Старый Джой и его добрый друг

Мы строим фундамент нервной деятельности, а они – психологи – строят высшую надстройку.

И. П. Павлов

Тем временем Петрова, неизменная помощница Павлова, продолжала свои изыскания. Она расстраивала у собак нервную систему и проникала все глубже в механику мозга. В небольшой комнатушке – наполовину кабинете, наполовину лаборатории – творились удивительные вещи. Тут менялись характеры, ломалось нормальное восприятие мира. У одной собаки усиливали сдерживающее начало, у другой, наоборот, развивали возбуждение – поднимали упавшую живость. Нервную систему расстраивали, ставили под удары и снова излечивали; отдых и бром прочно восстанавливали то, что было разрушено, тренировка укрепляла нервные процессы.

Так однажды, упражняя тормозные свойства собаки, Петрова встретилась со странным явлением, глубоко удивившим ее. Животное, подвергнутое трудному испытанию, болезненно выло в станке, протягивало лапу, словно молило о покое, и, наконец, не выдержав, упало без чувств. Язык и кромка рта побелели, в широко открытых глазах застыли тревога и боль.

Ассистентка повела заболевшую собаку к перилам винтовой лестницы, по которой служитель обычно ее уводил. На этот раз произошло нечто странное. Собака остановилась у края лестничной площадки и вдруг испуганно попятилась, точно перед ней была пропасть. Жадная от природы, она отказывалась от пищи, лежавшей у перил, пугливо обходила их, прижимаясь к стенке. Попытки подтащить ее к перилам, где она обычно сидела на цепи, не привели ни к чему. Когда Петрова загораживала перила, собака брала пищу– у края площадки, но едва обнажалась глубина пролета, она с ужасом бросалась назад.

– Помогите, Иван Петрович, – позвала ассистентка ученого. – Что стало с Джоном? Я не понимаю его.

Она повторила при Павлове маршрут из лаборатории до лестницы, прошлась с собакой по коридору, бросая на ходу ей хлеб. Джон алчно подхватывал пищу, но как только показывались перила, страхи животного возобновлялись.

– Я знал такого больного, – после раздумья заметил ученый, – он боялся мостов. До реки идет здоровый, уверенный, а дальше – страх убивает. Три года он по этой причине с Васильевского острова не отлучался. Проведите этот опыт с другой собакой, а Джона попробуйте излечить.

И он шутя повторяет ей свою излюбленную фразу:

– Только тот может сказать, что он жизнь изучил, кто нарушенный ход ее сумел вернуть к норме.

О себе он имел право так говорить, в его руках бром и кофеин выравнивали «жизненный ход» подопытных животных. Он умел разрушать и не чужд был искусству восстанавливать.

Неделя покоя исцелила собаку. Она приближалась к пролету, точно никогда его не страшилась. Испытания вновь повторили, нервную систему подвергли тяжкой нагрузке, – и страх глубины вернулся с новой силой. Собака пятилась от площадки, с воем прижималась к стене и долго оставалась в углу неподвижной.

Через некоторое время на эту площадку явились члены Международного конгресса физиологов, чтобы своими глазами увидеть «фобию» – навязчивое состояние страха у собаки. Они застали Джона на цепи у перил. Он был здоров и резв, охотно брал пищу из рук знатных гостей. Полтора часа спустя, после короткого опыта, собака с ужасом пятилась от невинной решётки пролета. Петрова добилась этого легко, она впрыснула собаке кофеин, подняв общую нервную деятельность, и целым рядом задач заставила ее себя тормозить. Встреча возбуждения с сильным угнетением, столкновение двух сил привели к катастрофе: возник страх глубины. Знакомая картина человеческих будней: высокий подъем, волнение, радость – и тут же тяжкая скорбь, внезапная, страшная. Характерная деталь из истории образования неврозов.

С другой собакой эти опыты результатов не дали. Напрасно ее водили к лестнице, к краю площадки, она оставалась спокойной, уверенно подбирая пищу у перил. И третья и четвертая собаки «фобии глубины» не проявили.

– Ничего не выходит, – жаловалась ученица учителю. – Объясните, Иван Петрович: что это значит?

Ученый не спешил с объяснениями, она сама должна разобраться.

Петрова металась в поисках ответа. Фабриковала невротиков-собак – и снова убеждалась, что глубина их ничуть не пугает.

Собак годами привязывали к перилам. Почему у одной возник страх глубины, а другие не заболевали?

