Халед Хоссейни Бегущий за ветром 13 страница
Я присел рядом со стариком.
– Вы были знакомы с моей матушкой?
– Разумеется, – ответил нищий. – Мы с ней часто беседовали после занятий. Когда мы виделись с ней в последний раз, экзамены у студентов подходили к концу, лил дождь, и мы съели с ней по куску миндального пирожного с медом и выпили чаю. Беременность удивительно шла ей. Никогда не забуду слов, сказанных ею в тот день.
– И что это были за слова?
На все расспросы о матушке Баба отделывался двумя-тремя словами, вроде «она была замечательная женщина». А мне всегда хотелось подробностей: чем отливали ее волосы на солнце, какое мороженое было ее любимое, какие песни она напевала про себя, обкусывала ли она ногти? Память о супруге Баба забрал с собой в могилу. Может быть, одно упоминание о ней пробуждало в нем чувство вины и его начинала мучить совесть за то, что он сотворил вскоре после ее смерти? Или же утрата была слишком велика и лишнее слово причиняло невыносимую боль? А может, сошлись обе причины?
– Она сказала: «Мне так страшно». А я спросил: «Чего вы боитесь?» И она ответила: «Я слишком счастлива, доктор Расул. Такое счастье не к добру». «Почему?» – спросил я. И она сказала: «Как только дашь людям то, чего они от тебя ждут, блаженство закончится. Тебе просто не позволят больше радоваться». «Зачем же вы так?» – возмутился я. – Гоните от себя глупые мысли».
Фарид тронул меня за плечо:
– Нам пора, Амир-ага. Я отмахнулся от него.
– А что еще она говорила?
Черты лица попрошайки смягчились.
– Если бы я помнил! Ваша матушка скончалась много лет тому назад, а память у меня стала такая же дырявая, как эти стены. Простите меня.
– Может, придет на ум какая-нибудь мелочь, все равно что.
Старик улыбнулся:
– Постараюсь вспомнить. Обещаю. Приходите ко мне попозже.
– Огромное спасибо, – от всего сердца поблагодарил я.
Еще бы. Теперь мне было известно, что матушка любила миндальные пирожные с медом и что однажды она сказала: «Я слишком счастлива». И узнал я все это от чужого оборванного старика на улице.
Невероятное совпадение. Но мы с Фаридом не проронили об этом ни слова, когда шли обратно к своей машине. Мы твердо знали: в Афганистане, а уж особенно в Кабуле, такое стечение обстоятельств в порядке вещей. Баба частенько говаривал: «Оставь двух совершенно незнакомых афганцев на десять минут одних, и они сочтутся родственниками».
Старик остался сидеть на ступенях разрушенного войной здания. Удалось ли ему вспомнить еще что-нибудь о маме, мне не суждено было узнать. Больше мы с ним так и не увиделись.
Новый приют – похожее на казарму невысокое строение с рябыми стенами и забитыми досками окнами – отыскался в северной части Карте-Се, на берегу пересохшей реки Кабул. По пути Фарид сказал мне, что этот район очень сильно пострадал от военных действий. Выйдя из машины, я убедился в этом воочию. Сплошь изрытые воронками улицы, полуразрушенные брошенные дома и развалины. Разбитый телевизор торчал из груды щебня, поодаль ржавел остов автомобиля, на уцелевшей стене красовалась надпись «Да здравствует Талибан!».
Нам открыл худенький плешивый человечек с неопрятной седой бородой. Поношенный твидовый пиджак, крошечная тюбетейка, очки с треснувшими стеклами на кончике носа, бегающие черные глазки.
– Салям алейкум, – приветствовал он нас.
– Салям алейкум. – Я показал ему фотографию. – Мы разыскиваем этого мальчика.
Человечек в очках едва взглянул на снимок.
– К сожалению, я никогда его не видел.
– Эй, дружок, ты бы хоть на фото посмотрел, – вмешался Фарид. – А то неудобно получается.
– Пожалуйста, – добавил я.
Человечек взял у меня фотографию и поднес поближе к глазам.
– Извините. Я знаю в лицо каждого воспитанника, но этот ребенок мне незнаком. Простите, у меня масса дел.
