Непопулярность нового искусства

Среди многих гениальных, хотя и не получивших должного развития идей

великого француза Гюйо следует отметить его попытку изучать искусство с

социологической точки зрения. Сначала может показаться, что подобная затея

бесплодна. Рассматривать искусство со стороны социального эффекта - это как

бы разговор не по существу дела, что-то вроде попытки изучать человека по

его тени. Социальная сторона искусства на первый взгляд вещь настолько

внешняя, случайная, столь далекая от эстетического существа, что неясно,

как, начав с нее, можно проникнуть внутрь стиля. Гюйо, конечно, не извлек из

своей гениальной попытки "лучшего сока". Краткость жизни и трагическая

скоропостижная смерть помешали его вдохновению отстояться, чтобы,

освободившись от всего тривиального и поверхностного, оно могло бы дерзать в

сфере глубинного и существенного. Можно сказать, что из его книги "Искусство

с социологической точки зрения" осуществилось только название, все остальное

еще должно быть написано.

Живая сила социологии искусства открылась мне неожиданно, когда

несколько лет назад довелось писать о новой музыкальной эпохе, начавшейся с

Дебюсси. Я стремился определить с возможно большей точностью разницу в стиле

новой и традиционной музыки. Проблема моя была чисто эстетическая, и тем не

менее я нашел, что наиболее короткий путь к ее разрешению - это изучение

феномена сугубо социологического, а именно непопулярности новой музыки.

Сегодня я хотел бы высказаться в общем, предварительном плане, имея в виду

все искусства, которые сохраняют еще в Европе какую-то жизненность: наряду с

новой музыкой - новую живопись, новую поэзию, новый театр. Воистину

поразительно и таинственно то тесное внутреннее единство, которое каждая

историческая эпоха сохраняет во всех своих проявлениях. Единое вдохновение,

один и тот же жизненный стиль пульсируют в искусствах, столь несходных между

собою. Не отдавая себе в том отчета, молодой музыкант стремится

воспроизвести в звуках в точности те же самые эстетические ценности, что и

художник, поэт и драматург - его современники. И эта общность

художественного чувства поневоле должна привести к одинаковым

социологическим последствиям. В самом деле, непопулярности новой музыки

соответствует такая же непопулярность и остальных муз. Все молодое искусство

непопулярно - и не случайно, но в силу его внутренней судьбы.

Мне могут возразить, что всякий только что появившийся стиль переживает

"период карантина", и напомнить баталию вокруг "Эрнани"[2], а также и другие

распри, начавшиеся на заре романтизма. И все-таки непопулярность нового

искусства - явление совершенно иной природы. Полезно видеть разницу между

тем, что непопулярно, и тем, что не народно.

Стиль, который вводит нечто новое, в течение какого-то времени просто

не успевает стать народным; он непопулярен, но также и не не народен.

Вторжение романтизма, на которое можно сослаться в качестве примера, как

социологический феномен совершенно противоположно тому, что являет искусство

сегодня. Романтизму весьма скоро удалось завоевать "народ", никогда не

воспринимавший старое классическое искусство как свое. Враг, с которым

романтизму пришлось сражаться, представлял собой как раз избранное

меньшинство, закостеневшее в архаических "старорежимных" формах поэзии. С

тех пор как изобрели книгопечатание, романтические произведения стали

первыми, получившими большие тиражи. Романтизм был народным стилем par

excellence[3]

Первенец демократии, он был баловнем толпы. Напротив, новое искусство

встречает массу, настроенную к нему враждебно, и будет сталкиваться с этим

всегда. Оно не народно по самому своему существу; более того, оно

антинародно. Любая вещь, рожденная им, автоматически вызывает в публике

курьезный социологический эффект. Публика разделяется на две части; одна

часть, меньшая, состоит из людей, настроенных благосклонно; другая, гораздо

большая, бесчисленная, держится враждебно. (Оставим в стороне капризную

породу "снобов".) Значит, произведения искусства действуют подобно

социальной силе, которая создает две антагонистические группы, разделяет

бесформенную массу на два различных стана людей.