– Не выходит, Иван Петрович, – разводила руками помощница, – у собак полный невроз, а глубина их не трогает. Тут что-то не так.

– Истина всегда проста, – следовал спокойный ответ. – И гении, заметьте, просты и ясны.

– Но должна же я разобраться в этом.

Он с деланным огорчением спешил ее успокоить:

– Мы не можем приказывать природе, наше дело испытывать ее. Отдохните немного, развлекитесь, прочитайте одну, другую басню Крылова. Я ведь таким манером всего его зазубрил… Очень рекомендую, кратко и ясно выражался старик…

Помощница не верит ему, он попросту скрывает от нее причину.

– Что ж, значит, оставить?

– Эх вы, врач, – смеется учитель. – Мало ли страхов на свете: один боится глубины, другой высоты, третий огня, кто леса, кто поля. У кого что болит, тот тем и болеет. В клинику загляните, медицину забыли.

Клиника человека подсказала ей ответ: страх глубины, как и всякие «страхи», имеет свою историю и связан с тем, что перенесено организмом в жизни. Давние страдания, забытые трудности, точно язвы на теле, выступают наружу, чуть пошатнулась устойчивость нервной системы. У каждого невротика свои притаившиеся раны, у всякого больного своя «фобия».

Павлов был прав. Собака, спокойная у лестничного пролета, пугалась, завидев огонь на спиртовке или фонтанирующую воду. Вначале собака спокойно подбирала мясо и хлеб вокруг чашки с пылающим спиртом. После нескольких трудных испытаний и сложных задач реакции животного изменялись. Собака жалась к стенке, пятилась от огня с испуганным воем.

Таинственную болезнь человеческой психики, над которой бились невропатологи, опытным путем воспроизвели на собаке…

Осуществилось предсказание Сеченова: «Должно прийти наконец время, когда люди будут в состоянии так же легко анализировать внешние проявления мозга, как анализируют теперь физики музыкальный аккорд или явления, представляемые свободно падающим телом».

У собаки-невротика в результате перенапряжения нервных процессов развивается состояние навязчивости. Трудно поверить, любой психиатр над этим посмеется, и все-таки факты неопровержимы. Вот уже много недель собака становится у края станка и заглядывает вниз, жадно ловит воображаемые звуки, идущие из-под стола. И во время еды и покоя тревога ее не оставляет.

Подобных наблюдений у Павлова много. Собака Трезор спешит во время опыта взобраться на кормушку. В прежних экспериментах предвестником кормления служила электрическая лампочка, к которой она тянулась, чтобы ее полизать. Минуло то время, опыты не те и раздражители другие, а собака под влиянием навязчивого чувства взбирается на кормушку, чтобы приблизиться к лампочке, которой уже нет…

У Рябчика другая особенность. Зажигают ли свет, раздается ли бульканье или звучание трубы, связанные в его мозгу с пищей, – он немедленно оборачивается в сторону раздражителя, а затем туда, где когда-то тикал метроном. Движение маятника стало навязчивым в поведении собаки.

Любопытно ведет себя Зевс. Всякий раз, кода перед ним возникает чашка с пищей, он шарахается в сторону, скалит зубы и злобно лает. Когда-то в клетке с ним находилась самка Светлана, у которой он имел обыкновение насильно отбирать часть пищи. Самка давно погибла. В клетке, кроме Зевса, никого нет, а навязчивая агрессивность, связанная с памятью о былом сопернике, неизменно возникает за едой.

Другая собака ведет себя еще поразительней. Тихая, ровная собака, она ни с того ни с сего вскочит вдруг с места и застынет в нелепейшей позе. Голову запрокинет, ноги расставит и, точно изваяние, простоит без движения до получаса и больше.

– Кататонический ступор, – ставит диагноз ученый, – я видел таких людей в психиатрической больнице. Над этим стоит подумать.

Павлов забыл, что он только физиолог, не психиатр, и делит свое время между экспериментальной собакой и больным кататоником в клинике.

Нервнобольные собаки приковали его внимание. Вместе с Петровой и другими помощниками он исследует новую область науки. Ученица не отстает. Она не любит передышки. Ассистентка вся в учителя – не щадит ни себя, ни животных. Собаки не выдерживают ее суровых опытов, трудные задачи, мучительная встреча подъема с угнетением губят их мозг. Появляется экзема на лапах, язвы на теле, ни бром, ни кофеин не помогают. Истощенные нервы требуют покоя. Пройдет месяц отдыха, и экзема исчезнет, но первые же испытания вновь навяжут организму страдание…

Павлов аккуратно следит за помощницей, у него свои выводы и планы. Ее опыты уязвимы без его толкования.

