Гром среди ясного неба. Внезапная музыкофилия

Оливер Сакс - Музыкофилия: Сказки о музыке и о мозге

Гром среди ясного неба. Внезапная музыкофилия - student2.ru

www.e-puzzle.ru

Перевод: Алексей Поляринов

Редактирование: Маргарита Савченко

Музыка может перенести нас в высоты или глубины эмоции. Она может убедить нас купить что-либо, или напомнить нам о нашей первой любви. Она может вытянуть нас из депрессии, когда уже ничто не способно этого сделать. Она может заставить нас танцевать в нужном ритме. Но власть музыки идет распространяется гораздо, гораздо шире. В действительности, музыка воздействует на большее количество областей нашего мозга, чем язык, люди – это музыкальная разновидность.

Сострадательные, неотразимые рассказы Оливера Сэкса о людях, изо всех сил пытающихся приспособиться к различным неврологическим условиям, существенно изменили наше мнение о собственном мозге и человеческом опыте. В Музыкофилии он исследует возможности музыки через отдельные ситуации с пациентами, музыкантами и обычными людьми — от человека, пораженного молнией и внезапно решившим стать пианистом в возрасте сорока двух лет, до группы детей с синдромом Уильямса, которые гипермузыкальны с рождения; от людей с "амузией", для которых симфония – лишь грохот горшков и кастрюль до человека, память которого способна хранить лишь семь секунд, во всем кроме музыки.

Музыка является непреодолимой, преследующей, и незабываемой, и в Музыкофилии, Оливер Сакс говорит нам почему.

Оливер Сакс - Глаз разума

Оливер Сакс - Человек, который принял жену за шляпу, и другие истории из врачебной практики

Вступление

Как невероятно странна эта штуковина – зрелище всего нашего вида, миллиардов существ! – занятых проигрыванием и прослушиванием отрывков тональных последовательностей, бессмысленных с точки зрения чистого разума; существ, посвящающих значительную часть жизни необъяснимой страсти к тому, что принято называть "музыкой".

Это было одним из странных свойств землян, поставивших в тупик высокоорганизованных, мозговитых пришельцев с другой планеты – Оверлордов – в романе Артура Кларка "Конец Детства". Страсть к узнаванию нового приводит Оверлордов на планету Земля, где они попадают на концерт. Внеземные существа внимательно прослушивают всю программу и в конце вежливо поздравляют композитора с очевидным успехом, выразив почтение его "выдающейся гениальности" – в то же время между собой они находят эту хреновину абсолютно непригодной для восприятия разумом. Они не могут понять, что происходит внутри человеческих существ, когда те слушают музыку, потому что в самих Оверлордах совершенно ничего не происходит. Музыка чужда их биологическому виду.

Не трудно представить себе, о чём рассуждают Оверлорды, возвращаясь домой в своих летающих тарелках: "Надо признать, что эта так называемая "музыка" в каком-то смысле затрагивает процессы, существенные для человеческих жизней, в то же время, "музыка" лишена каких бы то ни было концепций, она не содержит реальных предложений, не связана с визуализацией, не имеет отношения к какой-либо символике и не является языком. У неё нет никаких средств выражения конкретной идеи. И никакой связи с явлениями физического мира".

Изредка можно встретить представителей человеческого рода, которые, на подобие Оверлордов, не обладают аппаратом, способным оценивать последовательности тонов – мелодии. Но для подавляющего большинства людей музыка является огромной притягятельной силой, вне зависимости от нашего музыкального образования и личных музыкальных способностей. Эта тяга к музыке – "музыкофилия" – проявляет себя с раннего детства, она свойственна самым различным культурам, и корни этого явления наверняка уходят ко временам нашего возникновения как биологического вида. Конкретное восприятие музыки может формироваться воспитавшей нас культурой и особенностями личного жизненного опыта, а также сильными и слабыми сторонами наших индивидуальных способностей, но невозможно отрицать, что необходимость в музыке лежит глубоко в самой природе человеческой натуры. Это внутренняя особенность нашего вида, то, что E. O. Wilson называет "биофилией" – потребность чувствовать себя частью живой природы. (Возможно, музыкофилия является частью биофилии, поскольку музыка ощущается нами как некая часть живого мира).

