Паша сидит на табуретке посреди избы. Входит Иван.

ПАВЕЛ: Здравствуй, брат.

ИВАН: Зачем я тебе понадобился?

ПАВЕЛ: Поговорить хочу.

ИВАН: О чём нам с тобой разговаривать… брат.

ПАВЕЛ: А разве не о чем?

ИВАН: Да может и есть о чём. Только смысл какой?! Пятнадцать лет молчали, можем и дальше так же молчать. Думаю, не стоит нам разговаривать (направляется к двери).

ПАВЕЛ: Постой, Иван. Я, действительно, хочу поговорить.

ИВАН: Да с чего это? Зачем это? У тебя дел что ли поважнее нет?

ПАВЕЛ: Я понимаю, что ты злишься на меня… что ты…

ИВАН: Я на тебя злюсь?! Нет, Паша, я не злюсь. Я даже редко вспоминаю, что ты есть. Ведь за последние пятнадцать лет я привык, что у меня нет брата.

ПАВЕЛ: Иван…

ИВАН: И не потому, что он умер или его убили. Он просто самоликвидировался! Мой брат перестал быть моим братом потому, что сам так захотел! Потому что ему так было выгодно. Потому, что он забыл слово «брат».

ПАВЕЛ: Я… я не мог, понимаешь. Я не мог!

ИВАН: Чего ты не мог? Поверить, что я честный человек. Поверить своему брату ты не мог? А всяким разным поверил. Дальше Сибири, Паша, не ссылают, а Сибирь – это тоже русская земля. Так чего ты не мог?! Написать мне письмо или не закрыть передо мной дверь, когда я вернулся. А моей Таньке ты тоже не мог помочь. Баба загибалась одна, а ты не мог? Я – это ладно, а вот она… она.. это ведь на твоей совести, Паша…

ПАВЕЛ: Я знаю…

ИВАН: Да чего ты знаешь? Ты не можешь этого знать. Ты не знаешь, как считаются минуты и секунды в бараке. Ты не знаешь, как только одна мысль, что здесь, за тысячи километров тебя ждет жена и ребенок, заставляют тебя жить и цепляться за эту чертову жизнь. Цепляться, Паша, каждый Божий день! Ты же мог её спасти, брат.

ПАВЕЛ: Мог…

ИВАН: И пацанёнка моего мог к себе взять.

ПАВЕЛ: Мог…

ИВАН: И не сидел бы он десять лет в детдоме. Почему? Все пятнадцать лет я хотел спросить у тебя только это: почему?..

ПАВЕЛ: Я испугался.

ИВАН: Кого, Паша? Кого ты испугался?

ПАВЕЛ: Я не знаю, я не помню.

ИВАН: Конечно, страх-это страшная вещь. Только зря ты, Пашка, испугался. За это уже не расстреливали. Времена не те. Да чего уж теперь то. Ну, вот и поговорили. (Направляется к двери.) Таньку я тебе никогда не прощу.

ПАВЕЛ: Я знаю… Я хотел попрощаться с тобой.

ИВАН: Уезжаешь что ли?

ПАВЕЛ: Скорее всего - да.

ИВАН: Это как понимать?

ПАВЕЛ: Помру я в воскресенье.

ИВАН: С чего вдруг?

ПАВЕЛ: Срок подошел.

ИВАН: Какой срок? Ты откуда это взял-то?

ПАВЕЛ: Знаю я, Ваня. Вот и решил повидаться с тобой.

ИВАН: Ну да, а то так повода-то и не было.

ПАВЕЛ: Я давно хотел. Не мог решиться. Боялся что ли…

ИВАН: Да что ж ты такой пугливый оказался.

ПАВЕЛ: Прости меня, Иван… прости. Сломался я. Не смог удержаться, не смог. Даже не понял, как это произошло. Как узнал про тебя, так испугался, что из дому боялся выходить. На людей боялся смотреть. Виноват я перед тобой, брат. Танюха мне твоя часто снится. Как приходила, как на коленях стояла… а я ведь прогнал её. Слышишь, прогнал. Плакала она. Так тихохонько плакала, как ребенок. И рот всё время ладошками зажимала. А я прогнал её. (В избу заходит Валентина.) Потом хотел пойти к ней… хотел… но подумал, всё увидят, узнают.

