Черепанова Р.С. Просвещенный абсолютизм в России: культурный концепт

И политические стратегии // Вестник Южно-Уральского государственного

Университета, Серия «Социально-гуманитарные науки»,

Выпуск 11. № 21 (121) 2008. С. 31-37.

Большинство коллег, с которыми я делилась замыслом этой статьи, встречали мою затею скептически: «Что нового можно сказать о про­свещенном абсолютизме? Избитое клише, за ко­торым ничего нет, неоправданно раздутое в со­ветское время». Другие переспрашивали: «Про­свещенный абсолютизм? А что это? Его же на самом деле никогда не было». Третьи разочаро­ванно констатировали: «А, это про Екатерину Великую, но здесь же все известно».

И уже эта убежденность в том, то «здесь все известно», и привычное соотнесение просвещен­ного абсолютизма в равной степени с Екатери­ной II и с советской историографией, и само от­махивание от него как от интеллектуальной спекуляции, «не бывшей в реальности», прово­цировали мой исследовательский азарт, обозна­чали проблемные точки будущей статьи и каза­лись достаточными поводами для ее написания.

Прежде всего, несмотря на, действительно, условность и схематизм того, что принято под­разумевать под абсолютизмом, и просвещенным абсолютизмом в частности, эти понятия прочно вошли в культурный фон европейской истории и вызывают вполне определенные ассоциации. А это значит, что, даже если существование аб­солютизма «в реальности» вызывает сомнения, то существование абсолютизма как явления со­знания и культуры бесспорно.

Просвещенный абсолютизм в России, в самом деле, принято связывать с эпохой Екатерины II (некоторые исследователи с различными оговор­ками продляют этот период до 1815 г.), а затем, как предполагается, логика, риторика и реаль­ные действия власти, так же как и общественные настроения, трансформируются и могут быть адекватно описаны в категориях консерватизма и либерализма.

….Однако, как мне представляется, не только русская общественная мысль вплоть до 1880-х гг. не может без грубых искажений быть втиснута в параметры западно-европейских буржуазных идеологий, но и стратегия и риторика правитель­ства также.

С одной стороны, трудно назвать консерва­тивным правительство, постоянно извергающее реформы, к значительной части которых обще­ство оказывается неготовым. При этом особый акцент правительство знаково ставит на повы­шении образования (в том числе, на уровне мас­совой начальной школы) и культуры различных сословий. Даже образовательная программа Николая I, обычно столь критикуемая за консер­ватизм, значительно превосходила, по замеча­нию Б.Н. Миронова, потребности в образовании самого «народа». Иными словами, каким бы «консервативным» не выглядел правительствен­ный курс «со стороны», он все равно опережал реальную степень зрелости общества. В этом смысле, воспринимать как либеральные требо­вания «свободы» и «прав», звучащие со стороны русской общественности, по крайне мере, до се­редины Х1Х в., весьма опрометчиво. Свобода, о которой говорят русские люди от Радищева до западников и славянофилов, плохо вписывается в институты западной, правовой, свободы. Это скорее пушкинская «вольность» или казачья вольница. Даже если русские мыслители употреб­ляют слова «конституция» и «республика», не стоит думать, что они вкладывают в эти поня­тия западные смыслы. «Республика» известного «либерала» Б.Н. Чичерина, по собственному ав­торскому определению, «самодержавна». Другой западник — К.Д. Кавелин — точно так же кри­тиковал парламентаризм и отстаивал необходи­мость самодержавия. Подобно тому, как «Наказ» Екатерины выглядит «либеральнее» того, что отстаивали записные екатерининские «либера­лы», правительственные замыслы и даже их го­раздо более скромное реальное воплощение, от Александра I до Александра II, кажутся намно­го «буржуазнее» того, что предлагалось декаб­ристами, содержалось в практических програм­мах западников и славянофилов.

