Историография отмены крепостного права

// Российская история. 2011. № 4. С.14-26.

История изучения крестьянской реформы и связанных с нею сюжетов насчитывает в зарубежной историографии не одно десятилетие. Для американской исторической русистики, которая в последние полвека занимает ведущее место в западной историо­графии России, точкой отсчета, пожалуй, является столетие отмены крепостного пра­ва. Наряду со статьями в научных журналах оно было отмечено выходом фундамен­тального тома Дж. Блюма - подробнейшей истории взаимоотношений крестьянина и землевладельца в России на протяжении тысячелетия. …

Историки-русисты, пришедшие в науку в 1960-1970-х гг., находились под силь­ным влиянием господствовавшей тогда теории модернизации. Они обратились к изучению российского государства и его аппарата, функцию которого перестали сводить к простому подавлению общественного недовольства. В рамках теории мо­дернизации государство в развивающихся обществах трактуется как главный двига­тель прогресса, инициатор индустриализации и социальных реформ, которые должны привести страну к парламентской демократии. Особое значение в этом контексте при­обрели Великие реформы. Их признавали «поворотным пунктом» в процессе перехо­да от традиционного к современному обществу, причем отмена крепостного права, этого «краеугольного камня государственного устройства», сразу же нашла своих исследователей.

Не менее существенным для исследований отмены крепостного права на Западе являлось и влияние русской дореволюционной историографии, либеральной и неонароднической. Но, пожалуй, главной особенностью тогдашней историографии крестьян­ской реформы, особенно американской, стал тот факт, что большинство исследований создавалось в тесной связи с советской исторической наукой. Самые первые работы были написаны либо под научным руководством профессора МГУ им. М.В. Ломоно­сова П.А. Зайончковского его стажерами, либо под сильным влиянием его трудов.

Книги Т. Эммонса и Д. Филда об отмене крепостного права стали классикой: в них наряду с мастерским владением источниками, преимущественно архивными, был продемонстрирован фундаментальный аналитический подход к изучению настроений дворянства, бюрократических технологий, хода подготовки реформы. Б. Линкольн создал портрет одного из главных деятелей крестьянской реформы - Николая Милю­тина — и подчеркнул значение просвещенной бюрократии в подготовке преобразова­ний 1860-1870-х гг. А. Рибер выдвинул новую концепцию, согласно которой осозна­ние необходимости военной реформы послужило толчком для принятия решения об освобождении крестьян. Это была по преимуществу политическая история, столь мало востребованная в то время в СССР. Однако уже в этих работах (особенно у Филда и Рибера) заметен дух ревизионизма, который затем в полную силу развернулся в «новой социальной истории», вскоре занявшей господствующее положение в американской науке. Многие последующие исследования, выполненные в русле социально-истори­ческой парадигмы, создавались как ревизионистские. В них, как правило, подвергался критическому рассмотрению и опровергался какой-либо тезис, считавшийся прежде бесспорным.

Так были опровергнуты положения о «вымирании» крепостного крестьянства, о помещичьем оскудении в 1840-1850-х гг. Обратившись затем к изучению реализации крестьянской реформы и дальнейшего хода крестьянского дела в России, социальные историки подвергли пересмотру тезисы о ее «грабительском характере», о последую­щем обнищании крестьянства, о сущности так называемого аграрного кризиса и мно­гие другие. Остро критиковались и основополагающие для официальной советской историографии тезисы о «кризисе феодально-крепостнической системы хозяйствова­ния» и о крестьянской реформе как «побочном продукте революционной борьбы».

В 1960-1970-х гг. англоязычные историки сосредоточивались на экономической стороне модернизации, поскольку тогда центральное место в социальных исследова­ниях занимала индустриализация, которая считалась ключевым фактором в процессе перехода к современному (индустриальному) обществу. Большой вес в эпоху господ­ства экономического детерминизма имела концепция «относительной отсталости», разработанная А. Гершенкроном главным образом на российском материале и уделяв­шая основное внимание особенностям и этапам индустриализации в «запаздывающих» странах. В экономической по своей сути интерпретации Гершенкрона крестьянская реформа 1861 г. (как и реформы Петра I) была продиктована военной необходимостью и при всех ее недостатках - ограничении мобильности крестьян и сокращении их по­купательной способности - явилась, однако же, главной предпосылкой последующего промышленного роста.

