По следам убийцы, или тайна улицы пешо 3 страница

В половине десятого профессор Бинкли завернулся в одеяло и мирно захрапел, а я остался сидеть у костра, прислушиваясь к лягушачьему концерту. Мистер Литтл-Бэр тихо проскользнул в лагерь и уселся под дерево. Не было признаков, что он прибегал к огненной воде.

— Джеффи, — сказал он после долгого молчания, — мальчуган пробрался на запад, чтобы преследовать индейцев.

— Ну а дальше? — спросил я, не понимая хода его мыслей.

— И он ранил одного индейца, — сказал Джон Том, — но не ружьем. И на нем не было бархатного костюма.

Тут-то я смекнул, в чем дело.

— Я понимаю, о ком ты говоришь, — сказал я. — О мальчике со стрелой, которого помещают на любовных письмах. Глупые люди, красные и белые, делаются его жертвами.

— Про красных ты не ошибся, — спокойно сказал Джон Том. — Как ты думаешь, Джефф, за сколько лошадей я могу купить миссис Коньерс?

— Скандальный разговор! — ответил я. — У белолицых нет такого обычая.

Джон Том громко засмеялся и закурил сигару.

— Нет, конечно, — сказал он. — Белые люди выражают эту мысль иначе. Они спрашивают, сколько долларов нужно для женитьбы. О, я знаю. Непроходимая стена стоит между расами. Если бы я мог, Джефф, я поджег бы все высшие учебные заведения, в которых когда-либо получали образование краснокожие. Почему вы нас не оставляете в покое, — горячо воскликнул он, — с нашими плясками теней, собачьими пиршествами, грязными индианками, которые варили бы нам суп из акрид и штопали наши мокасины?

— Надеюсь, ты не хочешь сказать, что презираешь такое благодеяние, как образование, — возмущенно сказал я.

— Нисколько! — продолжал Литтл-Бэр. — Вы учите нас видеть красоту в литературе и жизни, показываете, как ценить благородство и красоту в мужчинах и женщинах. Что вы со мной сделали? — воскликнул он. — Вы сделали из меня передового ирокезца. Вы научили меня ненавидеть вигвамы и любить образ жизни белых людей. Я могу смотреть на обетованную землю, любоваться миссис Коньерс, но мне остается только... отказаться от такого счастья!

Литтл-Бэр, в своем индейском наряде, выпрямился во весь рост и снова захохотал.

— Но белолицые, — продолжал он, — дают средство забвения. Правда, оно временное, но все же приносит облегчение. Зовут его виски.

И прямо из лагеря он идет обратно в город.

«Теперь, — подумал я, — да хранит его в эту ночь Великий Дух Маниту!»

Было, может быть, около половины одиннадцатого, когда я услышал торопливые шаги по тропинке и увидел бегущую миссис Коньерс. Волосы ее были кое-как подобраны, а на лице было выражение, как будто за ней гнались грабители.

— О, мистер Питерс! — закричала она. — О! о!

Я сразу подумал, что тут замешан Джон Том, и сказал:

— Мы были как братья, я и этот индеец, но я в два счета покончу с ним, если...

— Нет, нет, — сказала она, ломая в отчаянии руки. — Литтл-Бэр тут ни при чем. Это... мой муж. Он украл моего ребенка. О, — сказала она, — и как раз когда я снова его нашла! Бессердечный человек! Что он только со мной не проделывал! Он меня заставлял пить. Бедный мой мальчик! В руках у этого дьявола!

— Как же все это случилось? — спросил я. — Я ничего не могу понять!

— Я устраивала ему постельку, — объяснила она, — а Рой играл на крыльце у гостиницы, когда муж подъехал к подъезду. Я услышала, как Рой завопил, и бросилась на улицу. Муж уже посадил его в кабриолет. Я умоляла его отдать мне мое дитя. Но вот что он сделал со мной. — Она повернула лицо к свету. Через всю щеку и рот шла багровая полоса. — Он ударил хлыстом, — сказала она.