Птичье пение имеет определённый практический смысл (привлечение противоположного пола, агрессия или заявка на владение территорией), оно имеет ограниченную структуру и в значительной степени жёстко зафиксировано в нервной системе данного вида (хотя и существуют некоторые виды певчих птиц, умеющих копировать другие виды, импровизировать или даже петь дуэтом). Природа человеческой приверженности музыке гораздо труднее поддаётся объяснению. Дарвин был этим озадачен этим явлением. Работая над книгой "Происхождение Человека", он писал: "Ни удовольствие, ни способность к произведению последовательности музыкальных звуков не являются условиями, в какой-либо мере полезными для человека... их следует отнести к числу наиболее таинственных свойств, дарованных нашему виду". Уже в наше время Steven Pinker писал о музыке как о "сырном тортике для слуха"; он спрашивал: "Какой пользой можно объяснить трату времени на воспроизведение музыкальных шумов?... С точки зрения биологических причин и поведенческих эффектов следует признать полную бесполезность музыки. Она могла бы начисто исчезнуть из опыта нашего биологического вида, и вся остальная жизнь его никоим образом не изменилась бы." Сам Пинкер очень музыкален, так что его личная жизнь наверняка понесла бы потерю, если из неё забрать музыку, но как учёный он не верит, что музыка (или любые другие формы искусств) имеет какое-нибудь отношение к эволюционному приспособлению человеческого вида. В статье 2007 года он писал: "...многие из искусств не обладают никакой функциональностью, связанной с приспособляемостью вида. Возможно, они являются вторичными продуктами других функций: мотивационные системы дают нам ощущение удовольствия, когда мы воспринимаем сигналы, коррелирующие с адаптационными механизмами (ощущением безопасности, секса, самоценности или пребывания в информационно-насыщенной среде) и способствующие восприятию более чистых сигналов такого рода и в концентрированных дозах".

Пинкер (и другие) считают, что наши музыкальные способности – по крайней мере, многие из них – оказываются возможными благодаря использованию, рекрутированию, включению в действие систем мозговых связей, которые уже были развиты для других целей. Это якобы подтверждается и тем фактом, что в мозгу не существует отдельного "музыкального центра" – музыкальным восприятием, повидимому, занимаются десятки разнообразных нейронных сетей, расположенных в разных частях мозга. Stephen Jay Gould, который первым рассмотрел вопросы, связанные с неадаптивными изменениями мозга, говорит об "экзаптациях", а не адаптациях, и приводит музыку в качестве очевидного примера такой экзаптации. (William James наверное имел в виду нечто подобное, когда писал о нашей восприимчивости к музыке и прочим аспектам "эстетической, моральной и интеллектуальной сторон жизни" как о вещах, пробравшихся в наш мозг по "лестнице с чёрного хода").

Как бы то ни было – являются ли потребности и восприимчивость к музыке жёстко встроенными в наш мозг или представляют собой вторичный продукт других мозговых связей – невозможно отрицать, что музыка остаётся фундаментальной потребностью человеческих существ.

Мы не в меньшей степени музыкальный вид, чем лингвистический. Это проявляется во множестве разнообразных форм. Все мы (за очень немногоми исключениями) умеем распознавать музыку, выделять тона, тембр, высоту звука, воспринимать мелодические последовательности, гармонию и – наверняка, проще всего, – ритм. Мы умеем интегрировать все эти музыкальные характеристики и конструировать музыкальные образы с использованием множества разных участков мозга. Вдобавок к этому, подобная бессознательная структурная способность мозга часто сопровождается интенсивной, глубокой эмоциональной реакцией на музыку. "Невыразимые глубины музыки, – писал Шопенгауэр, – так же просто воспринять, как и невозможно объяснить, потому что музыка воспроизводит все эмоции нашей глубинной сущности, но без всякой связи с реальностью и без свойственной реальности боли... Музыка выражает квинтэссенцию жизни и эмоциональное отражение её событий, без привлечения самих реалий".

Слушание музыки включает не только механизмы восприятия звука и центры эмоций, но и моторные центры мозга, ответственные за движения тела и работу мышц. "Мы слушаем музыку нашими мускулами", – писал Ницше. Мы непроизвольно держим счёт музыкальных фраз, даже тогда, когда не концентрируемся на звуках музыки, а наши лица и позы отражают развитие мелодии и ритма, так же как мысли и чувства, вызываемые звучащей музыкой.