– Чем вы объясняете кататонический ступор, статуйность собаки, ее нелепую позу? Растолкуйте это физиологически, – говорит ученый.

Он успел уже подумать об этом, сравнить наблюдения в клинике с тем, что увидел в лаборатории.

– Не знаю, – сознается она, – ведь собаку не спросишь.

– И спросите, вам не поможет. Если бы ваши собаки могли наблюдать за собой и выкладывать свои переживания, они не много прибавили бы к тому, что мы за них предположили. Они сказали бы нам, что им было трудно, очень трудно порой. Одни не могли не делать того, что им запрещали, и так или иначе были за это наказаны. Другие не могли делать того, чего им очень хотелось. Гиблое дело собаку расспрашивать. Подумайте лучше – что такое статуйность? Как это понимать? Еще не решили? Жаль, очень жаль… Так и быть уж, скажу, запоминайте: глубокое торможение мозга, защитная реакция его. Истощенные нервы бессильны дольше служить, жизнь на грани развала, и мозг как бы замыкается, консервирует то, что осталось еще ценного в нем. Неподвижность без мыслей и чувств – вернейший отдых для нервов.

Организм жаждет покоя. Он сигнализирует нам, – делает Павлов неожиданный вывод, – просит помощи у нас…

И ученый откликается на зов истощенного мозга, усыпляет снотворным средством собаку, удлиняет ее нормальный сон на несколько дней. Больное животное, покрытое экземой, лишенное шерсти, просыпается совершенно другим. Язвы быстро исчезают, густая шерсть закрывает рубцы прежних ран.

Павлов переносит свой опыт в клинику и убеждается в том, что лечение сном возвращает здоровье и человеку.

Еще одна идея, она остается недовершенной. Он должен заняться изучением алкоголизма. Таков его долг. Слишком много терпит человек от этого бедствия.

– Как вы думаете, Мария Капитоновна, не правда ли – время?

Вопрос означает, что именно ей придется этим делом заняться.

Она молчит, и он, удивленный, спрашивает ее:

– И не спросите, Мария Капитоновна, с чего это мне в голову пришло?

Не дожидаясь ее ответа, он рассказывает:

– Давно я подбираюсь к этому предмету, первый эксперимент провел еще студентом. Так его провел, что на всю жизнь запомнил, и водку в рот не беру… Решил я по молодости лет испытать опьянение. Не то чтоб напиться, а эксперимент провести. Сел я у себя перед зеркалом в комнате, с одной стороны у меня тетрадка с карандашом, с другой – полбутылки рома. Пью, от зеркала глаз не отвожу и в то же время к своим ощущениям прислушиваюсь. Всего лишь успел я записать, что глаза мои посоловели. Больше ничего не запомнил. Очутился я на полу, голова трещит, во рту препротивнейший вкус. Такое я испытал тогда состояние, какое никогда больше не повторялось… Теперь, Мария Капитоновна, желаю опыт продолжить на собаках…

Павлов действительно давно пробирается «к этому предмету» и возвращается к нему уже не раз. Вслед за студенческим экспериментом последовало его выступление в печати, в котором он не скрыл своей неприязни к алкоголизму.

Выступлению предшествовало следующее событие.

В 1912 году группа ученых в своей докладной записке министерству финансов выразила готовность основать лабораторию для изучения действия алкоголя на организм и распространения его среди населения. Ученые не скрывали своих симпатий к спиртным напиткам, считали их питательными и даже полезными своими «развлекающими для северян свойствами». Основатели лаборатории брались доказать, что каждодневный прием стакана водки или литра вина не вредит организму.

Царское министерство, заинтересованное в увеличении доходов от водочной монополии, согласилось отпустить несколько сот тысяч рублей на содержание лаборатории.

Сделка эта вызвала глубокое возмущение Павлова, и на страницах газеты «Русский врач» появилась его статья под названием: «Экспериментальный институт для укрепления вящего господства алкоголя над русской землей». В некоторых газетах были напечатаны его письма. Неутомимый враг водки, он обратился с протестом в Академию наук. Физико-математическое отделение записало в своей резолюции, что оно, «заслушав и обсудив записку академика И. П. Павлова и сделанные им во время заседания дополнения и разъяснения, вполне согласилось с академиком И. П. Павловым как в том, что истинно научное исследование действия алкоголя на животный организм было бы в высшей степени желательно, так и в том, что исследование, предрешающее свой результат, не имеет права называться научным».