Изучая вопрос об экономических предпосылках отмены крепостного права, за­падные историки пришли к выводу, что невозможно однозначно подтвердить наличие аграрно-капиталистических тенденций в сельскохозяйственном секторе в России перед Крымской войной и «кризиса крепостнической системы хозяйствования». Например, проведенное специалистами по «новой экономической истории» математическое иссле­дование не подтвердило падения доходности помещичьих хозяйств в 1840-1850-х гг. Американские историки при рассмотрении предпосылок отмены крепостного права были склонны говорить скорее об «экономических ожиданиях», которые заставили правительство сделать этот важный шаг. В результате на первый план выдвигались мотивы реформаторов, которые во многом зависели от циркулировавших в то время социально-экономических идей и представлений. В этом плане показательно иссле­дование А. Скерпана, который убедительно доказал, что широко распространенное мнение современников о преимуществе свободного труда над подневольным не нахо­дит подтверждения в реальности, однако же оно сыграло немалую роль в мотивации освобождения крестьян. Из этих представлений вытекали ожидания экономических последствий отмены крепостного права: свобода передвижения крестьянства для удов­летворения спроса на рабочие руки, рост разделения труда, увеличение потребитель­ского спроса и, конечно, повышение производительности труда. Все это увязывалось с конечной целью реформы - усилением могущества России.

Таким образом, решающую роль для американских историков играли не «объектив­ные причины», столь важные для советской историографии, а мотивы реформаторов, среди которых немалое место занимали внешнеполитические (сохранить статус вели­ кой державы) и внутриполитические (в первую очередь поддержание социальной ста­бильности). Большее значение для мотивации реформы имело не реальное положение дел, а «настроения» в правительстве и боязнь крестьянского бунта в среде дворянства.

Серьезное значение придавали американские историки и моральным причинам - тому факту, что «владение рабами» признавалось в среде европеизированного дво­рянства «негуманным» и считалось «национальным позором». Наконец, важнейшим фактором считается осознание обществом и самим императором отсталости и бессилия России перед лицом европейских держав после крымской катастрофы. Военное пора­жение явилось ускорителем процесса, в результате которого моральные, социальные, политические и экономические идеи и представления, формировавшиеся десятилетия­ми, выкристаллизовались в реальный политический курс.

Особое внимание американских историков всегда привлекал тот факт, что столь масштабная реформа, затронувшая интересы многих миллионов крестьян, а в конеч­ном счете и всего населения страны, была осуществлена мирным путем, «без единого выстрела» в защиту крепостного права. Это выглядит поразительным контрастом при сравнении с жестокой Гражданской войной в Соединенных Штатах. Вслед за Д. Фил­дом они сходятся во мнении, что мирный характер реформы объясняется в первую очередь «монархическими иллюзиями» - еще не ослабевшей верой как дворянства, так и крестьянства в непогрешимость царской власти. Коль скоро отмена крепостно­го права была инициирована самим императором, российское дворянство без звука распростилось со своими привилегиями (но яростно отстаивало свои экономические выгоды). Кроме того, крепостничество накануне отмены не имело сторонников и ка­кой-либо сильной идеологической поддержки.