ИВАН: Чего увидят, чего узнают?

ПАВЕЛ: Не знаю… не знаю. Как под гипнозом был. Ты же знаешь, в деревне ничего утаить нельзя. А тут такое. Убийца, насильник… мой родной брат. Я поверил, Ваня, поверил. А как не поверить?!

ИВАН: Да я и сам сначала поверил. Там и не такое бывало. А потом, когда всё вспомнил, то понял, что это не я. Не мог я. Только доказать это было сложно. И кроме меня никому не нужно.

ПАВЕЛ: Надо было пытаться.

ИВАН: А ты думаешь, я не пытался! Лучше бы не пытался – меньше бы получил. Когда мне следователь сказал: «А я тебя туда не посылал.», так и хотелось ответить: «Так кто же нас туда послал?». Что мы там вообще делали…

ПАВЕЛ: Сниться мне она… всё чаще и чаще. И как будто зовет меня. А я всё обещаю прийти, а не иду. Боюсь… опять боюсь…

ВАЛЕНТИНА: Паша, не надо.

ПАВЕЛ: Это я убил её… Танюху-то. Это из-за меня… А ладошки у неё такие маленькие были…

ВАЛЕНТИНА: Паша, прошу тебя.

ИВАН: А ты знаешь, Пашка, что твоя Валентина моего пацаненка в детском доме навещала?

ПАВЕЛ: Что? Что ты сказал?

ИВАН: Валюха твоя к Игорю все эти годы ездила. Одежду ему покупала, в кино водила, уроки даже проверяла.

ПАВЕЛ: Правда? (Валентине.) Ты чего молчишь? Это правда?

ВАЛЕНТИНА: Паша, я… я хотела тебе рассказать. Но сначала всё повода не было, а потом уж… да мне и не в тягость это было. Игорек он хороший мальчишка. Языки изучает: английский и французский без проблем. Хоть сейчас в Париж или Лондон. Его даже пару раз на олимпиады отправляли. Мы с ним и в театр ходили. Ему очень нравилось. Ой, а сколько я ему книжек покупала. Игорек еще и историей увлекается. Он мне потом пересказывал, так это всё интересно. Один раз приезжаю к нему, захожу в комнату, а он простыней обвернулся и сидит. Спрашиваю: что это, игра, может, какая. А он так серьезно в ответ: «Я римский император, Гай Юлий Цезарь!». И смеется, смеется… «Разыграл я тебя, тетка, разыграл»! А потом как обнимет меня, прижмется и шепчет: «Не бросай меня, родненькая, пожалуйста, только не бросай.»

ПАВЕЛ: А я этого ничего не знал… Спасибо тебе. Спасла ты меня, Валя, спасла.

ВАЛЕНТИНА: Да что ты, Паша…

ПАВЕЛ: Душу мою спасла. Я ведь даже не подозревал, не догадывался.

ВАЛЕНТИНА: Не терзай себя, Паша. Всё это прошло. Слезы выплаканы, разговоры переговорены, что должно свершилось.

ПАВЕЛ: Так ведь всё могло быть по-другому.

ВАЛЕНТИНА: Могло. Но не получилось. Что вышло - то вышло.

ИВАН: Хватит, Павел. Многого не воротишь, не изменишь.

ПАВЕЛ: Еще есть время попробовать.

ИВАН: Это ты о чем?

ПАВЕЛ: Я тут собирал по-маленьку… копил что ли. Мне-то это теперь без надобности, а вам в помощь. Ты не подумай, Валентина, что я зарплату тебе не всю отдавал, что кроил от тебя. Это другие деньги. Подработки, халтуры. Надеюсь, не побрезгуете. (Приносит два свертка.)

ИВАН: Я не возьму.