Многие из перечисленных механизмов восприятия музыки имеют место даже в тех случаях, когда музыка только "звучит в мозгу": проигрывание мелодии в воображении даже не очень музыкально одарённых людей зачастую достаточно точно соответствует рисунку и ритму, и даже тональности и темпу оригинального музыкального отрывка. Это возможно благодаря чрезвычайно развитой музыкальной памяти человеческого мозга, ведь многое из услышанного даже в раннем детстве оказывается как бы выгравированным в нашем мозгу до конца жизни. Наши органы слуха и нервная система предельно настроены на восприятие и запоминание музыки.

Как многое зависит от внутренних характеристик самой музыки – её сложности, временных и сонарных характеристик, ритмического напора, мелодических последовательностей и повторов или таинственных "эмоциональности и воли" – и как много зависит от резонанса, синхронизаций, осцилляций и взаимовозбуждений в бесконечно сложном многослойном пироге нейронных цепочек, ответственных за переработку звуковых сигналов и их воспроизведение, – этого мы пока не знаем.

К сожалению, эта восхитительная машинка – сверхразвитая и сверхсложная – подвержена разнообразным искажениям, излишкам и поломкам. Умение воспринимать (и проигрывать в уме) музыку может быть повреждено из-за разнообразных дефектов мозга. Известно много форм "дисмузыкальности" – amusia. Музыкальное воображение может вдруг стать избыточным, неконтролируемым; иногда это приводит к бесконечному повторению цепких музыкальных фраз и даже к музыкальным галлюцинациям. У некоторых людей музыка способна вызывать припадки судорог. Существуют болезни мозга, способные разрушить искусство профессиональных музыкантов. В отдельных случаях оказывается нарушенным соответствие между интеллектуальной и эмоциональной сторонами музыки: некоторые люди способны воспринимать музыку, но она оставляет их равнодушными, в то время как в других музыка вызывает очень сильные чувства, даже катарсис, но смысл того, что они слушают, остаётся для них недоступным. Некоторые люди – их на удивление много, – могут, слушая музыку, "видеть цвет" или "ощущать вкус" или "запах" или "осязать" музыкальные фразы и образы, хотя способность к подобному синтезированию скорее следует отнести к дару, чем к симптому какого-либо повреждения мозга.

William James говорил о том, что мы "настроены на музыку", и что хотя музыка влияет на всех нас – успокаивая или наоборот, оживляя нас, принося нам облегчение, позволяя собраться для работы и синхронизировать наши действия, – она может быть особенно мощным терапевтическим средством для пациентов, страдающих разнообразными нервными заболеваниями. Такие люди могут демонстрировать сильнейшую реакцию на музыку (иногда – только на неё!) Некоторые из них больны мозговыми расстройствами – в результате удара, альцхаймеровского или других видов слабоумия. Другие страдают от конкретных синдромов, связанных с дефектами кортекса, – потерей двигательных функций, речи, амнезией или синдромами фронтальной области мозга. Некоторые впали в детство или страдают аутизмом или болезнью Паркинсона и прочими расстройствами моторных функций. Эти и многие другие заболевания потенциально могут быть облегчены с помощью музыкальной терапии, позволяющей вызвать ответ больного на музыкальный возбудитель.

Мысль о том, чтобы продумать и написать книгу о музыке впервые пришла ко мне в 1966 году. Тогда я впервые познакомился с сильнейшим эффектом, вызываемым музыкой в людях, больных болезнью Паркинсона. Трудно представить, как часто с тех пор музыка вторгалась в моё сознание, требуя внимания врача к её воздействию на функионирование человеческого мозга, более того – на самую жизнь людей.

Музыка – всегда первое слово, которое я разыскиваю в оглавлениях специальных книг по физиологии и функциям нервной системы. Но до 1977 года редко можно было найти даже упоминание этого предмета – до публикации книги "Музыка и Мозг", Macdonald Critchley & R. A. Henson, содержавшей множество исторических свидетельств и клинических результатов. Одна из причин сравнительно малого клинического опыта в этой области состоит в том, что врачи очень редко расспрашивают своих пациентов о проблемах с восприятием музыки (в отличие, скажем, от стандартных вопросов, связанных с лигвистическими функциями мозга). Другая причина заключается в том, что невропатологи любят всё объяснять известными их науке причинными механизмами заболеваний, в то время, как до 1980 года не было практически никаких исследований о связи музыки с деятельностью высшей нервной системы. Всё это коренным образом изменилось в течение последних двух десятилетий, когда нейробиология освоила новые технологии, позволяющие наблюдать за изменениями в живом мозгу в то время, как человек слушает или сочиняет музыку или просто представляет её себе. Уже накоплено и быстро растёт огромный объём работ, освещающих механизмы восприятия музыки, а также объясняющих, как музыка связана со странными и редкими заболеваниями мозга. Это, конечно, создаёт базу для новых удивительных открытий, но врачу стоит не забывать, что искусство наблюдения больных может быть утеряно, если основываться лишь на томах исследований, игнорируя особенности индивидуального поведения конкретного пациента.