По какому же признаку различаются эти две касты? Каждое произведение

искусства вызывает расхождения: одним нравится, другим - нет; одним нравится

меньше, другим - больше. У такого разделения неорганический характер, оно

непринципиально. Слепая прихоть нашего индивидуального вкуса может поместить

нас и среди тех и среди других. Но в случае нового искусства размежевание

это происходит на уровне более глубоком, чем прихоти нашего индивидуального

вкуса. Дело здесь не в том, что большинству публики не нравится новая вещь,

а меньшинству - нравится. Дело в том, что большинство, масса, просто не

понимает ее. Старые хрычи, которые присутствовали на представлении "Эрнани",

весьма хорошо понимали драму Виктора Гюго, и именно потому что понимали,

драма не нравилась им. Верные определенному типу эстетического восприятия,

они испытывали отвращение к новым художественным ценностям, которые

предлагал им романтик.

"С социологической точки зрения" для нового искусства, как мне

думается, характерно именно то, что оно делит публику на два класса людей:

тех, которые его понимают, и тех, которые не способны его понять. Как будто

существуют две разновидности рода человеческого, из которых одна обладает

неким органом восприятия, а другая его лишена. Новое искусство, очевидно, не

есть искусство для всех, как, например, искусство романтическое: новое

искусство обращается к особо одаренному меньшинству. Отсюда - раздражение в

массе. Когда кому-то не нравится произведение искусства именно поскольку оно

понятно, этот человек чувствует свое "превосходство" над ним, и тогда

раздражению нет места. Но когда вещь не нравится потому, что не все понятно,

человек ощущает себя униженным, начинает смутно подозревать свою

несостоятельность, неполноценность, которую стремится компенсировать

возмущенным, яростным самоутверждением перед лицом произведения. Едва

появившись на свет, молодое искусство заставляет доброго буржуа чувствовать

себя именно таким образом: добрый буржуа, существо, неспособное к восприятию

тайн искусства, слеп и глух к любой бескорыстный красоте. И это не может

пройти без последствий после сотни лет всеобщего заискивания перед массой и

возвеличивания "народа". Привыкшая во всем господствовать, теперь масса

почувствовала себя оскорбленной этим новым искусством в своих человеческих

"правах", ибо это искусство привилегированных, искусство утонченной нервной

организации, искусство аристократического инстинкта. Повсюду, где появляются

юные музы, масса преследует их.

В течение полутора веков "народ", масса претендовали на то, чтобы

представлять "все общество". Музыка Стравинского или драма Пиранделло

производят социологический эффект, заставляющий задуматься над этим и

постараться понять, что же такое "народ", не является ли он просто одним из

элементов социальной структуры, косной материей исторического процесса,

второстепенным компонентом бытия. Со своей стороны новое искусство

содействует тому, чтобы "лучшие" познавали самих себя, узнавали друг друга

среди серой толпы и учились понимать свое предназначение: быть в меньшинстве

и сражаться с большинством.

Близится время, когда общество, от политики и до искусства, вновь

начнет складываться, как должно, в два ордена, или ранга - орден людей

выдающихся и орден людей заурядных. Все недуги Европы будут исцелены и

устранены благодаря этому новому спасительному разделению. Неопределенная

общность, бесформенное, хаотическое, лишенное внутреннего строя объединение

без какого-либо направляющего начала - то, что существовало на протяжении

последних полутораста лет, - не может существовать далее. Под поверхностью

всей современной жизни кроется глубочайшая и возмутительнейшая неправда -

ложный постулат реального равенства людей. В общении с людьми на каждом шагу

убеждаешься в противоположном, ибо каждый этот шаг оказывается прискорбным

промахом.

Когда вопрос о неравенстве людей поднимается в политике, то при виде

разгоревшихся страстей приходит в голову, что вряд ли уже наступил

благоприятный момент для его постановки. К счастью, единство духа времени, о

котором я говорил выше, позволяет спокойно, со всей ясностью констатировать

в зарождающемся искусстве нашей эпохи те же самые симптомы и те же

предвестия моральной реформы, которые в политике омрачены низменными

страстями.