Одновременно с Павловым на одном из заседаний Общества охранения народного здравия выступил с резкой критикой организаторов лаборатории знаменитый физиолог Введенский.

Прошло около четверти века, и Павлов снова возвращается к прежней теме. «Мы будем, – объявляет он помощникам на одной из сред, – заниматься алкоголизмом, который, я думаю, гораздо больше горя причиняет, чем радости, всему человечеству, хотя его и употребляют ради радости. Сколько талантливых и сильных людей погибло из-за него! На основании тех успехов, которые мы сейчас имеем при анализе высшей нервной деятельности, может быть, нам удастся объяснить механизм невроза, а может быть, и найти верное средство для борьбы с алкоголизмом. Я по крайней мере исполнен такой мечты и надежды».

История о том, как страдалица собака, немало перенесшая во имя науки, стала алкоголичкой, весьма коротка. Она вначале отшатывалась от мерзкого запаха водки, отказывалась от молока, почуяв в нем спирт. Трезвое животное сопротивлялось. Зло входило в собаку медленно, исподволь, она приучалась к пороку с трудом и погрязла в нем, как человек. С рабочего станка она, едва дождавшись свободы, бросалась под стол к чашке водки и, захлебываясь, поглощала двадцать кубиков чистого спирта.

Результаты не замедлили сказаться. Прежние, давно исчезнувшие язвы вновь появились на теле. Теперь уже покой не сразу приносил исцеление, водка изрядно навредила организму.

Лечение сном приносило временное облегчение, но здоровье алкоголички стремительно шло под уклон.

Еще раз Павлов употребил свое целебное средство – лечение сном. Старый пес Джой, переведенный на пенсию за выслугу лет, чей портрет украшает лабораторию, доживал последние дни. Старость и пролежни – следы прежних страданий – осложняли его печальный конец. Экспериментатор решает помочь верному другу, продлить и облегчить его жизнь. Он бережно выслушивает старого Джоя, усыпляет его и сам ухаживает за ним во время сна. Пять-шесть дней отдыха, сна без передышки – и Джой встает обновленным. Пролежни зажили, истощенные нервы окрепли. Друзья познаются в беде, старый Джой должен знать, что Павлов умеет быть благодарным. Теперь они в расчете – верный помощник и его старый хозяин.

О стереотипе

Для нас, как для физиологов, достаточно и того, что мозг есть орган души, т. е. такой механизм, который, будучи приведен какими ни на есть причинами в движение, дает в окончательном результате тот ряд внешних явлений, которыми характеризуется психическая деятельность.

И. М. Сеченов

Павлов сделал еще один решительный шаг, он вступил в область широких обобщений.

На большие полушария мозга, подытожил ученый, непрерывным потоком падают раздражения различного характера, качества и силы. Они следуют извне и из внутренней среды организма. Одни взаимно дополняют друг друга, иные отталкиваются, вступают в борьбу. Процессы расплывания новых раздражений по коре полушарий и последовательное уточнение их, состояние возбуждений и торможения – уравновешивают этот поток. В результате одни связи нас оставляют, другие прочно оседают. Образуется так называемый подвижной стереотип – то, что принято считать нормой нашего поведения.

Всякий знает из опыта, как не мирится эта норма с неожиданно наступающими новшествами. Мы охотно подчиняемся давней привычке, образу жизни, в котором одно наше действие автоматически вызывает другое, образуя рефлекторную цепь. Эти цепи нам служат на каждом шагу. Из них состоят привычные манипуляции нашей профессии, искусство есть, одеваться, умение общаться с вещами, природой и отчасти даже с людьми. Из них складывается наш жизненный опыт, наш динамический стереотип. Усвоенный нами, он не требует особых напряжений, экономит во многих случаях нам время и силы. У нервной системы все основания не мириться с переменами в привычках и знании.

Какова же механика соотношений между относительно установившимся стереотипом и связями, приходящими вновь? Как осуществляется этот тонкий процесс?

Павлов задумал исследовать природу человеческой косности на организме собаки.

Он проделывает следующие опыты.

У животного связали многообразную сигнализацию внешнего мира с многочисленными ответами нервной системы. Одни раздражения призывали организм к слюноотделению, другие к защитным движениям, к большему или меньшему торможению. Эти условные рефлексы в определенном порядке повторяли в продолжение нескольких дней. Систему упрочили, создав таким образом динамический стереотип.