Необходимы и данные, добытые в результате использования новейших технологий, и искусство лечащего врача. А главное – это умение слушать человека и пытаться представить себе, что и как он испытывает, когда звучит музыка – именно эти истории и легли в основу моей книги.

Часть первая.

Одержимость музыкой.

Глава 1.

Гром среди ясного неба. Внезапная музыкофилия.

Тони Цикория, 42 года, подтянутый и крепкий, в колледже был игроком основного состава футбольной команды, потом сделал неплохую карьеру хирурга-ортопеда в небольшом городке в пригороде Нью-Йорка. Он приехал в дом у озера, вся семья должна была собраться здесь этим вечером. Погода была приятная и прохладная, но он заметил тучи вдалеке; похоже, приближался дождь.

Он вышел из дома и направился к телефонной будке, чтобы позвонить матери (на дворе был 1994-й, эпоха мобильных телефонов тогда еще не наступила). Он до сих пор в мельчайших подробностях помнит все, что случилось дальше: «Я говорил с мамой по телефону. Где-то вдали шумел дождь и раздавались раскаты грома. Мама повесила трубку. Я стоял рядом с телефонной будкой, когда в меня ударила молния. Вспышка вырвалась из телефона и ударила меня в лицо. Дальше, я помню это ощущение – меня словно отбросило назад».

Потом – Тони, казалось, заколебался, прежде чем продолжить свой рассказ: «Я летел вперед. Я был растерян. Я огляделся и увидел свое собственное тело на земле. И я увидел женщину – она стояла рядом с будкой и ждала своей очереди, пока я говорил по телефону – теперь она сидела на мне и оказывала первую помощь. Я словно плыл вверх по лестнице – я был в полном сознании. Я увидел своих детей и понял, что все у них будет хорошо. А потом – этот свет, голубовато-белый… и беспредельное ощущение покоя. Вся жизнь – ее высшие и низшие точки – мелькала у меня перед глазами. И никаких эмоций… чистая мысль, чистый восторг. Я чувствовал, что ускоряюсь и поднимаюсь вверх… я сам был и скорость и направление. И я сказал себе: «Это – самое потрясающее чувство на свете», а потом – БАМ! И я вернулся».

Доктор Цикория понял, что вернулся в свое тело, потому что почувствовал боль – боль от ожогов на лице и на левой ступне, там, где электрический разряд вошел в его тело и там, где покинул его. И он понял: «только тело чувствует боль». Он хотел вернуться назад, хотел сказать женщине, чтобы она перестала помогать, оставила его в покое; но было поздно – он уже дышал. Через минуту или две он почувствовал, что может говорить, и он сказал: «все нормально, я доктор». Женщина (так уж вышло, что она работала медсестрой в отделении интенсивной терапии) ответила: «минуту назад вы не были доктором, вы были мертвы».

Приехали полицейские, они хотели вызвать скорую, но Цикория отказался. Он бредил. Его доставили домой («мне казалось, что мы добирались туда несколько часов»), и уже оттуда он позвонил своему кардиологу. Кардиолог полагал, что Цикория пережил краткую остановку сердца, но по результатам ЭКГ (*электрокардиографии*) не удалось выявить никаких отклонений. «После такого ты либо жив, либо мертв», – заметил кардиолог. Он считал, что последствия этого странного инцидента вряд ли скажутся на здоровье и дальнейшей жизни доктора Цикория.

Цикория так же посетил невролога – он стал медлителен (что для него нехарактерно), у него начались проблемы с памятью. Он стал забывать имена – имена хорошо знакомых людей. Он прошел неврологическое обследование. Ни ЭЭГ (Электроэнцефалограмма), ни МРТ (Магнитно-резонансная томография) снова не выявили никаких отклонений от нормы.

Через пару недель, восстановив силы, доктор Цикория вернулся к работе. У него все еще возникали проблемы с памятью – иногда он не мог вспомнить название редкой болезни или хирургической процедуры – и, тем не менее, все его способности хирурга остались при нем. Еще через две недели проблемы с памятью исчезли, и все пришло в норму.

