Глава 14. На стыке двух дивизий 7 страница
— Ты мой приказ не выполнил! — успел я сказать ему на ходу. Я собирался пойти и проверить роту. Следом за политруком прибежал старшина. Он принес кормежку и воды для пулеметов. Старший лейтенант тоже вернулся, но не заходил ко мне и сразу подался в свой взвод. Старшина стал кормить людей, раздавать хлеб, похлебку и махорку. Я прошел по всем пулеметным расчетам, потерь в роте не было. Ночь прошла спокойно. Ночью я приказал всем по очереди спать. — Немцы завтра должны пойти в атаку! К рассвету опять все притихли в ожидании нового дня. Утром, как всегда после первого и еще трех снарядов началась распашка высоты. Не снижая темпа, они били по высоте до обеда. В этот раз, когда обычно стрельба стихала, немцы вдруг усилили обстрел. Они сосредоточили по высоте такой ураганный огонь, что все кругом забилось и задрожало. Высоту затянуло густым облаком летящей земли, высоту била предсмертная судорога. Я сразу понял, что наступил решающий момент.
Немцы обрушили на высоту лавину снарядов, за ней последует атака пехоты и танков. Наши пулеметы молчали. Четыре пулемета, накануне проверенные, были готовы отбить любую атаку немецкой пехоты. Я сам проверял каждый пулемет. Сейчас я лежал на спине на дне своей узкой щели и прислушивался к разрывам. Земля плыла из-под меня вместе в окопом. Я прислушался, хотел уловить человеческие голоса, но в реве снарядов ничего не было слышно. Если обстрел прекратиться, внезапно оборвется и из ближайшего окопа мои солдаты подадут голоса, значит немец пошел в атаку. И они его подпустят на прицеле. Но пока немец бьет, пока летит земля, нужно набраться терпения и спокойно дожидаться начала. Сейчас снаряды рвутся с перелетом. Но вот несколько снарядов как бы сорвались с высоты и вскинули землю у самого окопа. Они стали рваться в расположении роты. Что это! Я вскочил я на ноги, простая случайность? Неправильный прицел по уровню? Или обычный недолет? Или немцы опять перенесли огонь ближе к ржаному полю? Разрывы стали приближаться к пулеметных ячейкам. Там где стоял пулеметы, там где из окопа выглядывал я, кругом летела земля и шуршали осколки.
— Нет! — подумал я, — немцы не должны изменить прицел. Но что им стоит дернуть лимб на одно маленькое деление ближе, на 0,01. Ведь это сделать просто. Если немецкая пехота на подхода и уже ползет вверх по ржи, то арт-подготовка сейчас оборвется. За короткое время немцы не сумеют обработать узкую полосу вдоль ржи. Если немцы бросят на высоту сотни две или три своей пехоты, четыре пулемета "Максим" вполне достаточно, чтобы ее положить и отправить на тот свет. Все они лягут в земле едва сделав несколько шагов вперед. Но немцы могут пойти в атаку с танками. Как я раньше об этом не подумал. В голове замелькали картины прошлого, когда приходилось видеть и встречаться с немецкими танками. После неожиданной мысли о танках время как будто остановилось. Я посмотрел на край обвалившегося своего окопа и с особой ясностью представил приближение немецких танков. Они там внизу, на том краю ржи, тихо ворча, расползаются по низине. Солдаты стрелки, кто из них еще жив, увидев танки, сбегут с высоты и здесь останутся одни пулеметчики. Стрелкам легко. Сбежал с высоты под горку, добежал до леса и ложись. Танки в лес не пойдут.