Процесс подготовки реформы был подробно исследован в монографиях Т. Эммон­са и Д. Филда, которые, как выяснилось, надолго «закрыли» эту тему в зарубежной историографии. …Главная идея Филда заключается в том, что реформа подобного масштаба при столь консервативном режи­ме могла осуществиться только поэтапно, как следствие законодательного процесса, и в ходе ее подготовки возникали новые предложения, совершенно не предвиденные вначале. Филд отмечает наличие противоречий между дворянством и правительством, дворянством и бюрократией, высшей бюрократией и чиновниками среднего уровня, но указывает при этом, что реформаторы сумели навязать историкам ложную кар­тину. Представляя своих оппонентов как заговорщиков, пытающихся противостоять замыслам царя, они искажали подлинные масштабы дворянской оппозиции. В подоб­ной ситуации любая критика проекта реформы, неугодная реформаторам, могла быть представлена как оппозиция царской власти и святому делу освобождения крестьян.

Наряду с другими устоявшимися трактовками Филд поставил под вопрос и пред­ставление о том, что сущность процесса подготовки реформы составляла борьба меж­ду крепостниками и либералами. Невозможность квалифицировать внутриправительственную борьбу вокруг реформы как противостояние либералов и консерваторов или же «модернизаторов» и «традиционалистов» многократно констатировал и А. Рибер, подчеркнув многополюсность расстановки сил в правительстве и наличие в среде бю­рократии нескольких «групп интересов».

Внимание к бюрократическим технологиям и манипуляциям, использовавшимся для решения насущных политических задач, было характерно для американской исто­риографии крестьянской реформы. И это неудивительно, поскольку американская ру­систика находилась в 1960-1980-х гг. под сильным влиянием исторической социоло­гии М. Вебера, в том числе его концепции бюрократии. … … Б.Линкольн… отмечал, что мировоззрение и система ценностей творцов реформ наложили отпечаток на все законодательство, определив его во многом узко бюрократический и фискальный ха­рактер. При всей своей преданности идее законности, вере в прогресс, просвещенные бюрократы оставались «людьми 40-х годов» и рассматривали преобразование России в духе умеренно инакомыслящего общественного мнения своей эпохи. Механизм «запаздывания», присутствовавший в идеологии просвещенной бюрократии, повлиял, по мнению Линкольна, не только на содержание крестьянской реформы, но и на весь последующий ход исторического развития России.

Для англоязычной историографии отмены крепостного права, создававшейся в первые четверть века после его столетнего юбилея, было характерно довольно кри­тическое отношение к великой реформе, которая принесла разочарование и крестьян­ству, и дворянству. Экономисты традиционно критиковали Положения 19 февраля за сохранение и укрепление общины, за урезание наделов и введение тяжелых выкупных платежей, что, во-первых, ограничивало мобильность крестьянства и формирование рынка рабочей силы, во-вторых, негативно влияло на покупательную способность крестьян и соответственно на развитие рынка для промышленности. Согласно рас­пространенным тогда негативным оценкам, реформа, сохранившая многие социально- экономические черты крепостничества, не могла стать и не стала непосредственным стимулом экономического развития…. В свою очередь политические историки, подчеркивая стремление правительства сохранить социальную стабильность, с неодобрением указывали на осторожный, консервативный характер крестьянской реформы и одновременно на тот факт, что она не сумела предотвратить революционную трагедию.

В контексте господствовавшей тогда модернизационной парадигмы воспри­нималось и новое пореформенное устройство. Считалось, что оно не обеспечивало необходимых условий для «социальной и технологической модернизации», усиливая присущее России разделение на 2 общества - европеизированное и традиционное. В частности, одним из важных недостатков реформы признавалось введение крестьян­ских волостных судов, которые создали механизмы правовой изоляции крестьянства, усилившие его «сословную обособленность». …..

В конечном итоге в основе всех негативных оценок лежало крайне неприязнен­ное отношение к самодержавному режиму, имевшее давнюю традицию. Во многом оно подкреплялось наследием русской дореволюционной историографии, на которое опирались зарубежные русисты. … Однако постепенно в американской историографии возникла и укрепилась тенденция более позитивной трактовки отмены крепостного права, что было связано с общим изменением интеллектуального климата в русистике в сторону «потепления» в отношении к самодержавию и его политике. Кроме того, в 1970-1980-х гг. отмечалось постепенное смещение фокуса исследований с экономических сторон модернизации к ее социальным и культурным, а также к политическим аспектам. ….