— Вернитесь в гостиницу, — сказал я, — и мы посмотрим, что можно будет сделать.

По дороге она мне рассказала еще несколько подробностей. Когда он ударил ее хлыстом, он сказал ей, что он узнал, что она поехала за ребенком, и отправился в том же поезде. Миссис Коньерс жила в Квинси с братом, и они всегда оберегали мальчика, потому что ее муж неоднократно делал попытки его похитить. На мой взгляд, он был хуже всякого жулика. Он промотал все ее деньги, бил ее, убил даже ее любимую канарейку и рассказывал про нее всякие гадости.

В гостинице мы застали массовый митинг из пяти возмущенных граждан. Остальные жители города мирно спади уже с десяти часов. Я всячески старался успокоить миссис Коньерс и сказал ей, что с часовым поездом отправлюсь в ближайший город в сорока милях к востоку. Весьма вероятно, что почтенный мистер Коньерс поехал туда, чтобы там сесть в поезд.

— Очень может быть, — говорю я, — что на его стороне законное право, но если я его настигну, я ему дам незаконный тумак в глаз и на день или на два выведу его из строя.

Миссис Коньерс идет в комнаты и плачет с хозяйкой гостиницы. Хозяин выходит на крыльцо в подтяжках и обращается ко мне:

— Я никогда так не волновался, как сегодня, разве только в тот день, когда жена Бедфорда Стигалла проглотила ящерицу. Я видел через окно, как он ударил ее хлыстом и как укатил с мальчиком. Сколько стоит костюм, который на вас? Мне кажется, что у нас сегодня будет дождь, как вы думаете? Скажите, доктор, этот ваш индеец сегодня вечером немножко того, напился? Он зашел сюда как раз до вашего прихода, и я ему рассказал, что случилось. Он как-то странно гикнул и убежал. Я так полагаю, что он очутится сегодня ночью в полицейском участке.

Я уселся на крыльцо и решил ждать часового поезда. На душе у меня было невесело. Меня беспокоило, что Джон Том загулял, да и дело с похищением мальчугана не давало мне спать. Но у меня вечные беспокойства за других. Каждые пять минут миссис Коньерс выходила на крыльцо и глядела на дорогу в том направлении, куда уехал кабриолет. Как будто она ожидала увидеть мальчика верхом на белом пони, с красным яблоком в руке. Не правда ли, совсем по-женски?

Около четверти первого миссис Коньерс снова выходит, волнуется и плачет, снова глядит на дорогу и прислушивается.

— Сударыня, — говорю я, — вы совершенно напрасно прислушиваетесь. В это время они уже на полдороге к...

— Тише, — перебивает она меня, поднимая руку.

И я слышу в темноте приближающиеся шаги. Затем раздается боевой клич, самый страшный, который мне приходилось когда-либо слышать вне цирка, и на крыльцо вскакивает наш индеец. Лампа в сенях бросает на него свет, но я не могу признать в нем мистера Джона Тома Литтл-Бэра, окончившего высший футбольный колледж. Передо мной стоит дикий ирокез, и видно, что он вернулся из боевой схватки. Огненная вода и боевой пыл стерли в нем все следы культуры. Его лосина висит клочьями, и перья на голове растрепались во все стороны. Мокасины покрыты пылью, а в глазах горит дикий огонь. Но в руках он держит мальчугана с полузакрытыми глазами, крепко обнявшего рукой шею индейца.

— Паппуз! [Паппуз — по-индейски «маленький ребенок».] — говорит Джон Том, и я замечаю, что обороты речи белых людей вылетели из его головы. Он превратился в самого настоящего дикого краснокожего. — Мой приносить. — Говорит он и кладет ребенка в объятия матери. — Бежать пятнадцать миль, — говорит Джон Том. — Ух! Поймать белого человека. Приносить паппуза.

Маленькая женщина не помнит себя от радости. Она будит малыша, ласкает его и дает ему самые нежные прозвища. Я собираюсь расспросить Джона Тома, но взглядываю на него и вижу какой-то странный предмет у его пояса.