И он захлопнул калитку и задвинул засов. Я забарабанил в дверь:
– Ага! Ага, прошу тебя, открой. Мы не сделаем ему ничего плохого.
– Я же сказал вам, его здесь нет, – последовал ответ. – Сделайте милость, уходите.
– Дружок, мы не талибы, – негромко, но отчетливо произнес Фарид. – Мы хотим забрать мальчика в безопасное место.
– Я приехал из Пешавара, – убеждал я. – Мой друг знаком с американцами, у которых приют для детей-сирот.
Человечек стоял за калиткой и слушал, это точно. Колебался, что ли?
– Я дружил с отцом Сохраба, – распинался я. – Его звали Хасан. Имя матери мальчика – Фарзана. Свою бабушку он называл Саса. Он умеет читать и писать. И он хорошо стреляет из рогатки. Ага, есть надежда вытащить мальчика из этого кошмара. Прошу вас, откройте.
Тишина.
– Я – его дядя.
Заскрежетал засов, калитка приоткрылась. Черные глаза смотрели то на меня, то на Фарида.
– Вы ошиблись только в одном.
– В чем же это?
– По части рогатки он настоящий мастер. С ней он неразлучен. Рогатка всегда у него за поясом.
– Заман, директор детского дома, – представился человечек. – Прошу в мой кабинет.
Мы прошли сквозь толпу босоногих детишек, сгрудившихся в темном замызганном коридоре, миновали ряд комнат с земляным полом, едва прикрытым вытертыми коврами. Окна были заслонены кусками пластика вместо занавесок, плотными рядами стояли голые железные кровати, часто даже без тюфяков.
– Сколько сирот здесь живет? – спросил Фарид.
– Около двухсот пятидесяти. Куда больше, чем мы можем принять. Но они не все сироты. Многие остались без отца, а матерям нечем их кормить, ведь талибы запрещают им работать. И они приводят детей сюда. Со всей округи. – Он печально развел руками. – Здесь лучше, чем на улице, но ненамного. Это ведь нежилое здание – здесь когда-то был склад ковров. Водогрея нет, и колодец высох. – Директор понизил голос: – Сколько раз я просил у талибов денег, чтобы выкопать новый колодец! А они и не почесались. Только теребят свои четки и бормочут, что у них нет средств. Нету – и все.
Заман указал на длинные ряды кроватей:
– Нам не хватает коек и не хватает тюфяков. Хуже того, у нас и одеял мало. – Директор показал пальцем на девочку, которая вместе с двумя другими прыгала через скакалку. – Видите ее? Прошлой зимой мы укрывали несколько детей одним одеялом. Ее брат простудился и умер.
Мы шли по бесконечному коридору.
– По моим подсчетам, риса нам и на месяц не хватит. Когда запасы иссякнут, дети будут питаться одним чаем и хлебом. На завтрак и ужин.
Об обеде, как я понял, и речь не заходила. Директор внезапно остановился и повернулся к нам лицом:
– Здесь очень мало места, почти нет еды, нет белья, одежды, нет чистой воды. Зато детишек, лишенных детства, в изобилии. И им еще повезло, вот ведь в чем весь ужас. Детский дом переполнен. Каждый день мне приходится отказывать матерям. – Он сделал шажок в мою сторону. – Так, говорите, для Сохраба есть надежда? Дай-то Бог! Только… не слишком ли поздно?
– То есть как?
Глаза у Замана забегали.
– Ступайте за мной.
Четыре голые потрескавшиеся стены, циновка на полу, стол и два складных стула – вот вам и весь директорский кабинет. Стоило нам с Заманом сесть, как из дыры в стене выскочила серая крыса и потрусила к открытой двери. Я даже ноги поджал.
– Что значит «слишком поздно»?
– Не хотите ли чаю? Я сейчас заварю.
– Нет, спасибо. Лучше поговорим. Не до угощений.
Заман скрестил руки на груди.
– Должен сказать вам нечто крайне неприятное. Не говоря уже о связанных с этим опасностях.
– И кто окажется в опасности?
– Вы. Я. И разумеется, Сохраб. Если еще не поздно.
– Да в чем дело, наконец?