Грубо говоря, ни жесткая экономическая не­обходимость (крепостное хозяйство в первой половине ХЖ в. еще не исчерпало своих резер­вов), ни острое и сознательное движение кресть­янства за освобождение, ни амбиции основной массы дворянства, ни либеральные убеждения интеллектуальной элиты сами по себе не могли побуждать правительство вынашивать планы масштабных реформ, причем вынашивать зача­стую тайно, дабы не вызвать лишних волнений со стороны «неготового» общества. В результа­те «добровольных» действий правительства пос­ледовательно смягчалось крепостное право, ре­формировалась судебная система (указы 1864 г. только завершили этот процесс), государствен­ный аппарат и местное самоуправление, расши­рялась и специализировалась система образова­ния, шла постоянная работа по обеспечению пра­вительственного курса поддержкой (реальной или мнимой) со стороны «общественного мне­ния». Выделим особо последнюю деталь. Само­державное правительство придает огромное зна­чение оправданию необходимости своих дей­ствий в глазах подданных, оно постоянно ими­тирует сам факт наличия в России «обществен­ного мнения», о необходимости и полезности которого неустанно твердит. Даже реформы 1860-х гг. правительство не посчитало возмож­ным проводить, не подготовив (не сфабриковав) предварительно соответствующего «обществен­ного мнения».

Итак, курс правительства не выглядит консер­вативным. Но не выглядит он и либеральным.

Во-первых, «свобода», в ее западном, инсти­туциональном, смысле, пугала русское прави­тельство не меньше, чем она пугала русское об­щество. Во-вторых, трудно назвать либераль­ным курс, который осуждает, как аморальные явления, не только капитализм и неограничен­ную частную собственность, но и сам «техни­ческий прогресс», если он оторван от «духов­ности» и «просвещения». В-третьих, нелибе­ральной представляется и риторика правитель­ства, которое, например, убеждало общество в необходимости отмены крепостного права, апеллируя к чувствам человеколюбия и к «цар­ской любви», а не к неотъемлемым правам че­ловека и гражданина. Пресловутая половинча­тость реформ Александра II была лишь отчет­ливым выражением противоречивости курса всех его предшественников, начиная с середи­ны XVIII в. И это не выражение «специфики» русского либерализма, не пример свойственно­го самодержавию «лицемерия», и не метания правительства между консерватизмом и либе­рализмом под давлением экономической необ­ходимости или революционной угрозы. Тезисы о «лицемерии» и «метаниях» отражают лишь беспомощность попыток современников и ис­ториков объяснить тот факт, что правительство раз за разом, продекларировав весьма радикаль­ные намерения, для чего ему нередко приходи­лось преодолевать значительное сопротивление общества, осуществляло затем более чем скром­ный вариант преобразований, чем снова прово­цировало конфликт с образованным обще­ством, чей пламень само же зажгло.

…И эти, и другие «противоречия» правитель­ственного курса, однако, перестают быть проти­воречиями и увязываются единой логикой, если подойти к ним с позиций и с мерками просве­щенного абсолютизма.

Но что же надлежит иметь в виду, говоря о просвещенном абсолютизме?

В российской исторической науке просвещен­ный абсолютизм традиционно определяется как политика «преобразований наиболее устаревших феодальных институтов», проводимая абсолют­ными монархами в ряде стран Европы в после­дние десятилетия XVIII в. ради «сохранения ба­зовых устоев старого порядка». …

Может быть, поэтому, более корректным бу­дет понимать под просвещенным абсолютизмом некую культурную модель, в основе которой ле­жит представление о цивилизаторской миссии государства по отношению к основной массе сво­их подданных, находящихся в состоянии «не­просвещенности». При этом «просвещенность» представляет собой сложное сочетание духовно­го, интеллектуального и нравственного состоя­ния и не редуцируется к обладанию определен­ной суммой знаний. Такое толкование вполне объясняет особую роль этой культурной модели именно в России, воспринимавшейся олицетво­ренной метафорой «дикаря», которого надлежа­ло цивилизовать, «чистого листа», на котором можно было писать без проб, набело, историю «разумного» государства.

Государство, персонифицированное в лице монарха, наделяется неограниченными полномо­чиями именно в силу «непросвещенного» состо­яния народа. Отсюда проистекают: и постоянное стремление государства к проведению «цивили­заторских» реформ, и в то же время страх перед финальным достижением подданными того «просвещенного» состояния, которое положит предел сверхполномочиям государства и монар­ха. Поэтому реформы идут, но в чрезвычайно замедленном темпе: задача, в конечном итоге, заключается в том, чтобы отсрочить момент до­стижения поставленной цели.