Выглянув из окопа, я увидел разрывы снарядов, летящие куски земли и осколки. Мысли о танках не давали мне покоя. Могли бы наши поставить артзаградогонь в полосе наступления немцев. Я лихорадочно перебирал варианты, пытаясь найти подходящий ответ. Что придумать? Какой номер выкинуть? От ударов снарядов шумело в голове и стучало в висках. Дышать было нечем. Как же старики мои солдаты, сидят и ничего! Я моложе их, здоровый и сильный не находил себе места. Нужно на что-то решиться, твердил я про себя. Сейчас я услышу отчаянный крик моих солдат — "танки!". С необычайной быстротой летело время. Я выглянул за бруствер, окинул взглядом поле ржи и снова пригнулся. Низко над землей летели осколки. Что делать? Я один живой ничего на стою, если погибнут мои солдаты. Что стоит комбат или командир полка, если они сидят в лесу под накатами, а войска солдат у них нет, все перебиты. Жалкая горстка стрелков лежит где-то под самыми рогатинами. Чем собственно заняты наши любимые полководцы? Каждому свое! Единственная их заслуга — удержать остатки солдат на высоте. Но как они это сделают? Кричать — "Мать твою… Давай вперед! Ни шагу назад!" А кому и куда кричать? Телефоны оборваны. Позиций немецких батарей подавлять не умели, или боялись, или не хотела. Бросали под огонь без счета солдатскую массу, она ничего не стоила, запасы ее были огромны.
Я выглянул поверх земли и увидел Парамошкина. Он стоял припав к пулемету и смотрел куда-то вперед. Он стоял не шевелился и склонил голову на бок. Сразу мелькнула мысль — He убило его? Но присыпанная землей фигура его шевельнулась и как бы чего-то вынюхивая, повернулась в мою сторону. Я увидел его спокойное лицо. Солдат улыбнулся, увидев меня, помахал мне рукой и снова припал к пулемету. Пулеметная ячейка его находилась рядом со мной. Это было самое высокое место на краю ржаного поля. Отсюда хорошо просматривалась вся волнистая рожь и лежащая за полем в низине лощина. В этой лощине могли появиться немецкие танки. Сухая спелая рожь, высушенная августовским солнцем, при каждом новой разрыве металась и шуршала Спокойное лицо Парамошкина припавшего к своему пулемету подсказало, что танков в лощине нет. Но меня беспокоило другое, что накануне ночью, обходя своих солдат по фронту я не предупредил их о возможном появлении немецких танков. По реву снарядов и по поведению Парамошкина можно было предположить, что пулеметчики готовы встретить немцев. Я выглянул ещё раз из окопа, взглянул на рожь и в сознании моем промелькнула быстрая мысль. При появлении танков можно поджечь рожь. Танки по горящему полю не пойдут. Огонь побежит им навстречу. Сколько пережил и передумал я, а решение простое! Артподготовка немцев внезапно оборвалась. Вой прекратился, грохот повис в воздухе. Резкая тишина отозвалась болью в ушах. Сколько нужно выпустить снарядов, чтобы над высотой закрыть солнечный свет? На высоте стоял полумрак. Огромное облако земли, пыли и дыма медленно ползло в сторону леса. Это грозное, черное облако хорошо было видно издалека. Оно закрыло полнеба. Немцы наверно любовались им. Они с удовольствием потирали руки. А наши, которые сидели в лесу, ногтями скребли свои затылки.
— "А кто там остался на высоте?". Немцы видели, что русская артиллерия молчит, ответного огня не открывает, ружейных выстрелов не слышно, на высоте все подавлено и мертво. Им видно было в бинокли, что траншея дымилась в безмолвии. Высоту можно брать голыми руками. И это подхлестнуло немцев. После четырех дней массированного обстрела немцы решили бросить на высоту пехотную роту солдат из того расчета, чтобы равномерно занять полосу по фронту. На высоту пошло сотни полторы немецких солдат. Они скрытно подобрались по ржаному полю, залегли и затаились. Теперь осталось только встать на ноги и сделать полсотни шагов. Минута затишья тянулась недолго. Те и другие, каждый ждал своего!