Евангелист пишет: "Nolite fieri sicut aquus et mulus quibus non est

intellectus" - "He будьте как конь, как лошак несмысленный"[4]. Масса

брыкается и не разумеет. Попробуем поступать наоборот. Извлечем из молодого

искусства его сущностный принцип и посмотрим, в каком глубинном смысле оно

непопулярно.

ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ИСКУССТВО

Если новое искусство понятно не всем, это значит, что средства его не

являются общечеловеческими. Искусство предназначено не для всех людей

вообще, а только для очень немногочисленной категории людей, которые, быть

может, и не значительнее других, но явно не похожи на других.

Прежде всего, есть одна вещь, которую полезно уточнить. Что называет

большинство людей эстетическим наслаждением? Что происходит в душе человека,

когда произведение искусства, например театральная постановка, "нравится"

ему? Ответ не вызывает сомнений: людям нравится драма, если она смогла

увлечь их изображением человеческих судеб. Их сердца волнуют любовь,

ненависть, беды и радости героев: зрители участвуют в событиях, как если бы

они были реальными, происходили в жизни. И зритель говорит, что пьеса

"хорошая", когда ей удалось вызвать иллюзию жизненности, достоверности

воображаемых героев. В лирике он будет искать человеческую любовь и печаль,

которыми как бы дышат строки поэта. В живописи зрителя привлекут только

полотна, изображающие мужчин и женщин, с которыми в известном смысле ему

было бы интересно жить. Пейзаж покажется ему "милым", если он достаточно

привлекателен как место для прогулки.

Это означает, что для большей части людей эстетическое наслаждение не

отличается в принципе от тех переживаний, которые сопутствуют их

повседневной жизни. Отличие - только в незначительных, второстепенных

деталях: это эстетическое переживание, пожалуй, не так утилитарно, более

насыщенно и не влечет за собой каких-либо обременительных последствий. Но в

конечном счете предмет, объект, на который направлено искусство, а вместе с

тем и прочие его черты, для большинства людей суть те же самые, что и в

каждодневном существовании, - люди и людские страсти. И искусством назовут

они ту совокупность средств, которыми достигается этот их контакт со всем,

что есть интересного в человеческом бытии. Такие зрители смогут допустить

чистые художественные формы, ирреальность, фантазию только в той мере, в

какой эти формы не нарушают их привычного восприятия человеческих образов и

судеб. Как только эти собственно эстетические элементы начинают преобладать

и публика не узнает привычной для нее истории Хуана и Марии[5], она сбита с

толку и не знает уже, как быть дальше с пьесой, книгой или картиной. И это

понятно: им неведомо иное отношение к предметам, нежели практическое, то

есть такое, которое вынуждает нас к переживанию и активному вмешательству в

мир предметов. Произведение искусства, не побуждающее к такому

вмешательству, оставляет их безучастными.

В этом пункте нужна полная ясность. Скажем сразу, что радоваться или

сострадать человеческим судьбам, о которых повествует нам произведение

искусства, есть нечто очень отличное от подлинно художественного

наслаждения. Более того, в произведении искусства эта озабоченность

собственно человеческим принципиально несовместима со строго эстетическим

удовольствием.

Речь идет, в сущности, об оптической проблеме. Чтобы видеть предмет,

нужно известным образом приспособить наш зрительный аппарат. Если зрительная

настройка неадекватна предмету, мы не увидим его или увидим расплывчатым.