В этом контексте освобождение крестьян стало для исследователей одной из предпо­сылок зарождения в Российской империи гражданского общества, а не «отправным пунктом в движении к революции», как это было раньше.

Внимание к социальной и культурной стороне модернизации реализовалось в кре­стьянских исследованиях - так называемом крестьяноведении, получив­шем большое распространение не только в американской, но и в британской русистике благодаря деятельности Т. Шанина. Его концепция о существовании «иных» кресть­янских миров, живущих по собственным законам и несовместимых с требованиями ев­ропеизированного «прогресса», стимулировала повышенный интерес к изучению рос­сийского крестьянства как культурно и экономически автономного класса. … Крестьянские исследования существенно расширили представления зарубежных историков о дореволюционной русской дерев­не. Способствовали они и тому, что одной из важных тем в 1980-х гг. стало изучение созданной Положениями 19 февраля системы крестьянского самоуправления и судо­устройства и ее роли в последующем развитии страны. При анализе законодательства крестьянской реформы историки начали подчеркивать, во-первых, его промежуточный характер, и во-вторых, тот факт, что Положения 19 февраля создавались под давлени­ем обстоятельств и ограничивались «самой жизнью». В частности, экстраординарная ситуация с финансами (огромный государственный долг, инфляция, неблагоприятный климат для внешних займов и, наконец, крах государственных кредитных учреждений летом 1859 г.) привела к тому, что крестьянам были навязаны жесткие условия выкуп­ной операции, в которой правительство ограничилось ролью посредника, не потратив на великую реформу, по словам С. Хока, «ни копейки». В результате предполагав­шейся системе организации сельскохозяйственного производства - наемный труд с использованием аграрных усовершенствований - не суждено было осуществиться.

В интерпретации Ф. Вчисло, ограничения накладывались и нехваткой необхо­димых «институциональных инструментов» — управленческих структур в деревне. Большинство членов Редакционных комиссий являлись сторонниками мелкого крестьянского землевладения и соответственно противниками сохранения общины. И все же для утилитарных целей - гарантии уплаты налогов и упрочения независимости) крестьян, оставшихся один на один со своими бывшими владельцами, - община была сохранена. Однако реформаторы надеялись, что через какое-то время она отомрет в силу естественного хода вещей и последующих административных преобразований.

Возникновению более позитивных оценок отмены крепостного права в большой I мере способствовали результаты исследований экономического положения пореформенного крестьянства. Так, в работе О. Крисп утверждалось, что влияние Положений 19 февраля на покупательную способность крестьянства было не таким уж угнетаю­щим, поскольку выкупные платежи не превышали дореформенный оброк, а часто были и ниже его. Кроме того, необходимость иметь наличные деньги для уплаты обязательств стимулировала развитие рынка. Мнение о повсеместном «обнищании» крестьянства поставила под вопрос Э. Уилбур, а австралийский историк С. Уиткрофт показал, что по главным показателям, отражающим уровень жизни крестьян-производителей (в первую очередь производство зерна на душу населения, даже с учетом экс­порта), наблюдалось долгосрочное улучшение. В то же время картина не была одно­мерной, поскольку параллельно наблюдалось столь же долгосрочное снижение уровня оплаты труда сельскохозяйственных рабочих, что требовало серьезного осмысления. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что российское крестьянство оставалось бедным, западные историки отвергали упрощенный недифференцированный подход и тезис о «неуклонном обнищании» деревни.