— Не ложный ли это обрыв обстрела, — подумал я, — как бы нам самим не промахнуться, не выдать случайно себя. Выпрыгнув из своей ячейки, я в два прыжка оказался в окопе Парамошкина. Посветлевшее небо осветило изрытую землю. Я взглянул вперед и поверх волнистого желтого поля замелькали немецкие темные каски. Немцы стали приподниматься и выглядывать поверх ржи. На короткое время показывались их напряженные лица. Они снова припадали к земле и прятались во ржи. Танков не было видно. Я спрыгнул в окоп к Парамошкину, он без слов понял мое движение, и навалился на пулемет. Взяв прицел на полкорпуса пригнутых к земле немцев так чтоб пули пошли на уровне живота, я довернул уровень превышения на лимбе и взглянул на заряжающего. Солдат ответил мне не мигающим взглядом. Он держал свисающую ленту в руках и готов был подавать ее к пулемету. Немцы уже тронулись с места, можно было открывать огонь. Впереди во весь рост по ржи на меня шел первый немец. Я встретился с ним взглядом. Что подумал он в этот момент, увидев перед собой русского офицера.
Я нажал на гашетку — из пулемета вырвалось пламя. Пулемет застучал выплескивая свинец и смерть. Немец споткнулся, вскинул руками, он получил ее вместо железного креста. Шел он впереди у всех на глазах, хотел показать свою храбрость. Он стоил того, потому что сзади него тащилось горбатое воинство. Справа ударил еще пулемет. Через мгновение за ним включился третий. Четвертый после короткой очереди заткнулся. Получилась задержка, подумал я, попала земля или перекосился патрон. Парамошкин, готовый перехватить пулемет, стоял около. Он смотрел поверх ржи и подавал мне советы. — Ниже 0.02 лейтенант! Немцы пригнулись! Теперь над землей неслась лавина свинца. Рожь впереди зашаталась, забилась и под ударами свинца, вскидываясь вверх, стала ложиться. Я боялся отказа, случайной задержки, которых в пулемете было двадцать шесть. Двадцать шесть допустимых, а сверх того и не предусмотренных. Любая из них могла случиться в бою, когда выпускаешь целую ленту. Малейший затык в стрельбе в такую минуту мог придать немцам смелости ринуться вперед. Они были от нас на расстоянии десяти шагов. Был слышен звон и металлический треск, когда пули ударяли по немецким каскам. Первое, что нужно сделать — это их положить. А когда они лягут и уткнуться головой в землю, они наши, дело плевое — неторопясь убавить прицел и расстрелять их в упор. Если дать очередь в такого лежащего и поддеть его снизу свинцом, у пуль хватит мощи, чтобы подкинуть его вверх и перевернуть на спину. Пулемет, из которого я бил, был старой и потрепанной машиной. Но сейчас он работал как штык. Немцы не ожидали здесь встретить пулеметный огонь. Они не думали, что на краю ржаного поля стоят пулеметы. Они приняли могильную тишину за могильный покой. Первые пули их ошарашили и им от них деваться было некуда. Они сразу запнулись, опустились на землю и залегли. Я сделал короткий перерыв в стрельбе, быстро довернул уровень прицела и, нажав на спуск, медленно повел пулеметом из стороны в сторону. Теперь пули шли по самой земле, они стригли стебли, резали и рвали животы и плечи немцам. Рожь падала и ложилась, ее сносили свинцовые плети. Показались темные бугорки лежащих на земле немцев. Я полоснул им по спинам. Я нажимал на гашетку, а пулемет замолчал. Дрожь его сразу утихла. От него шел горячий пар. В кожухе кипела вода. Я взглянул на солдата подающего ленту. Он растопырил пальцы, показывая, что первая лента кончилась.
— Подавай вторую! — боднул я головой в сторону пулемета, и сказал: — Парамошкин заряжай! Парамошкин метнулся вперед к пулемету, а я отвалился спиной к задней стенке окопа. Парамошкин щелчком открыл затворную крышку, протащил конец новой ленты в приемник, стукнул кулаком по верхней крышке, передернул ручкой затвора и сказал: — Можно приступлять! Я показал рукой на пар выходящий из кожуха и посмотрел на прокосы сделанные при стрельбе из пулемета. Впереди на подстриженном косогоре лежали немцы, захлебывались своей кровью и прощались с жизнью. Не все пули попадают в голову и сердце. Человек прошитый десятками пуль может лежать долго в полном сознании. Мы свое дело сделали. За траншею набитую трупами они вполне расплатились. Важно теперь лежащим немцам дать немного времени обо всем подумать. Парамошкин взглянул на меня, спрашивая глазами почему мол не стреляем.