— Идите спать, сударыня, — говорю я, — и уложите вашего беглеца. Вы можете быть спокойны. Опасности больше нет никакой.

Я быстро увлекаю Джона Тома в лагерь, и когда он, падая от усталости, засыпает, я беру этот предмет из-за пояса и прячу его так, чтобы он не попадался на глаза культурным людям, потому что даже в высших футбольных колледжах не одобряется снимание скальпа.

Было десять часов утра, когда Джон Том проснулся и огляделся кругом. Я с радостью заметил в его глазах выражение культурного человека.

— Что было вчера, Джефф? — спросил он.

— Огненная вода, — ответил я.

Джон Том нахмурил брови и призадумался.

— В соединении, — сказал он немного погодя, — с интересным физиологическим явлением, известным под названием атавизма. Я все вспомнил. Они уехали?

— Поездом семь тридцать, — ответил я.

— Ух! — вздохнул Джон Том. — Так лучше. Белолицый, принеси великому предводителю Уши-Хип-До немного сельтерской воды, и он снова возьмется за свое дело.

ВРАЧУ, ИСЦЕЛИСЯ САМ!

Эту историю рассказал мне Уильям Троттер на берегу у Агвас-Фрескас в то время, как я поджидал гичку, которая должна была доставить меня на борт торгового парохода «Андадор». Я неохотно покидал страну полуденного солнца, Уильям оставался и на прощанье рассказал мне страничку из своей жизни.

* * *

— Но было у вас желание вернуться в страну крахмальных воротничков? — спросил я его, когда мы сидели на песчаном морском берегу. — Вы, кажется, мастер на все руки и человек деятельный, — продолжал я. — Я уверен, что я мог бы найти для вас хорошее место где-нибудь в Штатах.

Уильям Троттер мне необычайно нравился. Это был бесхитростный мечтатель, оборванный, босоногий, и я не мог примириться с мыслью, что он пропадет в тропиках.

— Я не сомневаюсь, что вы могли бы многое сделать для меня, — сказал он, лениво отдирая кору от кусочка сахарного тростника. — Если каждый человек мог бы сделать для себя столько же, сколько он может сделать для других, то каждая страна в мире существовала бы тысячелетия вместо столетий.

Слова Уильяма Троттера давали пищу для размышления, но в это время мне пришла на ум другая мысль.

У меня был брат, которому принадлежали заводы — сахарный, хлопчатобумажный или что-то в этом роде. Он был неприлично богат и, как все богатые люди, относился с почтением к искусству. В нашем же семействе искусство было монополизировано мною, и я знал, что брат, Джемс, с радостью исполнит мое малейшее желание. Я попрошу у него место для Уильяма Троттера, скажем так, долларов на двести в месяц или приблизительно в этом роде. Я доверил Троттеру мои мысли и сделал ему широкие предложения. Он мне очень нравился и был оборван.

В то время как мы разговаривали, раздался треск ружей — пяти или шести. Выстрелы донеслись из бараков, где были казармы солдат республики.

— Слышите? — сказал Уильям Троттер. — Я вам расскажу относительно этого следующую историю.

Год тому назад я прибыл на этот берег с одним-единственным долларом. У меня и сегодня в кармане та же сумма. Я был вторым поваром на торговом судне, и в одно прекрасное утро меня, здорово живешь, высадили на этот берег только потому, что я накануне за обедом вымазал первому штурману лицо яичницей. Он изволил меня перед этим сильно ударить за то, что я в яичницу вместо соли положил хрен.

Меня без всяких церемоний выбросили из ялика, не причалив к самому берегу, и я, по колено в воде, добрел до берега и уселся под пальму. Вскоре ко мне подошел белый человек, красивой наружности, в белой одежде. Он был очень воспитан, но находился, по-видимому, под парами. Он подошел и сел рядом со мною.