– Сперва я задам вам вопрос. Вам очень нужно разыскать племянника?
С уличными мальчишками Хасан всегда дрался за меня, один против двух, а то и трех. А я топтался рядом в нерешительности: и хотелось, и кололось…
В темном коридоре за открытой дверью дети, собравшись в круг, пустились в пляс. Девочка с ампутированной ниже колена ногой, сидя на тюфяке, смотрела на них и улыбалась, а дети шлепали по ее ладошкам… Фарид тоже смотрел на танцующих, его изуродованная рука дрожала. Мне вспомнились мальчики Вахида, и я понял, что не уеду из Афганистана без Сохраба.
– Где он?
Заман достал карандаш и принялся вертеть в пальцах, мрачно глядя на меня.
– Только не вмешивайте меня в это дело.
– Даю слово.
Директор швырнул карандаш на стол.
– Даже если вы сохраните все в тайне, мне несдобровать. Впрочем, так тому и следует быть. Все равно я проклят за грехи. Но если что-то можно сделать для Сохраба… Я вам скажу, я вам верю. Вы, похоже, готовы на все.
В воздухе повисло молчание.
– Примерно раз в месяц сюда наведывается один высокопоставленный талиб, – выдавил наконец Заман, – и приносит наличные деньги. Немного, но все лучше, чем ничего. Взамен он обычно берет девочку. Правда, не всегда. Иногда мальчика.
– И ты позволяешь? – Фарид придвинулся вплотную к директорскому столу.
Заман отшатнулся к стене.
– А у меня есть выбор?
– Ты же директор. Это твоя работа – следить, чтобы с детьми не приключилось ничего плохого.
– Положить этому конец выше моих сил.
– Ты торгуешь детьми! – взревел Фарид.
– Фарид, успокойся! – закричал я.
Поздно. Быстрое движение – и стул летит в сторону. Директор пригвожден к полу. Колени Фарида упираются ему в грудь, руки сошлись на горле. Бумаги со стола разлетаются по всей комнате.
Заман хрипит. Вцепляюсь Фариду в плечи и пытаюсь оттащить. Не получается. Лицо у Фарида налито кровью, из груди рвется звериный рык:
– Я убью его! Только не мешай!
– Оставь его!
– Задушу!
А ведь и впрямь задушит. У меня на глазах. Надо что-то делать.
– Дети же смотрят, Фарид. Опомнись, наконец!
Шею он ему, что ли, свернул? Нет, обошлось.
Фарид оборачивается и видит детей. Взявшись за руки, они в молчании смотрят на него, у некоторых слезы на глазах.
Фарид разжимает тиски и поднимается с пола. Глядя на поверженного Замана, он смачно плюет ему в лицо. Затем подходит к двери и закрывает ее.
Заман с трудом встает, рукавом вытирает плевок. Губы у него окровавлены. Задыхаясь и кашляя, он натягивает тюбетейку, надевает очки. Стекла не вылетели, только трещинок прибавилось.
Директор снимает очки и закрывает лицо руками.
Долго-долго никто не произносит ни слова.
– Он забрал Сохраба месяц назад, – хрипит Заман.
– И ты называешь себя директором? – опять взрывается Фарид.
Заман отрывает руки от лица.
– Вот уже полгода мне не платят жалованья. Все свои сбережения я потратил на детский дом. Я продал все, что у меня было, только бы этот забытый Богом приют хоть как-то дышал. Думаете, у меня нет родственников в Пакистане или Иране? Я мог бы бежать из страны, как все прочие. Но я остался. Из-за них. – Заман показывает на дверь. – Если я не дам ему одного ребенка, он заберет десятерых. И я не препятствую, да будет Аллах судией ему и мне. Я беру эти мерзкие грязные деньги, иду на базар и покупаю еду для детей.
Фарид смотрит в пол.
– А что происходит с детьми, которых он уводит с собой?
Заман трет глаза.
– Некоторые возвращаются.
– Кто он такой? Как мне его найти? – спрашиваю я.
– Отправляйтесь завтра на стадион «Гази». В перерыве матча вы его увидите. Он единственный носит темные очки, – отвечает Заман. Руки у него трясутся. – А теперь уходите. Дети перепуганы.