— Пусть немного охладиться — сказал я и приставил к глазам бинокль. Теперь с большим увеличением я мог рассмотреть, что делается на скошенном поле. Парамошкин извлек из мешка портянку, намочил ее водой из фляги и приложил к пулемету. Потом он долил холодной воды в кожух, заглушил отверстие пробкой и приготовился вести огонь. Я тем временем оглядел все поле, перевел бинокль на пулеметы справа и слева, увидел спокойные лица своих солдат и взглянул в сторону четвертого пулемета, у которого ковырялись солдаты, передергивая затвор.
— Давай Парамошкин! Парамошкин нагнулся, сморщил нос и нажал на гашетку. Стрелял он длинными очередями, делал короткие паузы, старался не допустить перегрева. Он мысленно каждый раз намечал себе новое место, тщательно прицеливался и пускал туда длинную порцию свинца. Два других пулемета, следуя его примеру, перешли на стрельбу очередями. Еще минута и вторая лента подошла к концу. Я велел сбросить гашетку и стал прислушиваться к голосу других пулеметов. Заработал четвертый. Они били ровно, по ритму стрельбы можно было сказать, что ничего опасного на других участках нет. Они положили немцев как и здесь. Двести пятьдесят патрон в минуту при стрельбе из четырех пулеметов, это тысяча пуль на полторы сотни немцев. А мы дали уже по две ленты, на каждую из этих допотопных машин. Если из "Максима" выпустить по две ленты беглым огнем, то можно пожечь стволы. Их нужно менять. Один, два ствола на каждый пулемет положено иметь в запасе. Немецкие пулеметы с металлической лентой имели воздушное охлаждение, они чаще стреляли короткими очередями.
Я огляделся кругом, похвалил Парамошкина за исправный пулемет и услышал нервный бой четвертого пулемета. Это бил пулемет старшего лейтенанта. В чем дело? — подумал я. Почему он кудахчет как курица? По звуку было слышно, что часть патрон не доходили в патронник. Я крикнул ординарца. Голова его мгновенно показалась над землей. Он легко, как перышко, вылетел из окопа и скатился кубарем в пулеметный окоп. — Слушаю вас, товарищ лейтенант!
— Пошли связного, пусть узнает, почему не работал пулемет? В чем там дело? У них земля в коробке с лентой.
Ординарец перебежал в воронку и оттуда выбежал связной солдат. Я откинулся на заднюю стенку окопа и подумал: — В самые критичные минуты, когда все висит на волоске, когда складывается исключительно тяжелая обстановка, рота всегда стояла железно. Мне самому давалось это не легко. Не так просто, не только одним усилием воли, но и затратой душевных внутренних сил. Но стоило преодолеть решительные моменты, немного расслабиться, как во всем теле появлялась какая-то неприятная дрожь. Дрожь, не дрожь, а озноб точно. Вот и сейчас я почувствовал его. Длилось это состояние не долго, всего несколько коротких минут, а потом бесследно исчезало. Страх и опасность люди переживают по разному. Одних трясет до, других — во время опасности, а у меня озноб бывает потом. Здесь на передовой я не знал людей, которые ничего не боялись. Опасность и близость смерти солдаты воспринимали все, но страх внешне проявлялся у всех по разному. Смерть нависала над всеми. На глазах погибали десятки и сотни людей. Одни тряслись, другие теряли разум, а я чаще становился злой. Некоторые не владели собой заранее предчувствуя опасность. Другие усилием воли заставляли смотреть своей судьбе прямо в глаза. Многие впадали в уныние и апатию. Одних трясучая болезнь била на глазах у всех, над ними смеялись, а другие умели скрывать свое мондраже. Пугало еще и то, что появлялись безысходные мысли. Как держаться все другие? Не пора ли бежать назад? Если лейтенант вместе с ними и политрук сидит в щели, значит ничего опасного нет, страх и сомнения напрасны. Были среди солдат и отчаянные элементы. Но это было с ними не часто и не всегда, а иногда. Частенько эти храбрецы вздрагивали и пригибались, кланялись земле и даже падали в окопе плашмя. А все, кто потрусливей в это время стояли, смотрели на них сверху вниз и нахально улыбались. Но наступал решительный момент, когда самый сильный и свирепый обстрел заставлял всех вдавливаться в землю. Вон Парамошкин, стоит у пулемета, шмыгает носом и деловито улыбается у всех на виду.