Я заметил вдали от берега что-то вроде деревни на фоне красивого пейзажа — совсем как в кинематографе. Я, конечно, подумал, что это каннибальская деревушка, и размышлял, под каким соусом они съедят меня сегодня. Как я уже сказал, хорошо одетый мужчина уселся рядом со мною, и через каких-нибудь четыре минуты мы стали друзьями. Мы проболтали около часу, и он мне многое рассказал о себе.

Он был, по-видимому, образован и мог бы играть большую роль в жизни, но у него было пристрастие к спирту. Я вам не сказал, как его звали? Клиффорд Уэнрайт. Я не совсем понял причины, почему он оказался выброшенным в эту часть Южной Америки, но я и не расспрашивал его об этом. Это было его дело. Говорил он как живая энциклопедия, и у него были часы — серебряные, с механизмом, самые модные, но они не ходили.

— Я очень рад, что встретился с вами, — сказал Уэнрайт. — Я большой поклонник Бахуса, но моя голова работает как следует. И я не могу видеть, — сказал он, — как дураки правят миром.

— Я намекаю на президента этой республики, — продолжал он. — Его страна в отчаянном положении. Казначейство пусто, можно опасаться войны с Никамалой, и не будь такой жаркой погоды, в каждом городе вспыхнула бы революция. Перед нами нация, находящаяся на краю гибели. Умный человек мог бы спасти ее от угрожающей ей судьбы в один день, издав нужные декреты и распоряжения. Президент Гомес ничего не смыслит в государственном управлении и в политике. Вы знаете Адама Смита?

— Дайте вспомнить, — сказал я. — В Техасе был одноухий человек, которого звали Смитом, но, мне кажется, имя его было...

— Я говорю об известном политико-экономе, — сказал Уэнрайт.

— Тогда не знаю, — ответил я. — Тот, о котором я говорю, не интересовался политикой — он ни разу не был арестован.

Уэнрайт еще долго кипятился и негодовал на то, что люди часто занимают положение, для которого они совсем не годятся. Затем он мне сказал, что собирается идти в летний дворец президента, который находится в четырех милях от Агвас-Фрескаса, и научить Гомеса искусству управлять республиками.

— Идемте со мною, Троттер, — сказал он, — и я покажу вам, что может сделать умный человек.

— Это что-нибудь принесет? — спросил я.

— Удовлетворение, — сказал он, — что спасли двухсоттысячное население от гибели и вернули его к благоденствию и миру.

— Великолепно, — сказал я. — Я пойду с вами. Я, правда, предпочел бы съесть теперь испеченного омара, но за такое великое дело можно и поголодать.

Уэнрайт и я отправились через город, и он остановился у пивной.

— Есть у вас деньги? — спросил он.

— Есть, — сказал я, выуживая из кармана серебряный доллар. — Я всегда выхожу из дома с достаточной суммой денег.

— Тогда выпьем, — сказал Уэнрайт.

— Только не я. Я в рот не беру ничего спиртного. В этом моя сила.

— А это как раз мой слабый пункт, — сказал он. — В чем же ваша слабость?

— В работе, — быстро ответил я. — Я очень прилежный, работящий, энергичный.

— Дорогой мой мистер Троттер, — сказал он, — мы с вами так давно знакомы, что я осмеливаюсь вам сказать, что вы лжете. У каждого человека есть свой слабый пункт. А теперь угостите меня стаканом рома, и мы пойдем к президенту Гомесу.

— Так вот, сэр, — продолжал свой рассказ Троттер, — мы и прошли четыре мили через природную оранжерею пальм, папоротников и прочей зелени, встречающейся в руф-гарденах, [Сад на крышах ресторана.] и подошли к летнему дворцу президента. Дворец был голубой и напоминал театральную декорацию.

Перед железной решеткой, окружавшей дом и сад, ждало более пятидесяти людей. Это были генералы, агитаторы, чиновники в золотых мундирах и граждане в брильянтах и в панамах. Все ждали аудиенции. В беседке перед дворцом мы могли видеть коричневого человека, который не торопясь, с прохладцей, завтракал на золотых блюдах. Я видел, что ожидавшая толпа собралась по делу, за распоряжениями и с просьбами, и боялся помешать.