Он провожает нас к выходу.
Машина отъезжает. В зеркало заднего вида вижу Замана. Он стоит у калитки в окружении толпы детей, ручонки самых маленьких вцепились ему в пиджак. Очки опять у него на носу.
Направляясь в Вазир-Акбар-Хан, мы пересекли реку и оказались на оживленной площади Пуштуни-стана. Когда-то мы с Бабой ели здесь кебабы в ресторане «Хайбер». Вот, кстати, и ресторан. Двери на замке, окна заколочены, на вывеске не хватает букв.
С балки, выступавшей из-под крыши ресторана, свисала веревка, на ней болтался повешенный – молодой парень в окровавленных лохмотьях, лицо синее, вздувшееся. Прохожие старались не смотреть на казненного.
Над прокаленным солнцем городом висела пыль. Площадь осталась позади. На каком-то перекрестке Фарид указал мне на двух мужчин, погруженных в жаркий спор. Один из них, одноногий, держал в руках протез.
– Знаешь, чем они заняты? Торгуются из-за искусственной ноги.
– Инвалид хочет продать свой протез?
– Ну да. Неплохие деньги, между прочим. Будет чем кормить детей месяц-полтора.
К моему удивлению, большинство домов в Вазир-Акбар-Хане оказались целехоньки, и деревья за заборами тоже, не то что в Карте-Се. Даже дорожные указатели – правда, ржавые и покосившиеся – были в наличии.
– Тут еще куда ни шло, – заметил я.
– Ничего удивительного. Все важные особы живут теперь здесь.
– Талибы?
– И они тоже.
– А кто еще?
Фарид свернул на широкую чистую улицу с подметенными тротуарами.
– Те, кто стоит за талибами. Кто думает за них. Арабы, чеченцы, пакистанцы. (Еще поворот.) Пятнадцатая улица, ее еще называют Сараки-Мемана, улица гостей. Это они – гости. Ох и обгадится же вся эта публика в один прекрасный день!
– По-моему, здесь! – вскричал я. – Сюда, сюда!
В детстве у меня был надежный ориентир. «Если заблудишься, – часто повторял Баба, – запомни: в конце нашей улицы стоит розовый дом, он один такой».
Вот он, розовый дом с островерхой крышей, никуда не делся. До дома отца отсюда рукой подать.
До дома отца…
Однажды в зарослях шиповника мы нашли черепашку (ума не приложу, как она туда попала) и пришли в восторг. Хасан сразу предложил выкрасить ей панцирь в ярко-красный цвет, что мы немедленно исполнили. Теперь черепашку было видно издалека и можно было начинать игру. Значит, двое отважных исследователей обнаружили в глухих джунглях гигантское доисторическое чудовище и с великими трудами вывезли его в обжитые места, чтобы продемонстрировать людям. Деревянная тележка, которую Али сделал собственноручно и прошлой зимой подарил Хасану на день рождения, превратилась в огромную стальную клетку. Почтеннейшая публика, вот вам огнедышащий монстр, смотрите и удивляйтесь! Волоча за собой тележку с черепахой, мы обходили яблони и вишни, ставшие небоскребами, из окон которых на нас смотрели тысячи и тысячи глаз. Небольшой горбатый мостик возле участка с инжиром обернулся огромным подвесным мостом, соединяющим два громадных города, а из пруда под ним получилось отличное бурное море. При вспышках фейерверка нам отдавали честь выстроенные в каре войска. Мы везли скребущуюся черепашку по вымощенной красным кирпичом дорожке к воротам, и главы государств аплодировали нам стоя. Нам, Хасану и Амиру, знаменитым путешественникам и искателям приключений, вот-вот должны были вручить почетную медаль за проявленные доблесть и мужество…
Я осторожно приблизился к воротам. Меж кирпичей, которыми был замощен двор, густо пробивались сорняки, металлические прутья в ржавчине. Сколько раз я выбегал через эти ворота, торопясь куда-нибудь по важному делу… И какой чепухой теперь представляются важные дела моего детства!