Эта модель не сводится «без остатка» ни к кон­серватизму, ни к либерализму, хотя может исполь­зовать их метафоры или инструменты; но на са­мом деле, она просто располагается в ином поле.

Ключевыми характеристиками этой модели, общими как для русского материала, так и, по крайней мере, для истории Пруссии и Австрии, являются, по-видимому, следующие.

· Особая роль бюрократии, как главного инструмента «цивилизаторской» миссии го­сударства. Чрезвычайная забота о террито­риальном и центральном управлении, о си­стемах коммуникации между центром и провинциями, с целью повышения их «ра­зумности» и полезности; постоянно подра­зумеваемой (и мыслимой в качестве реаль­но достижимой) целью выступает создание правильного и совершенного государствен­ного механизма. Отсюда особое внимание к состоянию законодательства, масштаб­ные кодификационные работы. Склонность к утопизму через соблазны «идеального государства» и «идеального человека». При этом, до момента достижения обществом состояния «просвещенности», неограничен­ная власть монарха должна возвышаться над всеми, даже «правильно» разделенны­ми, ветвями власти.

· Особая забота о системе образования и о формировании общественного мнения, как одного из показателей «просвещенности» народа. Подчеркнутое покровительство наукам и искусствам. Представление о том, что свобода является лишь одним из усло­вий достижения общего блага, и без про­свещения может быть только вредна. Убеж­дение, что просвещение народа должно предшествовать или, по крайней мере, идти рука об руку с его эмансипацией. В любом случае, подразумевается, что предоставлять свободу «дикарю» недопустимо. Большая свобода и большие права, предоставляемые дворянам, связываются с надеждами влас­ти на большую степень просвещенности этого слоя, и представляют собой первый шаг в программе постепенной эмансипации народа. Вместе с тем, власть сохраняет глу­бинное недоверие к обществу, все еще не­достаточно «просвещенному», неспособно­му в деле просвещения отличить зерна от плевел и оттого нуждающемуся в постоян­ном контроле. Отсюда — все богатство от­тенков между гласностью, лояльным отно­шением к «карманной» фронде, определен­ной игрой государства в реальность и зна­чимость оппозиции и пресловутыми эле­ментами «полицейского государства».

· Гуманизация общего отношения к челове­ку; представление о человеке как о разумном и по природе призванном к добру существе; вместе с тем — признание проистекающих из этой же физической природы «слабостей»; провозглашение человека одной из ценнос­тей государства; развитие благотворитель­ности, в том числе, идущей напрямую от го­сударства или от членов правящей фамилии. Наряду с этим, поиск гармонии между от­дельным человеком и «общим делом», «об­щей пользой». Особая этика труда, долга, умеренности и скромности, пример которой подает сам монарх. Напомним, что даже Ма­нифест 19 февраля 1861 г. утверждал, что: «Довольство приобретается и увеличивает­ся не иначе как неослабным трудом, благо­разумным употреблением сил и средств, строгою бережливостию и вообще честною в страхе божьем жизнию».

· Представление о том, что «истина» тожде­ственна «добру», нравственности и «пользе». Соответственно, осуждение бур­жуазных отношений за их аморальность и индифферентность к принципу «общей пользы», общественного интереса. Убеж­денность в необходимости поддержания здорового баланса сил внутри страны; от­сюда — тактика попеременной поддержки различных экономических и сословных группировок. Распространение знаний мыслится чуть ли не как главная гарантия против экономических потрясений. Глубже, под этим кроется убеждение, что не соб­ственность, а знание и разум правят миром и преобразуют природу.

· Общая театральность, утрированность и сентиментальность провозглашаемых це­лей, совершаемых жестов (но не «лицеме­рие» в нашем сегодняшнем понимании) и важность того, насколько «цивилизован­ной» страна выглядит со стороны — вспом­ним хотя бы «потемкинские деревни» или ватерклозеты в военных поселениях, как театр нового быта.