Но Уэнрайт не смущаясь вошел в открытые ворота и прошел в беседку, где сидел президент, с таким самоуверенным видом, как будто он входил в знакомый ресторан. У меня было только семьдесят пять центов в кармане, и потому мне не оставалось ничего другого, как войти с ним.

Этот самый Гомес встал со стула, и вид у него был такой, как будто он собирался позвать на помощь стражу. Но Уэнрайт сказал ему несколько необычайно учтивых фраз, и через минуту мы все трое сидели за столом, и нас угощали кофеем, булками и котлетами из игуаны.

Затем Уэнрайт начал говорить, но президент прервал его.

— Вы совершили длинную прогулку, — сказал он. — Может быть, я могу предложить вам какие-нибудь прохладительные напитки?

— Рому, — сказал Уэнрайт.

— А мне сигару, — сказал я.

Так вот, сэр, они вдвоем проговорили около часа, а генералы и чиновники в золотых мундирах ждали за решеткой. Я молча курил и слушал, как Клиффорд Уэнрайт предлагал способ сделать из плохой республики хорошую. Я не особенно понимал специальные названия на непонятном интернациональном языке, но мистер Гомес слушал его с горячим вниманием. Уэнрайт вынул карандаш и исписал всю скатерть цифрами и сметами, говоря о ввозе и вывозе, о бюджете и концессиях, о налогах и таможенных пошлинах, вообще, о всех трюках, которые нужны для правительств. И когда он кончил, этот самый Гомес вспрыгнул, пожал ему руку и сказал, что он спас страну и народ.

— Вы будете награждены, — сказал президент.

— Могу я попросить... еще стаканчик рома? — сказал Уэнрайт.

— А мне сигару — покрепче, — сказал я.

Так вот, сэр, президент отправил меня и Уэнрайта обратно в город в экипаже, запряженном двумя клячами — самыми лучшими, которые нашлись в стране.

Уэнрайт мне очень нравился, но его губило его пристрастие к спиртным напиткам.

Однажды я заманил его на далекую прогулку, подальше от деревни, где на берегу речки стоял старый шалаш. В то время как он сидел на траве и разглагольствовал о мировой премудрости, которую он знал из книг, я с легкостью овладел им и связал ему руки и ноги кожаными ремнями, которые у меня были в кармане.

— Лежите смирно, — сказал я, — и размышляйте о превратностях жизни, пока я вернусь.

Я пошел в Агвас-Фрескас, в небольшую хижину, где жила необычайно умная девушка, Тимоти Карризо, со своей матерью. Красивее ее вы никогда не встречали. В штатах ее назвали бы брюнеткой, но она была лучше всякой брюнетки. Я с ней был очень близко знаком. Я ей рассказал о моем друге Уэнрайте. Она дала мне две горсти коры — мне кажется, это была кализайя — и еще несколько трав, которые я должен был смешать с корой, и объяснила мне, что делать. Я должен был заварить чай из коры и трав и давать ему пить, и некоторое время должен был удерживать его от возможности пить ром. Я проделал это в течение двух недель, не отходя от него. Вы понимаете, он мне нравился. У нас у обоих не было ни цента, и Тимоти каждый день посылала нам козлятину, бананы и маисовый хлеб. Наконец, я достиг того, что Клиффорд Уэнрайт потерял всякий вкус к спирту. По вечерам, когда наступала прохлада, мы сидели с ним на крыше хижины Тимоти, пили безобидный кофе, ели рис и тушеных крабов и играли на аккордеоне.

К этому времени президент Гомес убедился, что совет, данный ему Клиффордом Уэнрайтом, был необычайно хорош и принес желанные результаты. Страна выходила понемногу из долгов, в казначействе уже было что запирать, и население снова предалось ежедневному двухчасовому полуденному отдыху — вернейший признак общего благополучия.