Теперь Павлов стал менять привычные реакции собаки: кормить животное по сигналам, доныне бесплодным для нее, и оставлять ее без пищи после сигналов, за которыми неизменно следовала еда. Условия, прежде вызывавшие возбуждение, порождали теперь торможение, и, наоборот, там, где тлел очаг угнетения, нарастало пламя раздражения. Перемена в стереотипе давалась животному не легко. Сильные типы выдерживали испытания и усваивали новые связи, слабые заболевали.

Павлов усложнил метод расшатывания динамического стереотипа.

Перед нами собака, у которой временные связи упрочены. Раздражители аккуратно вызывают реакции слюноотделения и торможения. В этот слаженный оркестр, где все легко разрешается, диссонансом врывается новый сигнал – тиканье маятника метронома. Он приходит неожиданно между другими сигналами, перемежаясь с различными из них.

Трудность в том, что три раза его звучание бесплодно и лишь на четвертом, возникающем так же внезапно, как три предыдущих, появляется корм. Легкое ли дело среди привычных занятий – стояния в станке и выслуживания поощрения у экспериментатора – быть все время начеку, чтобы не упустить счет сигналам метронома. Неумолимое тиканье утомляет собаку и приводит ее в раздражение. Она рвется из станка, отчаянно лает, срывает прикрепленные приборы и вовсе отказывается от еды. Все трудней становится вводить ее в лабораторию и ставить опыты на ней. Так длится до тех пор, пока организм не примиряется и звучание метронома не образует новые связи в мозгу. Перемена в стереотипе стоит собаке большого труда, и Павлов по этому поводу заметил:

– Мне казалось бы странным, если не было бы позволено такой труд животного называть умственным.

И еще добавил ученый:

– Мне кажется, что возникающие тяжелые чувства при изменении обычного образа жизни: прекращение привычных занятий, при потере близких сердцу людей, не говоря уж об умственных кризисах и ломке религиозных убеждений, – имеют свое физиологическое основание в нарушении старого динамического стереотипа и в трудностях, связанных с установкой нового… Трое нас, товарищей из среднего учебного заведения, поступили в университет и стали изучать естественные науки. Двое полюбили эти занятия, а третий, со склонностями к гуманитарным наукам, не успевая по предметам, стал впадать в меланхолию и даже пытался покончить с собой. Мы излечили его тем, что водили почти насильно на лекции юристов. После нескольких посещений юридического факультета настроение товарища стало улучшаться и пришло в полную норму. Он занялся гуманитарными науками и благополучно прожил свой век.

Что тут, собственно говоря, произошло? Попробуем вникнуть в смысл события.

Привыкнув в средней школе свободно связывать определенные явления, строить умозаключения и делать вольные выводы, наш товарищ попробовал делать то же в ботанике и в других предметах. Неумолимые факты сопротивлялись этой тенденции, не разрешая в биологии делать то, что позволительно в гуманитарной науке. Нарушение стереотипа, неспособность гибко перестроиться и приспособиться к новому сделали нашего друга несчастным…

Есть нервные системы, во многом облегчающие жизнь человека, – гибкие, легко приспосабливающиеся к сменам впечатлений. Испытания и радости легко преодолеваются, переходы от возбуждения к торможению протекают без особых затяжек и напряжений. Есть и другие – менее подвижные, со склонностью надолго задерживать реакцию, не расставаться с раз наступившим состоянием. И подъем, и упадок душевной деятельности этих людей преодолеваются с трудом. Их умственная работа, лишенная нормальной подвижности, неизменно зависимая 6 т «настроения», угнетена. Окружающая жизнь с ее множеством раздражений отражается в этой косной системе превратно. Так рождаются психозы, навязчивые идеи и чувства, мертвым грузом висящие над умом человека, извращающие его отношение к действительности.

Павлов нашел то, чего искал. Многочисленные опыты подтвердили, что в нервной системе животного неизменно встречаются две взаимоборющиеся силы. Одна ведет к сохранению стереотипа, а другая влечет к переменам, столь важным в борьбе за существование. Включившись в динамический стереотип, недавний пришелец – временная связь – умножает собой силы сопротивления всякой новой связи, которая придет ему на смену.