Если по отношению к политике Екатерины II или Александра I эти принципы, что называет­ся, лежат на поверхности, то в эпоху Павла или Николая они выглядят более стертыми. Однако и Павел, и Николай интересовались техническим прогрессом, проявляли законотворческое и ко­дификационное рвение, заботились об открытии новых учебных учреждений, как низшего звена, так и профессионально специализированных, следовали политике «баланса сил» между дворян­ством, купечеством и крестьянством, централи­зовали государственный аппарат, активно вме­шивались и в меру своего понимания покрови­тельствовали культуре и искусствам.

Помимо особой роли эстетики в Павловском царствовании, отмеченной еще Н.Я. Эйдельманом, сохранилось немало примеров горячего интереса царя к произведениям монументально­го и прикладного искусства, театру. Сохранились чертежи и планы, выполненные самим Павлом. Что касается привилегий дворянства, то Павел компенсировал старые, отменяемые им, новыми. По статистике, приводимой Н.Я. Эйдельманом, за 4 года своего правления он создал 5 новых княжеских фамилий и 22 графские, передал по­мещикам около 550—600 тыс. крестьян вместе с 5 млн. десятин земли. Служебные преимущества дворян перед разночинцами сохранились и даже усилились; был учрежден Вспомогательный банк для дворянства, выдававший огромные ссуды, и т. д. При всем том, широко известны показатель­ные мероприятия Павла в пользу крестьянства. Его суровый сын Николай, самодержавный дес­потизм которого был так драматически воспет современниками, провел около 100 мер, смягча­ющих крепостное право и финансировал посто­янную работу комиссий по разработке механиз­ма его отмены. Николай также активно спонси­ровал русских художников, ученых и литерато­ров и, как бы то ни было, сам предпочитал пода­вать себя человеком просвещенных нравов. Он демонстративно не только выделил пенсию вдо­ве поэта-декабриста К.Ф. Рылеева, но и на пре­мьере гоголевского «Ревизора», посреди гробовой тишины, последовавшей за финальной фразой, первым начал аплодировать, подав, таким обра­зом, сигнал обескураженной публике к положи­тельному приему этого едкого произведения.

Вообще, образы самих себя, создаваемые рус­скими правителями и основанные на нравствен­ности, труде, справедливости, долге и чести, выг­лядят с точки зрения идеологем просвещенного абсолютизма, очень характерно .

Таким образом, складывается впечатление, что просвещенный абсолютизм, как общая стра­тегия правительства, сохраняется в России вплоть до середины ХЖ в., и частично воспро­изводится даже в «великих реформах» Алексан­дра II, предопределяя их известные «половинча­тость» и ригоризм.

Следует также отметить, что не только власть функционировала в рамках описанного дискур­са, но и общественность.

…По-видимому, пресловутое русское «освободи­тельное движение» и русская общественная мысль вращались вокруг этих идей достаточно долго, от екатерининской фронды и декабристов до славя­нофильства и западничества 1840—1960-х гг. (кон­цепции вроде: «Сила мнения — народу, сила вла­сти — правительству», «послепетровского обще­ственного раскола», «единственного европейца в России — правительства», «самодержавной республики» или «призвания варягов» все так или иначе строились вокруг представления о культур­трегерстве государства). Отсюда — известные трудности при попытках определить различные течения русской общественной мысли в рамках классических буржуазных идеологий. В.Ф.Пустарнаков даже идеи радикальных демократов 1860-х гг. (Н.Г. Чернышевский, Д.И. Писарев, Н.А. Добролюбов) весьма убедительно квалифи­цирует как просветительские. Да и «хождение в народ», как и любая иная форма оплаты «дол­га интеллигенции перед народом», вкупе с раз­резанными лягушками Базарова, сильно отдают вульгаризированным просветительством.

И это при том, что из Европы шел и вливался в общую атмосферу энергичный приток буржу­азных — либеральных и консервативных — идеологем, метафор, установок, которые культурное пространство русского просвещенного абсолю­тизма переваривало и трансформировало, адап­тируя к себе. Эти установки начинают ощутимо теснить просветительские не ранее 1880-х гг., при­чем как в общественной сфере, так и в правитель­ственной. Убийство Александра II положило пре­дел играм власти в пространстве и по правилам просвещенного абсолютизма. Государство отка­зывается от роли «цивилизатора» по отношению к обществу (его новая роль теперь — скорее «на­ставник» или «пастырь»), и впервые формирует­ся последовательная и полноценная консерватив­ная идеология и соответствующая ей, впервые полностью лояльная к капитализму, консерватив­но-буржуазная программа.