Пусть читатель вообразит, что в настоящий момент мы смотрим в сад через

оконное стекло. Глаза наши должны приспособиться таким образом, чтобы

зрительный луч прошел через стекло, не задерживаясь на нем, и остановился на

цветах и листьях. Поскольку наш предмет - это сад и зрительный луч устремлен

к нему, мы не увидим стекла, пройдя взглядом сквозь него. Чем чище стекло,

тем менее оно заметно. Но, сделав усилие, мы сможем отвлечься от сада и

перевести взгляд на стекло. Сад исчезнет из поля зрения, и единственное, что

остается от него, - это расплывчатые цветные пятна, которые кажутся

нанесенными на стекло. Стало быть, видеть сад и видеть оконное стекло - это

две несовместимые операции: они исключают друг друга и требуют различной

зрительной аккомодации.

Соответственно тот, кто в произведении искусства ищет переживаний за

судьбу Хуана и Марии или Тристана и Изольды и приспосабливает свое духовное

восприятие именно к этому, не увидит художественного произведения как

такового, Горе Тристана есть горе только Тристана и, стало быть, может

волновать только в той мере, в какой мы принимаем его за реальность. Но все

дело в том, что художественное творение является таковым лишь в той степени,

в какой оно не реально. Только при одном условии мы можем наслаждаться

Тициановым портретом Карла V, изображенного верхом на лошади: мы не должны

смотреть на Карла V как на действительную, живую личность - вместо этого мы

должны видеть только портрет, ирреальный образ, вымысел. Человек,

изображенный на портрете, и сам портрет - вещи совершенно разные: или мы

интересуемся одним, или другим. В первом случае мы "живем вместе" с Карлом

V; во втором "созерцаем" художественное произведение как таковое.

Однако большинство людей не может приспособить свое зрение так, чтобы,

имея перед глазами сад, увидеть стекло, то есть ту прозрачность, которая и

составляет произведение искусства: вместо этого люди проходят мимо - или

сквозь - не задерживаясь, предпочитая со всей страстью ухватиться за

человеческую реальность, которая трепещет в произведении. Если им предложат

оставить свою добычу и обратить внимание на само произведение искусства, они

скажут, что не видят там ничего, поскольку и в самом деле не видят столь

привычного им человеческого материала - ведь перед ними чистая

художественность, чистая потенция.

На протяжении XIX века художники работали слишком нечисто. Они сводили

к минимуму строго эстетические элементы и стремились почти целиком

основывать свои произведения на изображении человеческого бытия. Здесь

следует заметить, что в основном искусство прошлого столетия было, так или

иначе, реалистическим. Реалистом были Бетховен и Вангер. Шатобриан - такой

же реалист, как и Золя. Романтизм и натурализм, если посмотреть на них с

высоты сегодняшнего дня, сближаются друг с другом, обнаруживая общие

реалистические корни.

Творения подобного рода лишь отчасти являются произведениями искусства,

художественными предметами. Чтобы наслаждаться ими, вовсе не обязательно

быть чувствительными к неочевидному и прозрачному, что подразумевает

художественная восприимчивость. Достаточно обладать обычной человеческой

восприимчивостью и позволить тревогам и радостям ближнего найти отклик в

твоей душе. Отсюда понятно, почему искусство XIX века было столь популярным:

его подавали массе разбавленным в той пропорции, в какой оно становилось уже

не искусством, а частью жизни. Вспомним, что во все времена, когда

существовали два различных типа искусства, одно для меньшинства, другое для

большинства[*Например, в Средние века. В соответствии с бинарной структурой

общества, разделенного на два социальных слоя - знатных и плебеев, -

существовало благородное искусство, которое было "условным",

"идеалистическим", то есть художественным, и народное - реалистическое и

сатирическое искусство], последнее всегда было реалистическим.

Не будем спорить сейчас, возможно ли чистое искусство. Очень вероятно,

что и нет; но ход мысли, который приведет нас к подобному отрицанию,, будет

весьма длинным и сложным. Поэтому лучше оставим эту тему в покое, тем более

что, по существу, она не относится к тому, о чем мы сейчас говорим. Даже

если чистое искусство и невозможно, нет сомнения в том, что возможна

естественная тенденция к его очищению. Тенденция эта приведет к

прогрессивному вытеснению элементов "человеческого, слишком человеческого",

которые преобладали в романтической и натуралистической художественной

продукции. И в ходе этого процесса наступает такой момент, когда

"человеческое" содержание произведения станет настолько скудным, что

сделается почти незаметным. Тогда перед нами будет предмет, который может

быть воспринят только теми, кто обладает особым даром художественной

восприимчивости. Это будет искусство для художников, а не для масс; это

будет искусство касты, а не демоса.