А снаряды ревут, головы не оторвешь от дна окопа. Он и в первый день обстрела, когда все тряслись и жались к земле, стоял на ногах и покуривал. Ему было все нипочем. А неделю назад! Парамошкин вздрагивал от каждого редкого удара. Видно в сырость и дождь он не хотел умирать. Не хотел в грязной и липкой глине валяться. А здесь на высоте сухая земля, грело солнышко, дышать было трудно. Здесь он не думал о смерти. Он единственный не лег и не спрятался на дно окопа. Он стоял привалившись к щиту пулемета и пока неистовствовали немцы, наблюдал за полоской ржи и за лощиной. Но его об этом никто не просил. Сейчас он шутит и улыбается. Остальным при обстреле было не до смеха. Парамошкин был мастак на разные анекдотики и неприличные словечки. Теперь, когда под косогором лежало сотни полторы немецкой пехоты, он сыпал неумолкая, строчил как из пулемета, строил всякие рожи и корчил физиомордии. Сегодня он был в ударе и на виду у всех. Политрук из своей щели не показывался. Связные из воронки высунули голову, а он стоял перед ними, целился пальцем в лежащих немцев и с натугой раскатисто портил воздух.
— Кто кого заглушит! — пояснял он своему заряжающему и разинувшим рот связным солдатам. Солдаты смотрели, вздыхали и улыбались. А Парамошкин войдя в раж выворачивал словечки и сыпал прибаутки. Обычно, когда он надоедал, солдаты одергивали его. — Ладно кончай трещать! И без тебя уши заложило! В голове гудит! Но сегодня во время обстрела Парамошкин превзошел себя. Он первый увидел поднявшихся немцев и обеспечил исправность пулемета с запасом на всю стрельбу. Слова и шуточки летели у него как немецкие снаряды, залпами. Солдаты начинали уже вздрагивать всем телом, заливаясь раскатистым смехом. А Парамошкин только этого и ждал. Он был доволен, сиял как новый пятиалтынный, у него блестели глаза. Вот настоящая награда солдату за бесстрашие и хладнокровие. Получить такое внимание после боя — одно удовольствие! Увидеть физиономии пулеметчиков с разинутыми ртами, вот высшая награда, что там медаль. Медали носили тыловики. Они к ним липли как мухи. А здесь без медали видели все его у пулемета. Сам лейтенант, командир роты помахал ему рукой. Он давно ждал такого момента. Что там в болоте, на старом участке обороны, где под дождем сидели все как мокрые твари. Там ни к чему было геройство, там все от страха напускали в штаны. Здесь на высоте он показал себя во всей красоте, хотя не совершил ничего героического. Как человек он был добрый и уважительный. Как солдат он был старательный и бесстрашный.
Политрука Сокова он называл политпомом, а свой пулемет — фельдфебелем.
— Ну что, Парамошкин! фельдфебель твой не подкачал!
Фельдфебелем пулемет он прозвал из-за одного случая. Было это в обороне около Белого. Парамошкин снял одиночным выстрелом бежавшего по дороге немецкого фельдфебеля. Их было двое. Офицер и фельдфебель. Они спрыгнули с подбитого самолета. Офицер не дотянул до земли разбился — высота была мала, а фельдфебель достал земли и приземлился. Скинул парашют и кинулся бежать. Он пытался добраться до нейтральной полосы, чтобы удрать к своим. Тогда похлопал Парамошкин по кожуху своего пулемета, припал к прицелу и одиночным выстрелом уложил бежавшего немца, пошли посмотреть, а немец оказался фельдфебелем. Так и прозвал он свой пулемет этим именем.
