кровью и ужасом.

Это было. Он вышел из камеры смерти. Он спасся,

выжил, а тридцать его товарищей задохнулись,

погибли без воздуха и воды.

Да, так было. Они погибли в феврале 1953 года.

Только он один, потеряв сознание, упал на трупы

своих товарищей, а когда очнулся, обезумел от

ужаса и побежал по тюремному двору, крича

от голода и жажды.

Мое имя — Гравид,

А мое преступление

В том, что родился в Триндаде,

В осужденном на смерть поселке.

Я красил дома,

Как и все маляры.

Как-то утром забрали

И бросили в тюрьму.

В каземате без воздуха

Заперли тело,

Хранимое ненавистью,

Переполнявшей душу.

Товарищей становилось все больше.

Товарищи падали друг на друга.

И железная дверь открывалась,

Всякий раз рождая надежду,

Что мы выйдем на свободу,

Подышим воздухом улиц.

Дверь захлопывали, запирали,

И надежда за ней исчезала,

А людей становилось все больше.

Двадцать… тридцать… сорок…

Двадцать… тридцать… сорок…

Становились все громче крики,

Пересыхали глотки.

И росла, нарастала жажда,

И задыхались люди,

И тираны на свежем воздухе

Издевались над ними.

Становились все громче крики…

«Воды… воды… воды…

Воздуха, воздуха…»

Хор смерти

Взывал к жизни…

Наступал вечер.

Приходила ночь.

И люди умирали,

Потому что полночь — это час смерти…

Хор гремел

Во тьме зловещей,

И людские тела падали наземь…

Старик моторист Алфредо,

Ты уже умер…

Твое слабое тело освободилось,

Ты избавился от жизни.

Тебе повезло.

А ты, Лима,

Подполз к двери

И просил воздуха,

Просил жизни,

Но насмешливая судьба

Сшибла тебя наземь.

И вот тебе уже не нужен воздух…

Брат за братом,

Друг за другом

Умирали товарищи

В хоре смерти,

В могильном мраке,

В вечной тьме

Погибшей надежды.

В это страшное утро,

В пятницу, пятого февраля,

Февраля,

Жестокого и вещего,

Я вышел живым.

Шестнадцать, шестнадцать человек,

Скелетов,

Вышли и упали замертво.

А я выжил.

Только сначала

Я лежал среди мертвых,

А потом возмутился

И встал.

Я встал другим человеком —

Безумным,

И рванулся к двери,

Требуя воды

И еды,

А их все не было.

Я изверг на палача

Всю желчь, всю желчь,

Скопленную

Моей яростью.

А они, эти тираны,

Связали меня по рукам и ногам,

Когда я устал отбиваться.

Ярость росла,

Ее лавина заливала палачей,

Мои нервы напряглись

И порвали оковы.

Восстание росло,

И безвестные палачи

Стреляли в меня.

Они попадали,

Но я стоял

И не умирал.

Они изрешетили меня всего

И все вокруг,

Но я не умер.

Волны восстания вздымают меня,

И я безумею от гнева.

Они пытались выслать меня,

Но я останусь здесь вечно…

Мои глаза не стекленеют.

Вечным укором я стою перед ними.

Культовая конная статуя, изображающая предка. Народность догон (Мали). Дерево. Высота 82 см. Частная коллекция. Канны

СЕНЕГАЛ

ЛАМИН ДИАКАТЕ[318]