К чему приводит эта борьба? Разумеется, к победе новых пришельцев – связей важных и полезных для условий меняющейся жизни. Что было бы с нами, если бы, усвоив ряд навыков в юности или в детстве, мы не смогли бы от них отойти? Не очень завидна судьба человека, преследуемого навыками прошлого. Условия среды непрерывно меняют свое содержание, и от мозга зависит, сумеет ли он вовремя отказаться от ставших ненужными связей и заменить их другими.

Куда же деваются условные рефлексы, отжившие свой век? Неужели бесследно исчезают? Многочисленные факты говорят о другом: их подавляют пришельцы. Подобно тому, как условные рефлексы наслаиваются на безусловные, подавляя и регулируя их, новые временные связи в свою очередь угнетают предшественников. Только когда ослабнет контроль коры полушарий, подавленные навыки воспрянут. Ослабил ли алкоголь силу тормозов или болезнь подтбчила их твердость – у почтенного старца неожиданно прорвется ужимка, легкомысленное движение юношеской поры, несдержанный хохот, ребяческая мина, давно подавленная условнорефлекторная цепь. Неправильное поведение может сделаться стойким, угнетенное прошлое сметет новые связи, и узники коры утвердят свое господство. Мы видели этих несчастных людей, одержимых страданиями коры полушарий. И старческое слабоумие, и шизофрения, и прочие психозы разрушают плотину между минувшим и сущим.

Этот анализ во всех чертах диалектичен. Тут и борьба частей в целом, и столкновение нового со старым, и единство противоположностей, которые проникновенный ученый разглядел. Для Павлова раздражение и задерживание – две стороны одного процесса; торможение как бы изнанка раздражения. Оба они находятся в подвижном равновесии, как бы в борьбе.

Динамический стереотип представляется Павлову как ответ на колебания внешней среды. То, что происходит в больших полушариях, отображает вечно изменяющуюся и развивающуюся действительность.

Таковы итоги.

Творческая идея исследователя раскрыла механизм и закономерность высшей нервной деятельности животных и тем самым стала одной из естественнонаучных основ величайшей проблемы философских исканий всех времен и народов – проблемы законов мышления и поведения человека.

Заветы ученого

Служите верно науке и правде, чтоб, состарившись, могли безупречно вспомнить вашу и уважать чужую молодость.

Н. И. Пирогов

Ученый умирал. Это было полной неожиданностью для него и окружающих. Друзья недавно лишь узнали, что он набрел на средство бороться с недугами старости. Способ был прост и доступен и призван был служить истинным спасением для слабеющего организма. Ученый погружал руки в холодную воду и чувствовал при этом, как новые силы укрепляют его. Раздражение холодной водой, объяснял он, напоминает человеку купанье в реке, детство, радость общения с природой, – такие воспоминания не могут не поднимать падающие силы человека… Он искренне верил в свое открытие и, не позволяя себе ни минуты покоя, до последнего дня участвовал в экспериментах.

Накануне он был не так уж слаб и захотел сыграть в карты, и обязательно в «дурака». Почувствовав слабость, ученый потребовал, чтобы игру продолжали у его постели.

У него хватило еще сил следить за игрой, отчитывать одних, поощрять других и сурово изобличать промахи партнеров.

Теперь он умирал. Жадный к жизни и труду, он прожил не сто лет, как хотел, а восемьдесят шесть и пять месяцев.

Верный себе, он и на смертном одре продолжает быть занят делом. Изучает себя, свою болезнь, ставит себе диагноз на основании ощущений. Некоторые наблюдения он не прочь записать, обсуждает их вслух, точь-в-точь как на опыте. Приближается развязка – коллапс, пульс сто пятьдесят ударов в минуту, а исследователь все еще не успокоился. Только уж к концу, в последнюю минуту, он признается.

– С моим мозгом что-то неладно, – жалуется он, – пошли навязчивые мысли и непроизвольные движения, начинается, видимо, развал. Это, несомненно, отек коры…

Он зовет невропатолога, чтоб с ним разобраться в своем состоянии. Кто знает, нет ли тут чего-нибудь нового. Вскрытие установило, что он не ошибся в своем последнем диагнозе…

С такими же мыслями, столь же проникнутый любовью и верой к тому, что служило ему целью в жизни, умирал основоположник учения об иммунитете Илья Ильич Мечников.

– Помните свое обещание, – шептал он ученику, – вы вскроете меня и обратите внимание на кишки. Мне кажется, что в них теперь вся причина.

Оба видели в смерти свой последний эксперимент.