После распада СССР и окончания холодной войны в американской исторической русистике произошли глубокие перемены,…. В 1990-х гг. социальная исследо­вательская парадигма постепенно вытеснялась культурной. Стремительно утрачивала свой интеллектуальный вес и теория модернизации, … Так, в монографии Э. Кингстон-Манн была выдвинута гипотеза о складывании в России кон­ца XIX - начала XX в. «культуры модернизации», которая определяла проблематику и угол зрения участников дебатов по аграрному вопросу независимо от их идеологии. И чиновники-реформаторы в царском правительстве, и марксисты в своей привержен­ности идее прогресса воспринимали и изображали русское крестьянство как «бастион отсталости», который требуется «цивилизовать». Второй важной составляющей «куль­туры модернизации» являлась проблема частной собственности, которая считалась необходимой предпосылкой для успешного развития любой страны.

Сосредоточившись на исследовании русской экономической мысли, которая в поисках рецепта для процветания России ориентировалась на западную науку (или отвергала ее), Кингстон-Манн посвятила одну главу своей книги эпохе Великих реформ. Рассмотрение вопроса об общине и частной собственности в дискуссиях и трудах экономистов показало, что проблема была гораздо многозначнее, чем простое противостояние славянофилов и западников. Представленный американской исследо­вательницей материал свидетельствует о необходимости глубокого изучения интел­лектуального климата эпохи во взаимосвязи с политической ситуацией, что дало бы возможность дать новое измерение подготовки крестьянской реформы.

С выдвижением на передний план «культурной парадигмы» и приходом постмо­дернизма в американской историографии происходит перенос акцента с объективной реальности на «репрезентации» в изучении аграрной проблематики. Соответственно меняются и поставленные вопросы. Вместо изучения сущности и результатов прово­димых самодержавием реформ исследователи русской деревни обращаются к таким темам, как создание образов крестьянства в среде российской элиты и формирование специфического дискурса, который оказывал влияние не только на современников, но и на историографию. Конечно, во многих современных работах заметна тенденция к «демонизации» образованной («европейской») части общества, которая своим негатив­ным отношением к крестьянству отрезала пути к конструктивному диалогу. Во многом это проистекает из выработанной в социальной истории традиции защищать «угне­тенных». ….

Культура в упомянутых работах понимается крайне широко, в антропологическом смысле - как система символов и ценностей, которая присутствует в социальных ин­ститутах и одновременно определяет идеологию и поведение людей. Однако в книгах, предлагающих «новую культурную историю» России, нередко ощущается нехватка самой культуры того времени - контекста, в том числе и социального, что сильно обедняет их … и делает авторскую аргументацию недостаточно убедительной.

Синтез социальной, культурной и институциональной истории был реализован в книге К. Годэн о пореформенном крестьянстве Европейской России. Пожалуй, работа канадской исследовательницы - наиболее выразительный пример применения современ­ных подходов и концепций к изучению российской деревни. На обширном статистиче­ском материале она добросовестно изучила крестьянские институты и их повседнев­ную деятельность с целью показать взаимоотношения государства и крестьянства в последние 50 лет существования царского режима. В соответствии с сегодняшними тенденциями Годэн считает, что культурная пропасть между образованной, «европей­ской» Россией и «отсталым традиционалистским» крестьянством сильно преувеличи­валась современниками и по своим масштабам мало отличалась от западноевропей­ских стран. Другой исходный тезис исследования также лежит в русле сегодняшних представлений - это интервенционистская политика государства, которая в данном случае определяется как вторжение государства в деревню в эпоху активной индуст­риализации. В ее трактовке главной целью государственной политики по отношению к деревне в 1880-1910-х гг. было постепенное превращение институтов крестьянского самоуправления в государственные структуры. Отвергая постулат о «закрытости» де­ревни, Годэн отказывается от изучения специфически «крестьянского» сопротивления и исследует диалог между крестьянами и правительством в лице местных чиновников, который в итоге так и не состоялся. Вину за это она возлагает на элиту, которая не использовала свои возможности и не желала слышать «голоса крестьян», в то время как крестьяне были настроены конструктивно и «искали защиты» у власти.