Вот почему новое искусство разделяет публику на два класса - тех, кто

понимает, и тех, кто не понимает его, то есть на художников и тех, которые

художниками не являются. Новое искусство - это чисто художественное

искусство.

Я не собираюсь сейчас превозносить эту новую установку и тем более -

поносить приемы, которыми пользовался прошлый век. Я ограничусь тем, что

отмечу их особенности, как это делает зоолог с двумя отдаленными друг от

друга видами фауны. Новое искусство - это универсальный фактор. Вот уже

двадцать лет из двух сменяющихся поколений наиболее чуткие молодые люди в

Париже, в Берлине, в Лондоне, в Нью-Йорке, Риме, Мадриде неожиданно для себя

открыли, что традиционное искусство их совсем не интересует, более того, оно

с неизбежностью их отталкивает. С этими молодыми людьми можно сделать одно

из двух: расстрелять их или попробовать понять. Я решительным образом

предпочел вторую возможность. И вскоре я заметил, что в них зарождается

новое восприятие искусства, новое художественное чувство, характеризующееся

совершенной чистотой, строгостью и рациональностью. Далекое от того, чтобы

быть причудой, это чувство являет собой неизбежный и плодотворный результат

всего предыдущего художественного развития. Нечто капризное, необоснованное

и в конечном счете бессмысленное заключается, напротив, именно в попытках

сопротивляться новому стилю и упорно цепляться за формы уже архаические,

бессильные и бесплодные. В искусстве, как и в морали, должное не зависит от

нашего произвола; остается подчиниться тому императиву, который диктует нам

эпоха. В покорности такому велению времени - единственная для индивида

возможность устоять; он потерпит поражение, если будет упрямо изготовлять

еще одну оперу в вагнеровском стиле или натуралистический роман.

В искусстве любое повторение бессмысленно. Каждый исторически

возникающий стиль может породить определенное число различных форм в

пределах одного общего типа. Но проходит время, и некогда великолепный

родник иссякает. Это произошло, например, с романтически-натуралистическим

романом и драмой. Наивное заблуждение полагать, что бесплодность обоих

жанров в наши дни проистекает от отсутствия талантов. Просто наступила такая

ситуация, что все возможные комбинации внутри этих жанров исчерпаны. Поэтому

можно считать удачей, что одновременно с подобным оскудением нарождается

новое восприятие, способствующее расцвету новых талантов.

Анализируя новый стиль, можно заметить в нем определенные

взаимосвязанные тенденции, а именно: 1) тенденцию к дегуманизации искусства;

2) тенденцию избегать живых форм; 3) стремление к тому, чтобы произведение

искусства было лишь произведением искусства; 4) стремление понимать

искусство как игру, и только; 5) тяготение к глубокой иронии; 6) тенденцию

избегать всякой фальши и в этой связи тщательное исполнительское мастерство,

наконец; 7) искусство, согласно мнению молодых художников, безусловно чуждо

какой-либо трансценденции.

Обрисуем кратко каждую из этих черт нового искусства.

НЕМНОГО ФЕНОМЕНОЛОГИИ

Умирает знаменитый человек. У его постели жена. Врач считает пульс

умирающего. В глубине комнаты два других человека: газетчик, которого к

этому смертному ложу привел долг службы, и художник, который оказался здесь

случайно. Супруга, врач, газетчик и художник присутствуют при одном и том же

событии. Однако это одно и то же событие - агония человека - для каждого из

этих людей видится со своей точки зрения. И эти точки зрения столь различны,

что едва ли у них есть что-нибудь общее. Разница между тем, как воспринимает

происходящее убитая горем женщина и художник, бесстрастно наблюдающий эту

сцену, такова, что, они, можно сказать, присутствуют при двух совершенно

различных событиях.