А теперь перед ротой лежала целая сотня. И его работа была здесь. Парамошкин посматривал в прокосы ржи и если замечал малейшее движение одиночными выстрелами добивал его. Немцы пытались подобраться из лощины, чтобы забрать раненых. но получив порцию свинца откатились назад. Артиллерия немцев молчала. Политрук Соков лежал в своей узкой щели. Во время обстрела его било и бросало вместе с землей. Не один он терял сознание, когда тело сжималось в комок. Каждый солдат роты чувствовал что летит в бездну. Бывали моменты, когда исчезало и меркло пространство, когда земля и небо менялись местами. Сколько нужно было иметь душевных сил, чтобы выдержать все эти страшные удары, нестерпимый рев и нескончаемый грохот. Каждый короткий миг Соков прощался с жизнью. Не один раз покидала его надежда и он говорил себе — Все! В любую секунду он мог исчезнуть не успев крикнуть слово — Мама! В такие мгновения никто не думает о других. Только бы пронесло! Только бы не меня! Соков не думал о солдатах. Есть они еще? Или нет никого! Теперь, когда обстрел стих, когда взахлеб били пулеметы, Соков понял, что немцы пошли на высоту. Он поднялся, осторожно выглянул и посмотрел поверх земли и прикинул. Ему нужно было знать — кто, кого? Он не стал проявлять особой прыти, как это сделал лейтенант. Лейтенант молодой. Ему все хочется и не сидится спокойно на одной месте. А он, Соков, как-никак на пять лет старше. Он в жизни никогда не рисковал и не понимал, когда это делали другие. Он больше думал, чем что-либо делал. Он остался в своей ячейке и стал следить, как обернется атака немцев. Сам он никак не влиял на ход стрельбы. Стрелять должны солдаты, для этого они обучены и это их святое дело.
А он, Соков, стрелять не любил. Он как попал на фронт, то не разу не подходил к пулемету. Вон Кувшинов, бывший командир роты, полез один раз и схлопотал себе пулю в висок. Нет, его к пулемету и под наганом не заставишь пойти. Одно то, что он находился в роте было вполне достаточно. Он политрук в душе с этим не был согласен. Он на этот счет имел свое совершенно противоположное мнение. Могли же они с лейтенантом, расположив пулеметы на высоте, уйти куда-нибудь в лес и там пережидать обстрелы. Там в надежном укрытии, под тремя накатами толстых бревен легче было дышать. Все же потолок над головой! Для чего он политрук торчит здесь, как пушечное мясо. Это дело солдат. Сидеть в открытой ячейке под таким обстрелом и когда у тебя на голове одна только каска, было невыносимо. Все умные люди окопались в лесу. Сидят в блиндажах, ждут ночной передышки. Ночью в траншею протянут связь и можно спросить, как дела на высоте и сколько убитых. Не обязательно самому бегать на высоту. Если не терпится — возьми и сбегай! Но меня не трожь. Пулеметчики на месте! А это самое главное! А где политрук и ротный сидят — никому до этого дела нет! И никого не касается! Ротные политруки и офицеры батальона, все сидят в лесу и никто их за это не преследует! А мы все-таки — полковые! Рота подчинена полку! Его попытка завести разговор, высказать свое мнение лейтенанту сразу потерпела неудачу. Лейтенант не дослушал до конца и сразу пресек обдуманный и намеченный им разговор.
— После каждого обстрела я буду бегать на высоту, а вы с мордастым старшим лейтенантом опять наладите к бабам шпоры точить?
— Мне важно, чтобы солдаты видели своими глазами, что командир и политрук роты сидят на высоте и вместе с солдатами жизнью рискуют. — Раз мы вместе с ними, то значит дело важное! Нужно высоту держать! — У солдата уверенность появляется когда он верит в себя! — А кто в себя не верит — тот богу молиться! — Кто нас толкает туда? — Мертвые, нас живых посылают на смерть туда! Соков сидел в щели и оглядывался по сторонам. Лейтенант его ни о чем не просил и совсем не беспокоил. "Важно что ты сидишь в щели!" — сказал он, — "Больше мне от тебя ничего не надо!" Полтрук знал, что в лес ему не уйти. Самовольный уход мог повлечь неприятности. Лейтенант ему этого не простит. Лейтенант не стеснялся и говорил ему в глаза.