Текут предсмертные мгновения. Павлов спит. Все ждут его пробуждения. Вот он приподнимается, встает, как всегда, деловито и быстро, тянется к одежде и торопит себя:

– Пора вставать! Помогите же мне! Давайте одеваться.

И ничего больше, ни слова.

Если бы коллапс не лишил умирающего сознания, он, наверно, собрал бы последние силы, чтобы поведать друзьям, как умирает в нем его мозг.

Весть о смерти Павлова с печалью была встречена в стране.

Совет Народных Комиссаров Союза ССР и Центральный Комитет Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) выразили свое глубокое соболезнование Серафиме Васильевне Павловой и всей семье великого исследователя и мирового ученого.

Скорбная весть облетела весь мир.

«Умер некоронованный король физиологии, – сказал знаменитый физиолог Кенон, – величайший ученый огромного масштаба, свершивший гигантский переворот в медицине, подобно дарвинскому перевороту в естествознании».

Ученый жил и трудился во имя науки и родины, которую он страстно любил. «Любить свою родину, – говорил он вслед за Белинским, – значит пламенно желать видеть в ней осуществление идеала человечества и по мере сил своих споспешествовать этому».

В одном из своих писем Павлов писал:

«Если бы осуществилась и моя мечта, чтобы наша лабораторная коллективная работа заметно дала себя знать на устроение человеческого счастья и чтобы она в моей любимой науке оставила достойный памятник русского ума».

В беседе с сотрудниками в июле 1935 года Павлов, только что оправившийся тогда от тяжелой болезни, сказал:

– Отдыхаю сейчас в своих любимых Колтушах, и я очень, очень хочу жить еще долго… Хоть до ста лет… и даже дольше!.. Хочется – долго жить потому, что небывало расцветают мои лаборатории. Советская власть дала миллионы на мои научные работы, на строительство лабораторий. Хочу верить, что меры поощрения работников физиологии, а я все же остаюсь физиологом, достигнут цели, а моя наука особенно расцветет на родной почве… Что ни делаю, постоянно думаю, что служу этим, сколько позволяют мне мои силы, прежде всего моему отечеству. На моей родине идет сейчас грандиозная социальная перестройка. Уничтожена дикая пропасть между богатыми и бедными. Я хочу жить еще до тех пор, пока не увижу окончательных результатов этой социальной перестройки…

Для такого рода чувств у ученого было много оснований. Именно после революции масштаб его работы необычайно вырастает, на это время приходится основная часть исследований, доставивших ему мировую славу. В 1923 году выходит в свет его книга «Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности животных». Три года спустя публикуется другой его значительный труд – «Лекции о работе больших полушарий головного мозга». В нем впервые изложена история исканий ученого при изучении деятельности мозга.

В начале 1923 года при Институте экспериментальной медицины в селе Колтуши создается биологическая станция. Тут разрабатываются идеи общебиологического направления – проблемы генетики высшей нервной деятельности собаки и обезьяны. Колтуши, по мысли Павлова, должны со временем стать «столицей условных рефлексов».

Выражением признательности советскому правительству проникнуты все его выступления, независимо от того, где бы они ни происходили. Так, на обеде, устроенном в Рязани в честь его приезда, он говорит:

– Мне хочется сказать, что и раньше случались чествования представителей науки. Но это были чествования в тесном кругу людей, так сказать, того же сорта, людей науки. То, что я вижу теперь, нисколько на эти узкие юбилеи не походит: у нас теперь чествует науку весь народ. Это я видел сегодня утром и при встрече на вокзале, и в колхозе, и когда приезжал сюда. Это не случайно. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что это заслуга правительства, стоящего во главе моей родины. Раньше наука была оторвана от жизни, была отчуждена от населения, а теперь я вижу иное: науку уважает и ценит народ. Я поднимаю бокал и пью за единственное правительство в мире, которое так ценит науку и горячо ее поддерживает, – за правительство моей страны.

Ту же мысль высказывает он в Большом Кремлевском дворце на приеме правительством делегации XV Международного конгресса физиологов 17 августа 1935 года.

– Вы слышали и видели, – обращается он к иностранным гостям, – какое исключительно благоприятное положение занимает в моем отечестве наука. Сложившиеся у нас отношения между государственной властью и наукой я хочу проиллюстрировать только примером: мы, руководители научных учреждений, находимся прямо в тревоге и беспокойстве по поводу того, будем ли мы в состоянии оправдать все те средства, которые нам предоставляет правительство… Как вы знаете, я экспериментатор с головы до ног. Вся моя жизнь состояла из экспериментов. Наше правительство также экспериментатор, только несравненно более высокой категории. Я страстно желаю жить, чтобы увидеть победное завершение этого исторического социального эксперимента.