Выходит, стало быть, что одна и та же реальность, рассматриваемая с

разных точек зрения, расщепляется на множество отличных друг от друга

реальностей. И приходится задаваться вопросом: какая же из этих

многочисленных реальностей истинная, подлинная? Любое наше суждение будет

произвольным. Наше предпочтение той или другой реальности может основываться

только на личном вкусе. Все эти реальности равноценны, каждая подлинна с

соответствующей точки зрения. Единственное, что мы можем сделать, - это

классифицировать точки зрения и выбрать среди них ту, которая покажется нам

более достоверной или более близкой. Так мы придем к пониманию, хотя и не

сулящему нам абсолютной истины, но по крайней мере практически удобному,

упорядочивающему действительность.

Наиболее верное средство разграничить точки зрения четырех лиц,

присутствующих при сцене смерти, - это сопоставить их по одному признаку, а

именно рассмотреть ту духовную дистанцию, которая отделяет каждого из

присутствующих от единого для всех события, то есть агонии больного. Для

жены умирающего этой дистанции почти не существует, она минимальна.

Печальное событие так терзает сердце, так захватывает все существо, что она

сливается с этим событием; образно говоря, жена включается в сцену,

становясь частью ее. Чтобы увидеть событие в качестве созерцаемого объекта,

необходимо отдалиться от него. Нужно, чтобы оно перестало задевать нас за

живое. Жена присутствует при этой сцене не как свидетель, поскольку

находится внутри нее; она не созерцает ее, но живет в ней.

Врач отстоит уже несколько дальше. Для него это - профессиональный

случай. Он не переживает ситуацию с той мучительной и ослепляющей скорбью,

которая переполняет душу несчастной женщины. Однако профессия обязывает со

всей серьезностью отнестись к тому, что происходит; он несет определенную

ответственность, и, быть может, на карту поставлен его престиж.

Поэтому, хотя и менее бескорыстно и интимно, нежели женщина, он тоже

принимает участие в происходящем и сцена захватывает его, втягивает в свое

драматическое содержание, затрагивая если не сердце, то профессиональную

сторону личности. Он тоже переживает это печальное событие, хотя переживания

его исходят не из самого сердца, а из периферии чувств, связанных с

профессионализмом.

Встав теперь на точку зрения репортера, мы замечаем, что весьма

удалились от скорбной ситуации. Мы отошли от нее настолько, что наши чувства

потеряли с нею всякий контакт. Газетчик присутствует здесь, как и доктор, по

долгу службы, а не в силу непосредственного и человеческого побуждения. Но

если профессия врача обязывает вмешиваться в происходящее, профессия

газетчика совершенно определенно предписывает не вмешиваться; репортер

должен ограничиться наблюдением. Происходящее является для него, собственно

говоря, просто сценой, отвлеченным зрелищем, которое он потом опишет на

страницах своей газеты. Его чувства не участвуют в том, что происходит, дух

не занят событием, находится вне его; он не живет происходящем, но созерцает

его. Однако созерцает, озабоченный тем, как рассказать обо всем этом

читателям. Он хотел бы заинтересовать, взволновать их и по возможности

добиться того, чтобы подписчики зарыдали, как бы на минуту став

родственниками умирающего. Еще в школе он узнал рецепт Горация: "Si vis me

flere, dolendum est primum ipsi tibi"[6].

Послушный Горацию, газетчик пытается вызвать в своей душе сообразную

случаю скорбь, чтобы потом пропитать ею свое сочинение. Таким образом, хотя

он и не "живет" сценой, но "прикидывается" живущим ею.

Наконец, у художника, безучастного ко всему, одна забота - заглядывать

"за кулисы". То, что здесь происходит, не затрагивает его; он, как

говорится, где-то за сотни миль. Его позиция чисто созерцательная, и мало

того, можно сказать, что происходящего он не созерцает во всей полноте;

печальный внутренний смысл события остается за пределами его восприятия. Он

уделяет внимание только внешнему - свету и тени, хроматическим нюансам. В

лице художника мы имеем максимальную удаленность от события и минимальное

участие в нем чувств.