ВАЛЕНТИНА: Ваня…

ИВАН: Что Ваня? Ну что Ваня?

ВАЛЕНТИНА: Я прошу тебя, прости ты его.

ИВАН: Да, простил я его давно. Хотел, конечно, по - началу пришибить где-нибудь в потемках. Только Танюху этим не вернешь, а второй раз в места эти попадать как-то не хотелось. А потом и вовсе мне тебя, Пашка, жалко стало. Пару раз даже хотел зайти к тебе, поговорить, но Валентина вот отсоветовала.

ПАВЕЛ: Зря. Может и получился разговор-то. Может и не молчали бы пятнадцать лет.

ИВАН: Может да кабы… видимо время тогда не пришло.

ПАВЕЛ: А сейчас, значит, в самый раз. (Протягивает Ивану сверток.)

ИВАН: Я не возьму. Они вам самим нужны.

ВАЛЕНТИНА: Ваня, у нас есть.

ИВАН: Есть, есть! Но ты-то, Валюха… ты-то куда! У меня тоже есть. Могу с вами даже поделиться.

ПАВЕЛ: Возьми, Ваня. Ради меня возьми. Мне легче уходить тогда будет.

ИВАН: Да чего это ты выдумал?! Кто это тебя надоумил?

ПАВЕЛ: Я это и сам понял.

ИВАН: Как это понял?

ПАВЕЛ: Почувствовал я это.

ИВАН: Ты мне голову-то не морочь. Я в эти предчувствия и видения не верю.

ВАЛЕНТИНА: И я не верю, Ваня. А он всё талдычит и талдычит: помру в воскресенье, помру в воскресенье.

ИВАН: Ты это, Валюха… чаю, что ли сообрази нам. А то, что мы всё разговоры разговариваем… на сухую.

ВАЛЕНТИНА: Конечно, конечно. Я быстренько. (Выходит.)

ИВАН: Ты мне скажи: ты болен? Что у тебя? Я понял, ты Валюху не хочешь расстраивать, вот и придумал байку про чутье.

ПАВЕЛ: Да, нет, Иван, я здоров. Никакой смертельной болячки у меня нет.

ИВАН: Боишься признаться. Не бойся, мне можно. Я не из пугливых. Многое видел.

ПАВЕЛ: Ничего у меня нет.

ИВАН: А чего ж ты тогда напрягаешься? Это что розыгрыш? Проверка на вшивость?

ПАВЕЛ: Да нет же. Пойми ты меня. Это всё серьезно, взаправду, помнишь, как в детстве говорили. Знак мне было. Объяснить не могу, но только три дня у меня осталось. Я может и не решился бы тебя позвать на разговор, если бы не взаправду.

ИВАН: Сон что ли приснился?

ПАВЕЛ: Не могу объяснить. Сон - не сон, видение – не видение. Знаю только, что всё… срок.

ИВАН: Да как же?! Так вот просто… без причины… так не бывает.

ПАВЕЛ: Бывает, братишка. В этой жизни, оказывается, всё бывает. Так что, деньги ты возьми – облегчи мне душу. Валюхе я тоже накопил, за неё не переживай.

ИВАН: Да как же не переживай. Не чужая же.

ПАВЕЛ: Ты за ней тут приглядывай. Обижать не давай, помогай по хозяйству. Бабе без мужика трудно.

ИВАН: Мужику без бабы тоже…

ПАВЕЛ: Девчонкам сложнее. Ты же знаешь. Что тут…пояснять. А мне там спокойнее будет, если ты рядом с нею...

ИВАН: Буду.

ПАВЕЛ: Слово даешь?

ИВАН: Даю.

ПАВЕЛ: Спасибо.

(Входит Валентина с чайником, чашками, пирогом.)

ВАЛЕНТИНА: А вот и я. Давайте за стол. Чайник вскипел. Или может чего покрепче… за встречу-то…

ПАВЕЛ: Помнишь, Ванятка, как мы с тобой детьми на Байкал решили рвануть?

ВАЛЕНТИНА: Да про это до сих пор вся деревня помнит. Чего вас туда понесло-то, горе-путешественники?