— Все собратья твои, дорогой Петя, отъявленные шкуры. — А ты хоть и положительный человек, но тоже в любой момент норовишь убежать из роты.
— Вот, посидишь на высоте, понюхаешь трупный запах, потом можешь рассказывать пионерам, что ты воевал.
— Надо знать, как достается нашим солдатам!
— Сиди в щели! Не переживай и не бойся! Снаряд в щель не попадет! Тебя не убьёт! Это я тебе гарантирую! Потом хоть будет, что вспомнить про войну! А к чему эти слова? Пошел бы сейчас в политодел, зашел к ротному старшине, поговорил о том, о сём и к вечеру вернулся! Лейтенант неправильно понимает роль политрука в роте. Он с жаром всегда доказывает, что политрук должен быть всегда с солдатами. Не только на кухне, как он выражается, но и в окопах.
— Никому не секрет! — кипятиться лейтенант, — Что солдат в минуту опасности разворачивает тряпицу или вынимает из-за пазухи всякие крестики и разные иконки. Вот тебе и твердый дух и стойкость в бою! Ты политрук должен служить примером безбожия и безстрашия! А я, извини, не видел ни одного из вас, который не прятался километров за пять во время боя. У вас появляется прыть только около кухни! Офицеры в ротах, батальонах и полках должны прикасаться к пище после солдат, из того же солдатского котла и получать хлебово тоже не до сыта. А твои друзья в силу человеческой слабости набивают себе желудок сполна. Возникает вопрос, кто должен служить примером честности. Мне важно, чтобы и ты сидел в роте. Пусть видят все, что война не только удел солдат и Ваньки ротного. Сиди и ничего не делай. Я сам со всем управлюсь и сделаю. Обстановка требует, чтобы вся рота приготовилась к смерти! Но и после этих слов политрук не был согласен с лейтенантом. Вон политруки стрелковых рот всю войну отсиживаются в тылах полка и никто их за это не гоняет. Пришлют в роту молоденького лейтенанта, тот ни войны, ни порядков, ни жизни не знает. Где уж там ему за политруком смотреть. Увел этот лейтенант свою роту на высоту, а политрук его сидит спокойно около кухни. И сейчас на высоте их трое. Но кто это оценит? Ценность имеет сама жизнь, а не похвала начальства посмертно. Соков хорошо разбирался в стержневых и главных вопросах. Ему как нигде пришлось пережить страшные муки. Вероятность прямого попадания, как утверждает лейтенант, чрезвычайно мала. Но какое это имеет значение, когда все гудит кругом и грохочет. Он Соков этому не верит. Соков видел траншею забитую мертвыми. Два батальона и одни трупы! А как спастись от шрапнели в открытом окопе? Рванет бризантный снаряд и пойдут осколки вниз до дна окопа веером. Соков боялся, что немцы после отбитой атаки теперь ударят ближе, по самому краю ржи. И он решил пока еще не поздно перебежать куда-нибудь в укрытие, чтоб голова не торчала снаружи. Нужно найти укрытие над головой Он вспомнил о подбитом танке, который стоял у разбитого сарая. Под днищем танка будет вполне безопасно. Почему он раньше об этом не подумал?
Под брюхом танка никакая шрапнель не возьмет. От боковых осколков можно укрыться за колесами и гусеницами. Решение созрело сразу. Он решил немедленно перебежать туда. Лейтенант торчит в окопе у пулемета, это его личное дело. Стрелять из пулемета должен наводчик, а не командир пулеметной роты. Политрук Соков решительно поднялся, вылез на поверхность земли, поправил свою каску, выбрал наиболее короткое направление и пригнувшись побежал к танку. Пробегая мимо лейтенанта, он буркнул ка ходу: — Я под танком буду!
— Не советую! — ответил я. Но политрук торопился и не стал ждать доказательств. Он махнул рукой и побежал дальше.
— Ну и дурак! — сказал я ему в догонку. — Первый снаряд будет его!