Ученый не был честолюбив. В предисловии к своей книге «Лекции о работе больших полушарий головного мозга» он пишет:

«Если я возбуждал, направлял, концентрировал нашу общую работу, то в свою очередь сам постоянно находился под влиянием наблюдательности и идейности моих сотрудников. В области мысли, при постоянном умственном общении, едва ли можно точно разграничить, что принадлежит одному, что другому. Зато каждый имеет удовлетворение и радость сознавать свое участие в общем результате…»

Приглашенный сделать доклад собранию философского общества, Павлов начинает свою речь предупреждением:

– Я должен сообщить о результатах очень большой и многолетней работы. Работа эта была сделана мной совместно с десятком сотрудников, которые участвовали в деле постоянно и головой и руками. Не будь их – и работа была бы одной десятой того, что есть. Когда я буду употреблять слово «я», прошу вас понимать это слово не в узком авторском смысле, а, так сказать, в дирижерском. Я главным образом направлял и согласовывал все.

В ответ на телеграмму Общества физиологов имени Сеченова с поздравлением по случаю восьмидесятипятилетия Павлов пишет:

«Да, я рад, что вместе с Иваном Михайловичем и полком своих дорогих сотрудников мы приобрели для могучей власти физиологического исследования вместо половинчатого весь нераздельно животный организм. И это – целиком наша русская неоспоримая заслуга в мировой науке, в общей человеческой мысли».

Он охотно делит свою славу и с «полком сотрудников» и с давно умершим учителем – Иваном Михайловичем Сеченовым.

Во время одной из лекций в Военно-медицинской академии студент третьего курса Орбели – будущий академик, известный ученый – попросил профессора разъяснить ему одну трудность. Ученый подумал и просто предложил молодому человеку:

– Знаете, я не могу дать вам ответа, у нас нет данных. Придите завтра или послезавтра в лабораторию, мы вместе с вами поставим опыт, а на следующей лекции объявим наши результаты.

Студент явился к ученому, провел с ним эксперимент, и впервые в истории Медицинской академии в ее стенах прозвучало сообщение, что общими усилиями профессора и студента научная задача решена.

Или такой еще факт.

На конгрессе физиологов в Северной Америке овации Павлову длились двадцать минут. Председатель конгресса, знаменитый ученый с мировым именем, сел на ступеньки у ног русского гостя, выразив свое преклонение пред великим человеком из Советской страны.

Когда ассистентка Петрова спросила ученого уже в Ленинграде: «Как вас принимали в Америке?» – он только и нашелся сказать ей:

– Хорошо принимали. Среди научного мира у меня, по-видимому, много друзей.

Американские газеты могли сообщить больше.

Жажда материальных благ чужда была Павлову. Он не знал цены деньгам. Когда народный комиссар от имени правительства предложил ему выбрать любой пункт СССР, где бы он хотел иметь дачу, ученый решительно покачал головой:

– Благодарю правительство и вас за заботы обо мне, но у меня своя «Ривьера», которую я ни на что не променяю.

Под «Ривьерой» разумелось село Колтуши – резиденция Института экспериментальной генетики высшей нервной деятельности. Мог ли он хоть на день расстаться с лабораторией? Тут он работал, тут и отдыхал. Кавказскую Ривьеру он так и не увидел, в Крыму был один раз, случайно.

– Когда я состарюсь, – мечтал Павлов, приближаясь к девятому десятку, – выйду на пенсию и поселюсь в Колтушах. С вышки дома залюбуешься колтушскими просторами. Хорошо…

Не очень дерзкие мечты для мировой знаменитости…

После революции Павлову не пришлось, подобно многим ученым на Западе, знаться с нуждой. По распоряжению В. И. Ленина ученого окружили всемерным вниманием. Миллионы рублей отпускались на нужды его института.

Совет Народных Комиссаров 24 января 1921 года, «принимая во внимание совершенно исключительные научные заслуги академика И. П. Павлова, имеющие огромное значение для трудящихся всего мира», вынес специальное постановление: образовать на основании представления Петроградского Совета специальную комиссию с широкими полномочиями, при руководящем участии А. М. Горького, которой было поручено «в кратчайш