То, что случилось дальше, до сих пор приводит самого доктора Цикория в изумление, даже спустя двенадцать лет. Он продолжал вести свой обычный образ жизни, и «вдруг однажды почувствовал непреодолимое желание слушать фортепианную музыку». Желание это не имело никакой связи с его прошлым. В детстве он брал уроки игры на фортепиано, но интерес к музыке в нем так и не проснулся. У него не было пианино. И слушал он до этого преимущественно рок.

И теперь, почувствовав внезапную жажду музыки, он стал покупать записи пианистов и особенно полюбил этюды Шопена в исполнении Владимира Ашкенази – Военный полонез, этюд «Зимний ветер», этюд «Черный ключ», Ля-бемоль полонез, Си-бемоль минор скерцо. «Я полюбил их все, – говорил Цикория, – и я хотел, я жаждал научиться играть их. Я заказал ноты всех этих произведений. Как раз в тот момент одна из нянек наших детей спросила у нас разрешения перевезти к нам домой свое пианино – вот так и вышло: стоило мне захотеть пианино, и оно появилось у нас в доме. Небольшое, очень удобное. Как раз то, что мне было нужно. Я с трудом мог читать ноты и почти не умел играть, и все же я начал учиться. Самостоятельно». К тому моменту прошло уже более тридцати лет с тех пор, как он мальчишкой брал свои первые уроки, и теперь пальцы не слушались его – они едва гнулись и очень неловко двигались по клавишам.

А потом, вслед за внезапным желанием слушать и играть музыку, доктора Цикория охватило еще одно странное состояние – он стал слышать музыку в голове. «В первый раз это было во сне. Я был на сцене, в смокинге. Я играл на рояле, и я знал, что это моя музыка, я создал ее. Когда я проснулся, музыка все еще звучала в моей голове. Я выпрыгнул из постели и попытался записать ее – все, что смог вспомнить. Но в тот момент я с трудом представлял себе, как писать ноты». Эта попытка закончилась неудачно, ведь он никогда до этого не пробовал писать музыку. Но каждый раз, когда он садился за пианино, чтобы попрактиковаться, сыграть Шопена, его собственная музыка вырывалась наружу и заполняла его сознание. «Я чувствовал ее присутствие».

Честно говоря, я не знал, как объяснить эту «власть музыки». Что это – музыкальные галлюцинации? Нет, сказал доктор Цикория, «вдохновение» более подходящее слово. Музыка была где-то там, глубоко внутри, – или где-то еще, – и все, что ему оставалось, это впустить ее, дать ей возможность звучать. «Это как радиоволна. Если я настраиваюсь на правильную частоту – я слышу ее. Моцарт говорил: «она приходит с небес», и я согласен с ним».

Его музыка играет всегда, без остановок. «Она как будто бесконечна. И иногда мне приходится просто выключать ее».

И у него появилась новая цель: теперь он хотел не только победить окостеневшие пальцы и научиться играть Шопена, теперь он хотел большего – придать форму той музыке, что играла в его голове, выпустить ее на волю, записать ее в нотной тетради, и сыграть ее. «Это была тяжелая борьба, – сказал он, – я вставал в четыре утра и играл до тех пор, пока не наступало время идти на работу. И когда я возвращался, я сидел за пианино весь вечер. Моей жене это очень не нравилось. Я был одержим».

Через три месяца после удара молнии Цикория – спокойный семейный человек, почти равнодушный к музыке – был вдохновлен, даже захвачен музыкой настолько, что совершенно потерял интерес ко всему остальному. Ему казалось, что, возможно, он остался в живых не просто так, ему «сохранили» жизнь по какой-то особой причине. «Я думаю, – сказал он, – что единственная причина, почему я остался жив, это музыка». Я спросил его, был ли он религиозен до инцидента с молнией, и он ответил, что вырос в католической семье, но никогда особо не соблюдал религиозных обетов и ритуалов; и даже наоборот, придерживался некоторых «неортодоксальных» верований, например, верил в реинкарнацию.

Он сам, как ему казалось, пережил что-то вроде реинкарнации, и получил особый дар, и вернулся на землю с миссией, «придать форму» той музыке, что играет у него в голове, той музыке, которую он сам, отчасти метафорически, называет «музыкой небес». Она приходит к нему в виде «потока» нот, без пауз, без разрывов, и все, что требуется от него – записывать (когда он сказал это, я подумал о Кэдмоне, англо-саксонском поэте, жившем в 7 веке; Кэдмон был безграмотным пастухом и однажды во сне он получил дар, он обрел способность «создавать песни», и всю оставшуюся жизнь он посвятил тому, что славил Господа в гимнах и стихах).