Неизбежная пространность данного анализа оправданна, если в результате

нам удается с определенной ясностью установить шкалу духовных дистанций

между реальностью и нами. В этой шкале степень близости к нам того или иного

события соответствует степени затронутости наших чувств этим событием,

степень же отдаленности от него, напротив, указывает на степень нашей

независимости от реального события; утверждая эту свободу, мы объективируем

реальность, превращая ее в предмет чистого созерцания. Находясь в одной из

крайних точек этой шкалы, мы имеем дело с определенными явлениями

действительного мира - с людьми, вещами, ситуациями, - они суть "живая"

реальность; наоборот, находясь в другой, мы получаем возможность

воспринимать все как "созерцаемую" реальность.

Дойдя до этого момента, мы должны сделать одно важное для эстетики

замечание, без которого нелегко проникнуть в суть искусства - как нового,

так и старого. Среди разнообразных аспектов реальности, соответствующих

различным точкам зрения, существует один, из которого проистекают все

остальные и который во всех остальных предполагается. Это аспект "живой"

реальностью. Если бы не было никого, кто по-настоящему, обезумев от горя,

переживал агонию умирающего, если, на худой конец, ею бы не был озабочен

даже врач, читатели не восприняли бы патетических жестов газетчика,

описавшего событие, или картины, на которой художник изобразил лежащего в

постели человека, окруженного скорбными фигурами, - событие это осталось бы

им непонятно.

То же самое можно сказать о любом другом объекте, будь то человек или

вещь. Изначальная форма яблока - та, которой яблоко обладает в момент, когда

мы намереваемся его съесть. Во всех остальных формах, которые оно может

принять, - например, в той, какую ему придал художник 1600 года,

скомбинировавший его с орнаментом в стиле барокко; либо в той, какую мы

видим в натюрморте Сезанна; или в простой метафоре, где оно сравнивается с

девичьей щечкой, - везде сохраняется в большей или меньшей степени этот

первоначальный образ. Живопись, поэзия, лишенные "живых" форм, были бы

невразумительны, то есть обратились бы в ничто, как ничего не могла бы

передать речь, где каждое слово было бы лишено своего обычного значения.

Это означает, что в шкале реальностей своеобразное первенство отводится

"живой" реальности, которая обязывает нас оценить ее как "ту самую"

реальность по преимуществу. Вместо "живой" реальности можно говорить о

человеческой реальности. Художник, который бесстрастно наблюдает сцену

смерти, выглядит "бесчеловечным"[7]. Поэтому скажем, что "человеческая"

точка зрения - это та, стоя на которой мы "переживаем" ситуации, людей или

предметы. И обратно, "человеческими", гуманизированными окажутся любые

реальности - женщина, пейзаж, судьба, - когда они предстанут в перспективе,

в которой они обыкновенно "переживаются".

Вот пример, все значение которого читатель уяснит позже. Помимо вещей

мир состоит еще из наших идей. Мы употребляем их "по-человечески", когда при

их посредстве мыслим о предметах; скажем, думая о Наполеоне, мы, само собой,

имеем в виду великого человека, носящего это имя, и только. Напротив,

психолог-теоретик, становясь на точку зрения неестественную,

"без-человечную", мысленно отвлекается, отворачивается от Наполеона и,

вглядываясь в свой внутренний мир, стремится проанализировать имеющуюся у

него идею Наполеона как таковую. Речь идет, стало быть, о направлении

зрения, противоположном тому, которому мы стихийно следуем в повседневной

жизни. Идея здесь, вместо того чтобы быть инструментом, с помощью которого

мы мыслим вещи, сама превращается в предмет и цель нашего мышления. Позднее

мы увидим, какое неожиданное употребление делает из этого поворота к

"без-человечному" новое искусство.