Причинами столь длительной востребованнос­ти в России просвещенного абсолютизма, как куль­турной конструкции, можно называть особенности русской догоняющей модернизации или особое «просветительское» восприятие России, как плац­дарма для различного рода социально-политичес­ких экспериментов — настроение, которым заража­лась и пропитанная европейскими идеями русская элита. Свою роль сыграли, вероятно, и правосла­вие, и долгая эсхатологическая традиция, утопичес­кое тяготение к Граду Божьему, и со времен Мос­ковского царства практически возведенный в ранг идеологии мессианизм русских государей.

При всей болезненности для русского созна­ния любых свидетельств «непохожести» России на Европу, едва ли следует игнорировать их в угоду национальным чувствам. Во всяком слу­чае, продление периода просвещенного абсолю­тизма в России позволяет объяснить не только «странности» русского политического курса, но и многие особенности русского «освободитель­ного движения».

Ю.А. Сорокин О понятии "абсолютизм"

// Исторический ежегодник. 1996. С. 4-16. Проверить

…На сегодняшний день все еще не выработано общего мнения по отношению к кардинальной проблеме: каков характер государства в России в ХVII-XVIII в.; какие следует использовать критерии для более точного его определения, какими терминами описывать его сущность, каковы предпосылки и движущие силы такого государственного развития?

.. До сего дня нет удовлетворяющей всех, логически непротиворечивой дефиниции термина "абсолютизм". В научно-исследовательской практике широко используются понятия "самодержавие", "неограниченная монархия", "абсолютизм", "абсолютная монархия". Не так уж редки термины совершенно диковинные, типа "самодержавный абсолютизм" или "военно-феодальные абсолютистские режимы".

Возникает естественный вопрос, имеют ли все эти термины одно и то же содержание? На этот вопрос исследователи отвечали по-разному. Рассмотрим основные дефиниции, использующиеся в литературе.

Отметим вначале, что в русских письменных источниках, прежде всего в законодательстве, термин "абсолютизм" фактически не отложился. Русские монархи и в XVIII в. продолжали титуловать себя самодержцами.

Так, в толковании к артикулу 20 Воинского устава 1716 г. было сказано: "Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете в своих делах ответу дать не должен; но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благолепию управлять".

В Духовном регламенте, подготовленном Феофаном Прокоповичем и получившем силу закона 25 января 1721 г., подчеркивалось: "Монархов власть есть власть самодержавная, которой повиноваться сам Бог за совесть повелевает".

Сам термин "самодержавный" в данном контексте понимается всего навсего как "неограниченный". На это обратили внимание многие русские историки права.

В программных документах русских самодержцев, составленных во второй половине XVIII в. ("Наказ" Екатерины II, "Наказ" Павла Петровича), речь вновь идет о самодержавной власти русских государей, и фактически не упоминается термин "абсолютизм". Похоже, аналогичная ситуация имела место и в XIX веке.

Итак, ни российские государи, ни российские законы не оперировали, по сути дела, термином "абсолютизм" или "абсолютная монархия".

…Дворянские историки, прежде всего В.Н. Татищев и Н.М. Карамзин, обосновывали тезис об изначальности самодержавия на Руси, поэтому они находили его чуть ли не в древнерусском государстве, а в Московской Руси - во всяком случае. Государственная школа русских историков, отрицая наличие сословно-представительной монархии в России, рассуждала о русском самодержавии начиная с Ивана Грозного. В.О. Ключевский с известными оговорками признавал самодержавие Ивана III.

Разумеется, все эти историки не относили абсолютистские формы правления к таким ранним периодам русской истории; похоже, их просто не заинтересовало различие в терминах. Иначе складывалась ситуация на рубеже XIX-XX вв.

Русские историки и правоведы, стоявшие в основном на либеральных позициях, в конце XIX - начале ХХ вв. выделили следующие этапы в эволюции европейского государства, последовательно сменявшие друг друга:

- феодальное государство;

- военно-национальное государство;

- промышленно-правовое государство.