Президент поэтому пригласил к себе в столицу Клиффорда Уэнрайта и сделал его своим личным секретарем с жалованьем в двадцать тысяч перуанских долларов в год. Да, сэр, такое большое содержание. Уэнрайт больше не пил — благодаря мне и Тимоти, и он стал жить припеваючи. Не забудьте, какое средство помогло — кора кализайи, смешанная с другими травами. Сварите чай и давайте по чайной ложке через каждые два часа. Можете на себе попробовать. Отбивает всякую охоту к вину.

Я уже вам говорил, что человек может сделать гораздо больше для других, чем для себя. Уэнрайт, благодаря своему уму, вывел целую страну из затруднения и поставил на ноги. А что он мог сделать для себя? А я без особого ума, но с некоторым характером и здравым смыслом, поставил его на ноги, потому что у меня не было того слабого пункта, которым он страдал. И...

Троттер остановился. Я взглянул на его обтрепанную одежду, на его загорелое, твердое лицо.

— Разве Уэнрайт не предлагал вам сделать что-нибудь для вас? — спросил я.

— Да, он мне предлагал очень хорошие места. Но мне пришлось бы покинуть Агвас-Фрескас, и поэтому я от них отказался... Видите, я только вскользь упомянул вам о той девушке, Тимоти. Мы с ней очень сошлись. Она была очень добрая. Что из того, что она жила в соломенной хижине и ходила с голыми ногами?

— Месяц тому назад, — продолжал Троттер, — она ушла. Я не знаю куда. Но...

— Вам лучше вернуться в штаты, — начал я снова уговаривать. — Я могу вам наверное обещать, что мой брат устроит вас на своем заводе, сахарном или хлопчатобумажном. Не знаю на каком.

— Я думаю, она вернулась к матери, — сказал Троттер, — в горы, в ту деревню, откуда она родом. Скажите мне, как будет оплачено то место, о котором вы говорите?

— Право, не знаю, — сказал я нерешительно, ничего не понимая в коммерческих делах. — Я думаю, пятьдесят или сто долларов в месяц... а может быть, и двести.

— Не забавно ли, — сказал Троттер, копая босыми ногами в земле, — как человек становится глуп, когда дело идет о том, как направить свой собственный челн? Я, например, не знаю. Конечно, я здесь не останусь. Но... я желал бы, чтобы вы видели Тимоти. У каждого человека свой слабый пункт.

Гичка с «Андадоры» приближалась к берегу, чтобы захватить капитана, судового комиссара и меня, единственного пассажира.

— Я гарантирую вам, — сказал я уверенно, — что мой брат будет вам платить семьдесят пять долларов в месяц.

— В таком случае, отлично, — сказал Уильям Троттер. — Я...

В эту минуту со стороны суши, из-за ослепляющих песков, донесся мягкий женский голос. Я увидел девушку с слегка желтоватым оттенком кожи. Она стояла и звала.

— Это она, — сказал Уильям Троттер, взглянув туда, откуда слышался голос. — Она вернулась! Я вам премного благодарен, но я не могу принять ваше предложение. Тем не менее большое спасибо. Разве не забавно, что мы не можем ничего сделать для себя, а делаем чудеса для других? Вы меня очень соблазнили вашими финансовыми предложениями. Но... у каждого из нас есть свой слабый пункт. Мой слабый пункт — Тимоти. — Троттер уже сделал несколько шагов от меня, но потом снова вернулся. — Я чуть не забыл попрощаться с вами. Это как-никак волнует, если неожиданно пропадают на месяц, а потом так же неожиданно возвращаются. Всего вам доброго. — Он пожал мне руку. — Да, помните эти ружейные выстрелы, которые мы недавно слышали в казармах? Я знал, что они обозначали, но не сказал вам тогда. Это взвод солдат расстрелял Клиффорда Уэнрайта за то, что он выдал государственные секреты Никамальской республике. Ну, конечно, был виноват ром. Он не удержался и снова запил. Я думаю, у нас у всех есть свои слабые пункты, и мы не можем помочь себе. Я должен идти — мой «слабый пункт» меня дожидается. Я очень охотно принял бы место у вашего брата, но... у нас у всех слабые пункты. Всего доброго!