Цикория продолжал учиться играть на пианино, чтобы иметь возможность создавать собственные композиции. Он купил учебники и вскоре понял, что ему нужен учитель. Он посещал концерты своих любимых исполнителей, но в родном городе у него не было друзей-музыкантов, и ни в каких музыкальных обществах он не состоял. Он гнался за музой в одиночку.

Я спросил, произошли ли в его жизни еще какие-нибудь изменения с тех пор, как в него попала молния – возможно, он полюбил еще и изобразительное искусство, или стал читать другие книги, или, может быть, изменилось его отношение к вере? Цикория признался, что стал очень религиозным с тех пор, как пережил клиническую смерть. Он читал все книги о людях, которых ударила молния, и о людях, имевших подобный «смертельный» опыт. И у него накопилась «целая библиотека Никола Тесла», собрание книг с описанием прекрасных и чудовищных свойств высокого напряжения. Он чувствовал, что иногда может видеть энергетическую «ауру» вокруг людей. До удара он ничего подобного не видел.

Прошло несколько лет, но новая жизнь Тони Цикория никак не изменилась – его вдохновение было неисчерпаемо. Он продолжал работать хирургом, но его сердце и его ум всегда оставались верны только музыке. Он развелся в 2004-м, и в том же году попал в автокатастрофу. Он ничего не помнит о том дне. Он ехал на мотоцикле «Харлей Дэвидсон», и в него врезался автомобиль. Доктора Цикория нашли в канаве, он был без сознания. Множественные переломы, разрыв селезенки, пробитое легкое, контузия сердца. И хотя на нем был шлем, он, кроме всего прочего, получил травму головы. И, несмотря на все это, он полностью восстановился и вернулся на работу уже через два месяца. Но ни авария, ни травма головы, ни развод – ничто, казалось, было не способно повлиять на эту его страсть – играть и создавать музыку.

Я никогда не встречал таких пациентов, как Тони Цикория. Но иногда мне все же приходилось иметь дело с людьми, в которых внезапно просыпался интерес к музыке и творчеству. Одна из таких пациенток, Салима М., химик-исследователь. Ей было сорок с небольшим, когда она впервые испытала это «странное чувство» – ей вдруг почудилось, что она находится на пляже, и этот пляж ей до боли знаком. Ощущение накатывало на нее и проходило через одну-две минуты. Она слышала пляж и в то же время находилась в полном сознании, понимала, где находится, могла продолжать беседу или вести машину или заниматься любыми другими делами. Иногда во время этих «пляжных» эпизодов у нее появлялся «кислый привкус» во рту. Он заметила появление «привкуса», но не придала этому значения. И лишь в 2003 году, пережив серьезный припадок, она попала на прием к неврологу. Сканирование мозга выявило большую опухоль в правой височной доле мозга. После этого стало ясно, что ее странные чувства и видения есть не что иное, как приступы эпилепсии. Доктора полагали, что опухоль злокачественная (хотя, скорее всего, это была олигодендроглиома, не самый опасный вид опухоли), и ее нужно удалить. Салима пыталась узнать об опухоли больше – является ли она смертным приговором и к каким последствиям может привести ее удаление; врачи сообщили ей, что после операции возможны некоторые «изменения личности».

Операция прошла успешно, хирургам удалось удалить большую часть опухоли, и, восстановившись, Салима спокойно вернулась на работу в химическую лабораторию.

До операции она была довольно замкнутой и часто раздражалась из-за мелочей, вроде пыли на мебели или неубранной квартиры; ее муж говорил, что иногда она была просто одержима работой по дому. Но теперь, после операции она совершенно перестала обращать внимание на такие вещи. Она, выражаясь словами ее мужа (английский – не родной их язык), превратилась в «счастливую кошку». Теперь он называл ее «веселогом» (*в оригинале «joyologist» - образовано от «joy» - радость, веселье*).

Салима всегда была в хорошем настроении, и это сразу заметили на работе. Она работала в лаборатории пятнадцать лет, и коллеги уважали ее за ум и преданность делу. Но сейчас, отнюдь не растеряв профессиональных качеств, она стала более отзывчивой и внимательной к чувствам окружающих. Если раньше, по их словам, «она проводила большую часть времени сама с собой», то теперь она стала всеобщим любимцем и чуть ли не центром общественной жизни лаборатории.