Под военно-национальным государством и понималась абсолютная монархия.

Нетрудно заметить, что при таком подходе абсолютизм занимал промежуточное положение между феодальным и буржуазным государством, не являясь ни тем, ни другим. Упомянутые авторы уже разводят понятия "самодержавие" и "абсолютизм", полагая, во-первых, что самодержавие утвердилось в России много раньше абсолютизма (последний - лишь с Петра I), а во-вторых, принципиальное отличие между ними они находили в европейских теориях, объясняющих власть монарха не Божественным промыслом, а теорией общего блага и теорией естественного права. М.А. Рейснер прямо указывал: "Крещением (России. - Ю.С.) в общеевропейскую государственную форму было официальное обоснование принципа самодержавия началом общего блага".

Таким образом, эта группа исследователей (М.А. Рейснер, П.Г. Виноградов, П.Н. Милюков, М.М. Ковалевский и др.) под абсолютизмом понимали определенный исторически-конкретный этап в эволюции европейского государства, заканчивавшийся либо революционным свержением абсолютного монарха, либо "разумными реформами". И тот, и другой пути приводили к установлению промышленно-правового, т.е. буржуазного государства; а поскольку в каждой европейской стране это произошло в разное время, то и выделить период существования абсолютизма в Европе в целом, по их мнению, весьма сложно. Сам факт существования абсолютной монархии в ее европейской форме в России они признавали и начинали ее с Петра I.

…Но уже первая русская революция перенесла вопрос о сущности и исторической судьбе русской монархии из области научной теории в область практики. Скажем, подготовка "Основных законов Российской империи" требовала определения сути государственного строя в России, и он был обозначен как "самодержавие". Многие видные русские историки и юристы были привлечены для определения этого понятия; позднее появился целый цикл работ на этот счет.

Весьма знаменательно, что в этих работах ученые, по сути дела, отказались дать формально-логическое, правовое или даже конкретно-историческое определение самодержавия. По общему мнению, надо было оставить в стороне мысль о том, что власти русских императоров возможно было дать чисто юридическую конструкцию, как, положим, векселю или чеку. …

Такая позиция была близка С.А. Котляровскому, подчеркнувшему: "Положение монарха часто имеет более глубокое историческое, чем юридическое обоснование. Правовые определения этой власти, формулы законодательных памятников и учредительных хартий - только поверхностный слой... Русская история была исключительна бедна устойчивыми юридическими отношениями, и к ней это особенно приемлемо.

Этот же тезис стал достоянием русской публицистики. … П.Е. Казанский главу XXII своего капитального труда посвятил изучению принципа монархического верховенства, закрепленного ст.4 Основных законов. Главные свойства императорской власти в России таковы:

- верховенство;

- величество, под которым понимается власть главных решений в делах государства;

- власть крайняя, которая может и должна реализоваться в условиях чрезвычайных, в минуту крайней опасности, в том числе и для принятия решений надправных;

- власть последняя;

- власть высочайшая, решениям которой подчиняются все без исключения;

- власть всеобщая, решения которой распространяются, во-первых, на территорию всей страны, во-вторых, на все возможные проявления государственной власти.

На этом основании П.Е. Казанский готов был признавать власть российского государя неограниченной, но он решительно возражал против того, чтобы русское самодержавие считать абсолютизмом. По его мнению, абсолютизм предполагает отрешенность от народа, чего никогда не знало русское самодержавие. По мнению ученого, "русский юридический язык не знает ни понятий, ни выражений, которые бы соответствовали западному абсолютизму и восточной деспотии, и принуждал не употреблять слова иностранного корня. Во всяком случае ни "верховенство", ни "самодержавие" нельзя сближать с абсолютизмом. Последнее на русский язык надо перевести как самовластие".

…Итак, в годы первой русской революции и сразу после нее, вплоть до начала мировой войны, в науке и публицистике делаются попытки постигнуть самодержавие как некое сакральное, чуть ли не мистическое начало, освещенное всем ходом русской истории и характерное только для России. П. Флоринский, рассуждая об А.С. Хомякове, заметил: "... в сознании русского народа самодержавие не есть юридическое право, а есть явленный самим Богом факт - милость Божия, а не человеческая условность, так что самодержавие Царя относится к числу понятий не правовых, а вероучительных, входит в область веры, а не выводится из внерелигиозных посылок, имеющих в виду общественную или государственную пользу".