В целом Годэн отмечает долговременный успех политики правительства по от­ношению к крестьянству, которое к 1916 г. хорошо знало дорогу в суды, к земскому начальнику, уездную и губернскую администрацию, причем изъяснялось на языке за­кона и стремилось действовать в рамках закона, в особенности когда речь шла о таких вещах, как собственность и земельный надел. В книге показано, что понятия общины, собственности, обычая «выковывались в процессе диалога с правительством и изме­нялись во времени». Автор фиксирует чрезвычайную отзывчивость крестьянства на смену политических настроений в правительстве и новые термины политического дис­курса. В своих ходатайствах, петициях и просто в повседневных отношениях с властью крестьяне старались говорить на том языке, который, как они считали, был уместен в данный момент. Однако власть демонстрировала гораздо меньшую гибкость. В то вре­мя как юристы-практики, местные чиновники и даже талантливые члены центральной бюрократии были прекрасно осведомлены о том, что представляло собой крестьян­ство (и пресловутое «обычное право»), политический вес имело понятие «отсталой» и «враждебной» деревни, и в результате высшая элита оставалась полностью глухой к «голосам крестьян».

…Что касается самой крестьянской реформы, то работы по этой теме можно бук­вально пересчитать по пальцам. Среди них заслуживают серьезного внимания статьи С. Хока, выполненные в русле классической социальной истории с ее стремлением «ревизовать» тезисы предшествующей историографии. …Хок приходит к выводу, что законодательство содер­жало в себе ориентацию на мелкого земельного держателя, привязанного к семейному наделу и (часто, но не всегда) к общине, а в отношении выкупных платежей и наделов реформа была «более благосклонна к крестьянам», чем это принято считать. По его мнению, государственная власть вовсе не была сосредоточена на соблюдении инте­ресов помещиков и не ставила своей целью гарантировать им процветание. Итогом реформы стало массовое выравнивание размера наделов и создание самообеспечиваю­щегося крестьянского хозяйства, описанного в свое время А.В.Чаяновым. ….

А. Уайлдмен исследовал такой важный аспект реализации Положений 19 февра­ля, как процесс подписания уставных грамот в 1861-1863 гг., названный им «опреде­ляющим моментом» в истории крестьянской реформы. В своем микроисторическом исследовании по Саратовской губ. он опирался на концепцию Дж. Скотта об «оружии слабых» - молчаливом «обыденном сопротивлении угнетенных» с целью добиться от господствующих классов определенных уступок или выгод. Отталкиваясь от класси­ческого исследования Д. Филда о наивном монархизме, построенного на идее о проти­востоянии двух «лагерей» — образованного европеизированного общества и неграмот­ного традиционного крестьянства - Уайлдмен использует антропологический подход, для которого концепция о «культурном расколе» и его трагических последствиях для истории страны не имеет серьезного значения. И потому процесс подписания уставных грамот он рассматривает как трехсторонние переговоры, в которых крестьянство вы­ступало активным равноправным участником наряду с дворянством и правительством. Ход переговоров анализируется им также с позиций антропологии, которая приучила историков искать и находить в действиях крестьян определенные «культурные модели», полные символических и ритуализованных действий, не всегда понятных «чужакам». Подробнейшим образом вникнув в условия, установленные Положениями 19 февраля, и в обстоятельства каждой из 22 исследуемых сделок, Уайлдмен пришел к выводу, что в большинстве случаев отрезки были сделаны по просьбам крестьян, поскольку это значительно уменьшало размер повинностей, в то время как в основе действий правительства в лице мировых посредников и помещиков лежало стремление через систему максимальных наделов получить как можно больший доход.

Процесс подписания уставных грамот отнюдь не был гладким, однако социально­-культурный подход, трактующий окончательный результат как компромисс, достиг­нутый при вмешательстве и посредничестве властей, позволил Уайлдмену иначе оце­нить крестьянское сопротивление. На локальном уровне перед нами предстает картина коллективного политического действия крестьян, которое редко принимало насиль­ственную форму. Чаще всего «брожение» носило показательный характер и являлось необходимой прелюдией к компромиссу, в результате которого крестьянам удавалось заставить своих противников дать то, что им в данный момент было нужно: снижен­ный оброк, «сиротский» надел, быстрый переход на выкуп …. Это служило сиюминутным целям, но шло в ущерб долговременным экономическим интересам.