Так же и дома – она перестала вести себя как Мария Кюри. Она уже не думала о работе и об уравнениях каждую секунду своей жизни, она начала ходить в кино и на вечеринки. И в ее жизни появилась новая любовь, новая страсть. Она, по ее собственному признанию, была лишь «смутно музыкальна», в детстве играла на пианино, но музыка никогда не занимала в ее жизни значительного места. А теперь все изменилось. В ней проснулась жажда – она хотела слушать музыку, посещать концерты, слушать классические произведения по радио и на CD. Она могла прийти в восторг или расплакаться при звуках музыки, тех самых звуках, которые раньше не вызвали бы у нее никаких эмоций. У нее появилось нечто вроде зависимости – она стала слушать радио по пути на работу. Коллеги, которым довелось оказаться рядом с ее машиной, говорили, что музыку она слушает на такой громкости, что ее слышно за четверть мили. Салима ездила в автомобиле с откидным верхом и «развлекала всю округу».

Тони Цикория и Салима пережили внезапную метаморфозу – из состояния равнодушия они совершили скачок к одержимости, к музыкальной жажде. Но кроме этого они пережили и более общие изменения личности – внезапный всплеск эмоциональности, как если бы эмоции, все виды эмоций, копившиеся в них годами, были вдруг выпущены на свободу. «После операции все было по-другому – я чувствовала себя так, словно родилась заново. И это изменило мои взгляды на жизнь, я стала ценить каждую секунду».

Способен ли человек обрести «чистую» музыкофилию, не пережив при этом изменений личности или поведения? В 2006 году такая ситуация была описана Рохрером, Смитом и Уорреном. Поразительная история женщины с трудноизлечимой эпилепсией височной доли. Ей было уже за шестьдесят, и после семи лет постоянных приступов, ее состояние удалось нормализовать благодаря антиконвульсивному препарату «Ламотриджин» (LTG). Перед тем, как начать курс лечения, Рохрер и его коллеги написали, что эта женщина

всегда была равнодушна к музыке, никогда не слушала ее ради удовольствия и никогда не посещала концертов. Семья ее, напротив, была очень музыкальна, муж играл на пианино, дочь – на скрипке… она же не проявляла совершенно никакого интереса к тайской музыке, которую много раз слышала на семейных и публичных мероприятиях, когда жила в Бангкоке; и, переехав в Соединенное Королевство, она не обнаружила в себе никакого желания слушать ни западную классику, ни поп-музыку. Наоборот, она обходила стороной те места, где могла услышать музыку, и испытывала особую неприязнь к некоторым музыкальным тембрам (например, она захлопывала дверь всякий раз, когда ее муж начинал играть на пианино, а хоровое пение вообще называла «раздражающим»).

Но после начала курса лечения «Ламотриджином» ее поведение изменилось:

Через несколько недель после начала курса LTG, пациентка стала иначе относиться к музыке. Теперь она искала музыкальные программы по радио и по телевизору, часами, каждый день слушала классическую музыку и, наконец, потребовала отвести ее на концерт. По словам ее мужа, она сидела, словно «прикованная к креслу», слушала La Traviata, и начала ругаться, когда зрители на соседних местах стали шептаться прямо во время концерта. Теперь она описывала классическую музыку как бесконечно-приятный и эмоционально-насыщенный опыт. У нее не появилось привычки напевать или насвистывать, и в ее поведении врачи не обнаружили больше никаких изменений. Никаких следов расстройства мышления, галлюцинаций или перепадов настроения.

Рохрер и его коллеги не могли точно определить причину «музыкофилии» этой пациентки. Они лишь предположили, что в течение многих лет ее мозг выработал интенсивную функциональную связь между системами восприятия в височных долях и частями лимбической системы, отвечающими за эмоциональный отклик. И эта связь проявилась, стала очевидной лишь когда удалось подавить главные симптомы эпилепсии. В семидесятых годах, Дэвид Бэр предположил, что подобная сенсорно-лимбическая связь может быть причиной внезапных художественных, сексуальных, мистических или религиозных чувств, которые обычно испытывают пациенты с эпилепсией височной доли. А что если нечто подобное произошло и с Тони Цикория?