* * *

Огромный черный кариб понес меня на спине через прибой к гичке. По дороге комиссар передал мне письмо, которое он в последнюю минуту получил на почте в Агвас-Фрескасе. Письмо было от брата. Он просил меня встретиться с ним в отеле в Новом Орлеане и принять место в его деле — сахарном или хлопчатобумажном — с годовым окладом в пять тысяч долларов.

Когда я прибыл в Новый Орлеан, я поспешил... как можно дальше от указанного отеля в захудалые меблированные комнаты. И, сидя у чердачного окошечка моей комнаты, я написал эту историю ради хлеба насущного.

МАРИОНЕТКИ

Полицейский стоял на углу Двадцать четвертой улицы и неимоверно темного переулка, около того места, где надземная железная дорога пересекает улицу. Было два часа ночи; впереди, вплоть до самого рассвета, предвиделась одна холодная, сырая, жуткая тьма.

Человек в длинном пальто, с надвинутой низко на лоб шляпой и с каким-то предметом в руке, вышел бесшумно, но быстро из темного переулка. Полицейский окликнул его вежливо, но тем уверенным тоном, который всегда связан с сознанием своей власти. Поздний час, подозрительная репутация переулка, торопливость прохожего, его ноша — все это легко складывалось во «внушающие подозрения» обстоятельства, требовавшие со стороны полицейского выяснения.

«Подозрительный тип» тотчас же остановился и сдвинул шляпу на затылок. Свет электрических фонарей блеснул на бесстрастном, гладко выбритом лице с довольно длинным носом и уверенно глядевшими темными глазами. Сунув руку в перчатке в боковой карман пальто, прохожий вынул карточку и передал ее полицейскому. Приподняв ее, чтобы поймать луч слабого света, полицейский прочел имя: «Чарлз Спенсер Джемс, доктор медицины». Улица и номер на адресе свидетельствовали о такой солидной и внушающей уважение части города, что даже любопытство полицейского принуждено было умолкнуть. Взгляд, брошенный им на предмет, который доктор держал в руке, — изящный врачебный несессер из черной кожи, скромно отделанный серебром, — еще сильнее подтвердил в глазах полицейского то, о чем свидетельствовала визитная карточка.

— В порядке, доктор, — сказал полицейский с неуклюжей любезностью. — Поступил приказ насчет особых мер предосторожности. Дело в том, что много воров и грабителей развелось в последнее время. Скверная ночь сегодня для прогулки. Не то чтобы очень холодно, но... пронизывает.

Величаво кивнув головой и выразив двумя-тремя словами свое согласие с мнением полицейского относительно погоды, доктор Джемс быстро двинулся дальше. Три раза уже в эту ночь патрули удовлетворялись его визитной карточкой и беглым взглядом на его чудесный несессер, не требуя иных доказательств его личной честности и честности его намерений. Вздумай один из этих полицейских на следующий день проверить сведения, которые сообщала карточка, он нашел бы подтверждение им на изящной дощечке на двери доктора и в личности самого доктора, спокойного, хорошо одетого, сидящего в хорошо обставленном кабинете, — при условии, чтобы час был бы не слишком ранний, ибо доктор Джемс вставал поздно. Кроме того, все соседи подтвердили бы, что он — примерный гражданин, прекрасный семьянин и что он составил себе за двухлетнее свое пребывание в этом квартале большую практику.

Поэтому все эти ревностные блюстители порядка были бы крайне удивлены, если бы заглянули внутрь безупречного несессера. Первым делом им попался бы на глаза изящный набор новейших инструментов, употребляемых «замочниками», как именуют себя ловкие взломщики сейфов. Инструменты эти были сделаны по особому рисунку и заказу: коротенький, но мощный ломик, коллекция ключей странной формы, сверла вороненой стали и пробойники самого твердого закала, впивающиеся в крепкую сталь с легкостью мыши, проедающей себе дорогу внутрь головки сыра, щипцы, присасывающиеся, как пиявки, к гладкой двери сейфа и вырывающие замок с секретом, как дантист удаляет зуб. В маленьком внутреннем кармане «врачебного» несессера помещалась четырехунцевая склянка с нитроглицерином, в данный момент наполовину пустая. Под инструментами лежала куча смятых кредитных билетов и две-три пригоршни золотых монет в общей сложности на восемьсот тридцать долларов.