Если Уайлдмен в своем исследовании во многом опирался на книгу Д. Филда о «наивном монархизме», то Р. Уортман в своем масштабном исследовании российской монархии предложил новую трактовку поставленного Филдом вопроса о причинах «мирного характера» эмансипации. В его прочтении дворянская оппозиция отмене крепостного права нейтрализовалась «символическими» средствами. Подавая себя как европейского, т.е. гуманного и цивилизованного монарха, Александр II не мог высту­пать защитником крепостничества, которое к этому времени уже стало в Европе ана­хронизмом. Более того, в европейской по сути системе ценностей просвещенной элиты этому институту не было места. В «сценарии любви», который является в трактовке Уортмана удачной моделью, при помощи которой можно описать царствование Алек­сандра II, нашлось подобающее место и освобождению крестьян. Реформа интерпрети­ровалась как выражение особых уз любви, связывающих русского самодержца и народ. Независимо от того, какую роль император играл в формулировании программы крестьянской реформы, он взял на себя задачу ее «презентации» подданным. Анализи­руя речи царя, его путешествия по стране и отклики прессы, а также изобразительные материалы, посвященные освобождению крестьян, Уортман показал, что эмансипация «подавалась» как акт величайшей любви, в котором не было места эгоистическим ин­тересам, как величайшая жертва дворянства, откликнувшегося на призывы своего им­ператора, дарующего благо реформ благодарному и преданному народу. Официальные тексты находили свое «визуальное подкрепление» в народных картинках, создававших­ся профессиональными художниками. На лубках эпохи освобождения крестьян народ изображался коленопреклоненным, возносящим благодарность обожаемому царю.

….Если попытаться подвести итоги изучения отмены крепостного права в англоязыч­ной историографии, то становится понятно, что более чем внушительные достижения 1960—1980-х гг. зиждились на теории модернизации, независимо от того, какие ее стороны выдвигались на передний план - экономические, политические, социальные или культурные. При этом наблюдалась определенная эволюция в сторону все более позитивных оценок и трактовок законодательства 1861 г., признания определенной исторической правоты за творцами реформ, которые лишь закладывали основы для последующего движения России по европейскому пути. При взгляде же на «историографический ландшафт» последних 20 лет возникает ощущение, что с уходом в небытие модернизационной парадигмы зарубежные истори­ки-русисты перестали отдавать должное Великой реформе и ее значению для истории России. К 150-летнему юбилею они подходят с более чем скромными результатами, на что есть объективные причины. В динамично развивающейся русистике США и Кана­ды, которая продолжает оставаться своего рода локомотивом для европейских и авст­ралийских коллег, теория модернизации считается устаревшей по многим параметрам. ….

Кроме того, в условиях, когда Российскую империю стали считать полноправным «членом семьи» европейских народов, а проблема российской отсталости перестала быть idee fixe для большинства исследователей, отмена крепостного права утратила свою проблематичность и превратилась в непреложный факт, не требующий глубо­кого анализа. Если же говорить об исследовательской конъюнктуре, то для современ­ной англоязычной историографии России наибольший интерес представляет другой период «быстрых изменений» - эпоха модерности, а точнее, период 1890-1940-х гг., по отношению к которому Великие реформы являются далекой предысторией. Либо же внимание историков сосредоточивается на «периодах стабильности», когда проис­ходили, казалось бы, незаметные, но глубинные трансформации в структурах семьи, частной собственности, национальной и гендерной идентичности - это вторая полови­на XVIII в., николаевское царствование. В таком контексте отмена крепостного права и как крупное политическое событие, и как акт «социальной инженерии» оказывается вне поля зрения исследователей (или же выступает в качестве фона, на котором разво­рачивается изучение какой-либо проблемы).

РАЗДЕЛ 4.