ИВАН: Почему горе-то? Мы чуток не доехали!

ПАВЕЛ: Ага, что-то около четырех тысяч километров… всего!

ИВАН: А задумка была хорошая.

ПАВЕЛ: Понесло нас туда оттого, что бабка наша, баба Фрося… Помнишь её, Валюха? Так, вот бабка наша вместо колыбельной на ночь нам всегда пела одну и ту же песню… (Поет.) «Славное море - священный Байкал. Славный корабль - омулевая бочка.» (Иван начинает подпевать Паше.) «Эй, баргузин, пошевелевай вал. Молодцу плыть недалечко.» Так вот, мы и решили посмотреть это славное море.

ИВАН: Каждый день по паре картошин откладывали… а сухарей сколько насушили. На год хватило бы.

ПАВЕЛ: Так мы же серьезно готовились, не смотря, на юный возраст.

ИВАН: А помнишь, учитель географии, Петр Семенович, с нами курс молодого туриста проводил? Палатку ставили, костер разводили, в лесу без компаса ориентировались. Даже пару раз ночевали в ельнике без ничего.

ПАВЕЛ: Ага! Страшно было, но мы не сдались…

ИВАН: Как кубинские революционеры!

ПАВЕЛ: Про это вообще лучше и не вспоминать. Мы неделю сидеть не могли, так нас отец отходил ремнем.

ВАЛЕНТИНА: Да чего же вас носило-то?

ИВАН: Путешествовать хотели. Начитались журнала «Вокруг света».

ПАВЕЛ: Опять же Петр Семенович виноват. Все нам на уроках географии картинки подсовывал.

ИВАН: А давай, Пашка, действительно чего покрепче попробуем. Валюша, ты ведь «за»?

ВАЛЕНТИНА: Я не против, ребята.

ПАВЕЛ: Так, сказать, на дорожку…

ИВАН: На дорожку я с тобой пить не буду, а вот за встречу с удовольствием. Считай пятнадцать лет и не виделись. Валюша, неси свои фирменные огурчики.

ВАЛЕНТИНА: А грибочки?

ИВАН: И грибочки тоже.

(Валентина уходит.)

ПАВЕЛ: Ты и про огурчики с грибочками знаешь?

ИВАН: Знаю, Паша, знаю. Валюха их частенько Игорю в детдом привозила. Теперь он по её рецепту сам и огурчики, и грибочки засаливает. Валентина его многому научила: носки штопать, пуговицы пришивать, брюки гладить.

ПАВЕЛ: Знаменитые стрелочки…

ИВАН: Они самые.

ВАЛЕНТИНА (входя): Я тут четыре банки захватила, пробуйте, какие вкуснее.

ИВАН: У тебя невкусных не бывает.

ВАЛЕНТИНА: Тогда чтобы все съели!

ПАВЕЛ: А мы и не против.

(Валентина накрывает на стол.)

ВАЛЕНТИНА: Я быстренько. Меня даже и не ждите. Начинайте.

ПАВЕЛ: Давайте, за всех нас. За Валюху, за тебя, Иван, за наших ребятушек, за Игорька твоего, за Танюху… за нашу семью. Мы же были семьей.

ИВАН: Мы и сейчас семья, Паша. Не сомневайся даже. А, давай споем! Нашу, любимую. (Начинает петь.)

Славное море – священный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Молодцу плыть недалечко.
(Павел похватывает песню. Затем Валентина.)
Долго я тяжкие цепи влачил,
Долго бродил в горах Акатуя,
Старый товарищ бежать пособил,
Ожил я, волю почуя.
Шилка и Нерчинск не страшны теперь,
Горная стража меня не поймала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала.
Шел я и ночь, и средь белого дня,
Близ городов озирался я зорко,
Хлебом кормили крестьянки меня.
Парни снабжали махоркой.
Славное море – священный Байкал,
Славный и парус – кафтан дыроватый.
Эй, баргузин, пошевеливай вал.
Слышатся грома раскаты.