Я не стал останавливать Сокова окриком. Я знал этого человека насквозь. Он был глуп и упрям. Если он выбрал путь, то его не свернешь с дороги. Его может выгнать оттуда только немецкий снаряд. Ладно! — подумал я. При первой же опасности прибежит обратно! Наверно лежал и целый день об этой думал, только боялся голову поднять. Пусть испытает сам. Залез же он в первый день к стрелкам в траншею. Или однажды, когда я поддался его упрямству и чуть не сгорел под стогом льна. Пусть бежит! Он и тогда искал укрытия над головой. Щель это вещь! Она в самых безвыходных и тяжелых ситуациях спасала не раз людям жизнь. Блиндажи в четыре наката разваливались, а солдату в щели хоть бы хны! Но вот немцы снова начали обстрел. Они пустили сначала один снаряд, как бы нас предупреждая, потом еще три. Я показал Парамошкину на разрывы и улыбаясь сказал:
— Особенно не высовывайся! Зашевелятся фрицы! Не торопись! Стреляй помалу! Точнее целься! Рожу не высовывай! — Слышал мой приказ!
Грубые слова Парамошкину были по сердцу. Он не любил вежливого и учтивого обхождения. Он считал так, если ему говорили — "Вы", то значит он где-то проштрафился или сделал промашку. Он не любил мягких и культурных слов. Я выпрыгнул из пулеметного окопа и перебежал в свою щель. Во время обстрела лучше рассредоточиться. Ординарец увидев, что я вернулся к себе, занял свободную щель, где до этого сидел политрук Соков. Вскоре послышался резкий нарастающий гул немецких снарядов. Немцы нанесли несколько массированных ударов по высоте. С каждой секундой нарастало напряжение и удары. Но немцы не тронули края скошенного поля, они не догадались, что пулеметы стоят здесь впритык.
Последний залп загрохотал особенно остервенело и громко. Потом все притихло. Немцы видно побоялись нашей атаки и ударили по высоте. Мы сидели настороже, ожидая, что пойдут они. В общем друг друга боялись. Немцы больше не стреляли. В воронку вернулся связной. Он мне сообщил, что пулемет исправили. Политрука Сокова ранило в ногу[163]. Он лежал под танком и ждал конца обстрела. Ныла нога, шла темная кровь. Политрук осторожно выполз из-под танка и подал свой голос. Он крикнул несколько раз, его никто не услышал. Тогда он закричал еще громче. Я сразу понял, кто там кричит. Но не узнал голоса политрука. Я велел ординарцу взять с собой плащнакидку и трех солдат
— Беги к танку! Там политрук орет! Положите его и за четыре угла подымите на руки. И бегом сюда! Вскоре они принесли Петра Иваныча. Он лежал на палатке бледный, держа ногу на весу.
— Наложите жгут! И сильно не затягивайте! Пусть помаленьку сочиться кровь! Это полезней, чем перетянуть ему ногу сразу. Сделайте перевязку! — Все четверо бегом в санроту! Через час вы должны быть там! Солдаты взялись за углы палатки и политрук, покачиваясь, поплыл над землей. С передовой еще никого вот так по-графски не отправляли раненым в санчасть. Я подошел к воронке и спросил связного, что там было с пулеметом?
— Земля в коробку с патронами попала. Заклинивало ствол.
— А что там с людьми?
— С людьми все в порядке!
— А мне передали, что у вас там несколько раненых?
— Командир взвода ничего не сказал. Я посмотрел на связного, присел на край окопа и подумал, если командир взвода молчит, то от него ничего не добьешься. Надо самому идти во взвод. И тронув его за плечо, направился к четвертому пулемету. Пулемет старшего лейтенанта стоял на отшибе. Немцы на этом участке в атаку не пошли. Когда мы с солдатом добежали до взвода, старший лейтенант сидел на краю окопа и курил. Он пристегивал к поясному ремню снятую с головы после обстрела каску. На голове у него была надета фуражка! Это типичная привычка артиллеристов. У них так обычно на поясном ремне таскали стальные каски. У пулемета ковырялся Балашов. Помкомвзвод Балашов, увидев меня, забеспокоился, виновато опустил голову. Я не стал донимать его вопросами почему но стрелял пулемет. Это я и сам могу установить, проверив ленту и ствол. Меня удивило другое. Почему в пулеметном окопе их двое. Где наводчик и весь пулеметный расчет?