В строго ограниченном кругу своих друзей доктор Джемс был известен под кличкой «Грека-щеголя». Вторая половина этого прозвища являлась данью его невозмутимости и изящным манерам; первая обозначала, на жаргоне воровского братства, вожака, начальника штаба, — того, кто в силу престижа своего положения и места жительства добывает сведения, на которых основываются планы отчаянных предприятий.

Этот избранный кружок насчитывал еще трех членов: Скитси Моргана и Гэма Декера, «замочников»-специалистов, и Леопольда Прецфельдера, ювелира, имевшего магазин в центре города; он сплавлял бриллианты и прочие украшения, приносимые к нему рабочей тройкой. Все это были прекрасные, верные люди, немые, как статуя Мемнона, и постоянные, как Полярная звезда.

Работа этой ночи дала, по мнению товарищества, лишь весьма умеренное вознаграждение за труды. Из двухэтажного с боковым засовом сейфа старинного образца, стоявшего в грязной конторе богатой фирмы, торговавшей мануфактурой и ведшей дело на старинный лад, — да притом в ночь на воскресенье, — можно было бы, казалось, выдоить побольше, чем две с половиной тысячи долларов. Но это было все, что они нашли, и, по своему обычаю, они разделили деньги между собою на равные части. Десять или двенадцать тысяч — вот что они ожидали найти. Но один из владельцев фирмы, оказалось, чересчур уж придерживался старинки. Когда запирали контору, он унес большую часть наличности домой, в картонке из-под сорочек.

Доктор Джемс пошел по Двадцать четвертой улице, которая казалась совершенно вымершей. Даже актеры, живущие на этой улице в большом количестве, уже давно спали. Изморось покрыла мостовую; лужицы между камнями, приняв свет дуговых фонарей, отражали его в виде мириадов жидких блесток. Капризный ветер, леденящий и весь пропитанный сыростью, с кашлем вырывался, точно из горла, из промежутков между домами.

В тот момент, когда врач поравнялся с углом высокого кирпичного дома более претенциозного вида, чем его соседи, парадная дверь хлопнула, и громко орущая негритянка с грохотом сбежала по ступенькам крыльца. У нее вырывались какие-то слова; вероятно, она говорила сама с собой — к чему всегда прибегают ее сородичи, когда они одни и попали в беду. По-видимому, она принадлежала к старинной южной породе — болтливой, фамильярной, верной и неукротимой; об этом свидетельствовала вся ее фигура — толстенькая и аккуратная, — ее передник и платочек.

Это неожиданно появившееся существо, точно выплюнутое безмолвным домом, очутилось на тротуаре как раз в то мгновенье, когда доктор Джемс поравнялся с крыльцом. Мозг негритянки перенес всю свою энергию из центров речи в зрительные: она уставила свои рачьи глаза на несессер и перестала вопить.

— Слава богу! — таким благословением приветствовала она его появление. — Уж не доктор ли вы будете, сэр?

— Да, я врач, — сказал доктор Джемс, останавливаясь.

— Тогда, бога ради, зайдите и посмотрите мистера Чандлера, сэр. У него сделался припадок, что ли, какой. Он лежит ну совсем как мертвый. Мисс Эми послала меня за доктором. Господь один знает, откуда старая Синди могла бы достать доктора, если бы вы, сэр, не подошли. Ох, если бы старый барин знал хоть тысячную часть того, что творится, он стал бы стрелять, сэр, — стрелять из пистолета; отмерил бы шагами на земле и была бы дуэль... А моя бедная овечка, мисс Эми...