….Народность русского самодержавия, по мнению вышеупомянутых авторов-монархистов, проявляется прежде всего в том, что, русский крестьянин не понимал, что он изнывает под игом политического рабства. Мужик роптал на помещика, на начальство, на дворянство вообще, даже на Бога, но не на царя: он готов был думать, что указ подложен, что государя извели и проч. по пословице: "хочет царь, да не хочет псарь". И дело здесь не в личных качествах монарха - в народном сознании качества государя объективно заданы - но в его сане. Заметим, что так называемые царистские иллюзии русского мужика сохранялись и после падения самодержавия, даже в годы гражданской войны. Л.Д. Троцкий вынужден был признать, что если бы белогвардейцы выкинули лозунг "крестьянского царя", большевики не продержались бы и трех неделей. Отрицать сам факт монархического мировоззрения русского крестьянства даже в начале ХХ века невозможно.

Таким образом, именно народный характер русского самодержавия отличает его и от восточной деспотии, и от западного абсолютизма. Позднее этот тезис развивал И.Л. Солоневич.

Но единению царя с народом в России, столь желанного сердцу всех монархистов, как указывал еще П. Казанский, мешает бюрократия, утвердившаяся в России с Петра I. "Абсолютный государь оторван от народа, абсолютизм есть абсолютная свобода власти, основанная на "абсолютной бюрократии", которая, создав бесконечно сложный государственный механизм, под именем Царя, под лозунгом самодержавия, работает по своей программе и, все разрастаясь и разрастаясь и опутывая, как плющем, и Царя, и народ, благополучно друг от друга отрезанных петровским началом западного абсолютизма".

….Позднее, уже после 1917 г., именно наличием бюрократии, разъединившей царя и народ, стали объяснять сам факт падения самодержавия в России, как это делал, к примеру, И.Л. Солоневич. И лишь немногие, наиболее одаренные, умы согласны были признать бюрократию неким имманентно присущим признаком той государственной формы, которая утверждалась в России после Петра. Впрочем, еще В.В. Розанов подчеркивал, что "вопрос - не в порицании бюрократии, а в ответе, чем ее заменить".

…Таким образом, та часть российских ученых и публицистов, которая придерживалась монархических убеждений, во-первых, разводила понятия "самодержавие" и "абсолютизм", относясь к последнему резко отрицательно, а во-вторых, признавала, что на протяжении XVIII в. русское самодержавие, благодаря реформам Петра Великого, вылилась в чуждый России абсолютизм, трагически разорвав единение царя с народом. К счастью, по их мнению, Россия имела Павла I и Александра I, которые своими реформами попытались восстановить самодержавное начало, отказавшись от бесплодного на русской почве европейского абсолютизма.

Нетрудно заметить принципиальные различия их положений с выводами либерально-буржуазной историографии. Для последних отказ от европейского абсолютизма, высоких идей Просвещения, общего блага и естественных прав человека, в конечном счете - от конституции и политических свобод - есть зло наихудшее, в то время как для первых возврат к национальным традициям самодержавия (в том виде, как они это понимали) есть благо почти абсолютное.

Однако все авторы конца XIX - начала XX вв., вне зависимости от своих политических убеждений, сходились во мнении, что в XVIII в., от Петра I до Павла I, формой государственного устройства в России являлся абсолютизм, аналогичный европейскому.

По понятным причинам вопрос о дефиниции абсолютизма в молодой советской исторической науке в 20-30-е гг. фактически не обсуждался, хотя ряд проблем истории абсолютизма оказался в центре внимания историков, вначале благодаря трудам академика М.Н. Покровского, а затем в результате критики его воззрений. …

В 1940 г. в Институте истории АН СССР прошла дискуссия по проблемам определения государственного строя, предшествующего абсолютизму Петра; одиннадцать лет спустя, в 1951 г., на историческом факультете МГУ прошла дискуссия, непосредственно посвященная проблемам абсолютизма. Они выявили известную несхожесть позиций исследователей.