Прошлой весной Тони был одним из участников десятидневного концерта, устроенного студентами музыкальных училищ, одаренными детьми и молодыми профессионалами. Концерт отчасти был еще и выставкой Эрики вандерЛинде Финдер (Erica vanderLinde Feidner), пианистки, которая так же специализируется на подборе идеального инструмента для каждого музыканта. Тони купил один из ее роялей, Bösendorfer grand, уникальную модель, созданную в Вене, – Эрика считала, что это идеальный инструмент для Тони, а сам он обладает удивительным чутьем для выбора рояля «под себя». Цикория чувствовал, что сейчас – лучшее время и место для его музыкального дебюта.

Для выступления он подготовил две композиции: свою первую любовь, «Скерцо Си-бемоль минор» Шопена; и его собственное произведение, под названием Rhapsody, Opus 1. Его игра и его история вызвали огромный интерес у публики, все были словно наэлектризованы (люди хотели, чтобы в них тоже ударила молния). Он играл, сказала Эрика, с «огромной страстью и невероятной жаждой жизни», – игра его, возможно, не была гениальной, но высококлассной была несомненно. В его случае это просто подвиг; когда кто-то без всякого музыкального прошлого самостоятельно учится играть на фортепиано в 42 года – это не может не восхищать.

Доктор Цикория спросил меня, что я думаю о его истории. Встречал ли я когда-нибудь что-то подобное в своей практике? Я же в ответ спросил его, что он сам думает обо всем этом, и как он сам видит свою историю? «Как медик я давно перестал искать ответы и объяснения, – сказал он, – теперь я думаю об этом только с «духовной» точки зрения». Я возразил, при всем уважении к духовности, что, по-моему, все, даже самые возвышенные состояния ума, самые невероятные изменения, должны иметь физическую основу или хотя бы физиологическую связь с нейронной активностью мозга.

Став жертвой удара молнии доктор Цикория пережил сразу два предельных состояния – клиническую смерть и «выход-из-тела». Состояние «выхода-из-тела» много раз становилось центральной темой сверхъестественных и мистических теорий, но и ученые-неврологи бьются над этой загадкой, пытаясь найти ей логическое объяснение. Описания случаев «выхода-из-тела» всегда очень схожи в деталях: человек видит самого себя, лежащего на земле, и как бы парит на высоте двух-трех метров (в неврологии это называется «аутоскопия» («autoscopy»)), он четко видит комнату, предметы и людей, но -- под неожиданным углом. Пациенты обычно описывают это состояние как «парение» или «полет». «Выход-из-тела» может вызвать страх, радость или отчуждение, но в одном люди всегда сходятся, – они воспринимают свои переживания как нечто совершенно «реальное», – отличное от сна или галлюцинации. Исследования показали, что подобные визуально-пространственные и вестибулярные аспекты состояния «выхода-из-тела» напрямую связаны с нарушением функций коры головного мозга, особенно соединительного отдела между височной и теменной долями (*Оррин Девински со своими коллегами в книге “Autoscopic Phenomena with Seizures” описали десять случаев из своей практики и рассмотрели еще несколько случаев, описанных в литературе; в то время как Олафу Бланке и его коллегам из Швейцарии удалось проследить за деятельностью мозга эпилептика в момент «выхода-из-тела»*).

Но в случае с доктором Цикория все было иначе – он пережил не просто состояние «выхода-из-тела». Он видел голубовато-белый свет, видел своих детей, жизнь промелькнула у него перед глазами, он чувствовал восторг, и, прежде всего, у него было ощущение огромной важности момента. Какая неврологическая основа может быть у всего этого? Подобные описания мы часто можем услышать от людей, попавших в автокатастрофу, ставших жертвами удара молнии, или переживших остановку сердца. В таких ситуациях человек обычно испытывает смертельный ужас, и организм его реагирует соответственно – резким понижением давления и оттоком крови от мозга (а при остановке сердца – еще и прекращением подачи кислорода в мозг). Эмоциональный подъем в таких случаях может быть вызван скорее резким скачком норадреналина и других нейротрансмиттеров, – и ужас и восторг здесь совершенно ни при чем, все решают гормоны. Пока что мы не имеем четких данных о процессах, происходящих в мозгу в такие моменты, но уже сейчас мы можем утверждать, что изменения сознания происходят на очень глубоком уровне и затрагивают эмоциональные зоны – миндалевидное тело и нервный центр ствола мозга – наряду с корой головного мозга.

Наши рекомендации