Большинство юристов, специалистов в области государства и права, склонны не разделять понятия "абсолютизм" и "самодержавие". Например, авторитетный ученый-юрист, профессор С.В. Юшков в лекции "Возникновение самодержавия при Алексее Михайловиче", читанной еще в январе 1945 г. (стенограмма ее опубликована), а затем в программной статье, изданной в журнале "Вопросы истории", толкует упомянутые термины просто как синонимы. Разумеется, С.В. Юшков видит разницу между самодержавием Алексея Михайловича и, скажем, самодержавием Екатерины II, но форма государственного устройства та же; все различия объясняются эволюцией самодержавия в XVII-XVIII вв.

…В исторической литературе, в отличие от работ правоведов, в это время проводилось известное различие, а зачастую и противопоставление самодержавия и абсолютизма. Более того, применительно к различным периодам русской истории ученые-историки по-разному понимали содержание одного и того же понятия, например, самодержавия. Применительно ко второй половине XV в. под самодержавием историки понимали всего-навсего отсутствие вассальной зависимости великого князя московского от золотоордынского хана. Первым самодержцем на Руси они считали, таким образом, Ивана III Васильевича, свергнувшего, как известно, ордынское иго в 1480 г. Он, кстати, и официально принял титул "самодержец". Применительно к первой четверти XVI в. самодержавие трактовалось ими уже как "единодержавие" - когда власть московского государя распространилась на территорию всей русской земли, где уже были почти полностью ликвидированы небольшие удельные княжества, а равно и фактически суверенные великие княжества.

Но лишь при Иване IV Васильевиче, самодержавие, по мнению ученых-историков, выливается в режим неограниченной власти государя - неограниченную монархию, но историки в большинстве своем дружно утверждали, что в середине XVI в. в России сложилась отнюдь не абсолютная, но сословно-представительная монархия, которая в России не противоречила режиму неограниченной власти царя.

…Правда, академик Черепнин высказал весьма оригинальную точку зрения, согласно которой при Иване Грозном существовали параллельно две формы государственного устройства: сословно-представительная монархия в земщине и режим неограниченной власти в опричнине, но эти его построения не встретили поддержки у других советских историков.

Более того, В.Б. Кобрин и А.Л. Юрганов рассуждали, применительно к эпохе Грозного, "о безоговорочном торжестве самого жестокого деспотизма". Философским принципом подданства при Иване IV стало утверждение "а государю холоп без вины не живет". Деспотический характер самодержавия на Руси эти авторы, помимо всего прочего, объясняли параллелями в развитии средневековой Руси не с Европой, а с Византией, где восторжествовал принцип "что угодно императору, то имеет силу закона".

…На долю первых Романовых выпал тяжкий труд восстанавливать и перестраивать государство на новой, более широкой, территориальной и этнической базе. Именно при Алексее Михайловиче сложились основные черты государственного, социально-политического и социально-экономического строя, который господствовал, с известными модификациями, вплоть до 60-х г. XIX в.

По мнению историка А.Е. Преснякова, основными устоями нового государственного порядка стали: абсолютизм с сильным развитием личного начала и господствующее положение дворянства. Именно к концу царствования Алексея Михайловича вполне сложились все условия для перехода к абсолютной монархии. Петр I, таким образом, лишь юридически оформил то, что уже существовало в России фактически - абсолютную монархию.

Итак, вопреки мнению правоведов, историки полагали, что только лишь начиная с первой четверти ХVIII в. понятия "абсолютизм" и "самодержавие" сливаются и применительно к русской истории ХVIII - начала ХХ вв. выступают просто как синонимы. В конечном счете получается, что "самодержавие" характеризует весьма длительный период русской истории, а "абсолютизм" всего лишь эпоху внутри этого периода. …

Сам А.Я. Аврех толкует абсолютизм как такую феодальную монархию, которой присуща в силу ее внутренней природы способность эволюционировать и превращаться в буржуазную монархию. Эта дефиниция вызвала резкие возражения со стороны ряда крупных историков, прежде всего А.Н. Чистозвонова и С.М. Троицкого.