Проезд от ворот во двор, где мы с Хасаном учились кататься на велосипеде, сделался как-то короче и уже, асфальт покрылся трещинами, сквозь трещины лезли вездесущие сорняки. От большей части тополей, на которые мы с Хасаном так часто залезали и пускали солнечные зайчики в окна соседям, остались одни пеньки, прочие деревья стояли без листьев. «Стена чахлой кукурузы» сохранилась, только рядом с ней теперь ничего не росло, да и побелка осыпалась, обнажив кирпич. Лужайку перед домом пятнали проплешины, вся трава была в коричневатой пыли.
Во дворе стоял джип. (Откуда он только взялся, где же отцовский черный «форд-мустанг»? Столько лет по утрам меня будил рев его восьми цилиндров!) Под машиной кляксой Роршаха растекалась маслянистая лужица. За джипом валялась опрокинутая набок тачка.
Слева от проезда Али и Баба всегда высаживали розы. Ни цветочка, только грязь и сорняки.
Фарид дважды посигналил мне.
– Поехали, ага. Торчим здесь у всех на виду.
– Еще минуточку, – пробормотал я.
Дом больше не был белой громадиной из моего детства. Штукатурка потрескалась, крыша просела, окна в гостиной, в вестибюле и в ванной на втором этаже затянуты полиэтиленовой пленкой, стены приобрели неприятный серый оттенок, местами краска шелушилась и пузырилась. Ступени у парадного входа будто кто обгрыз. Жалкие остатки былой роскоши – определение подходило не только к особняку отца, но и ко всему Кабулу.
Я приподнялся на цыпочки, но ничего не разглядел за третьим к югу от входа окном второго этажа, за которым когда-то находилась моя спальня. Двадцать пять лет назад я стоял у этого окна. Лило как из ведра, Али и Хасан грузили свои пожитки в багажник машины отца, и стекло туманилось от моего дыхания.
– Амир-ага, – позвал опять Фарид.
– Иду, – отозвался я.
Меня охватило безумное желание войти в дом, взлететь по ступеням, возле которых мы оставляли грязные сапоги, вбежать в пахнущий апельсиновой коркой вестибюль (Али сжигал ее в печке), выпить в кухне чаю с лепешкой нан, послушать, как Хасан поет старинные хазарейские песни.
Опять бибиканье. Пора.
– Мне надо наведаться еще кое-куда, – сказал я Фариду, прикорнувшему за рулем с сигаретой в зубах.
– Только по-быстрому.
– Дай мне десять минут.
– Валяй. Только ты не очень там.
– О чем это ты?
– Не принимай все близко к сердцу. Было и прошло. – Фарид выбросил в окно окурок. – Проще забыть.
– Я и так только и делал, что старался забыть. Хватит уже. – Я перевел дыхание. – Десять минут, не больше.
Мы с Хасаном всегда легко взбирались на наш холм. Порой даже играли на склоне в догонялки. И еще: с холма был отлично виден аэропорт с самолетами. Иногда мы садились и смотрели на них, а потом опять принимались носиться.
Теперь я поднялся на вершину с залитым потом лицом, задыхаясь и жадно хватая ртом воздух. Отдышавшись немного, отправился на поиски старого кладбища. Нашел я его не сразу.
Вот они, древние ворота на столбах из серого известняка, – за ними Хасан похоронил свою мать. За сорняками не видно стены. Две вороны словно стерегли покой мертвых.
В своем письме Хасан сообщил, что гранат давно уже не приносит плодов. Сейчас, похоже, дерево и вовсе засохло. Я постоял, вспоминая, как мы забирались на него, как сидели на ветках, болтая ногами, как свет и тень играли на наших лицах. Терпкий привкус гранатового сока появился у меня во рту.
Присев на корточки, я провел рукой по стволу. Полустершаяся, едва различимая надпись была на месте. «Амир и Хасан – повелители Кабула». Я пощупал пальцами буквы и отломил кусочек коры.
Подо мной раскинулся город моего детства. Когда-то деревья росли за каждой стеной, в каждом дворе, голубое небо простиралось широко, выстиранное белье слепило своей белизной. Крики торговцев фруктами, проходящих по улицам со своими навьюченными осликами, были слышны даже здесь, на холме: Вишни! Абрикосы! Виноград! А когда день клонился к вечеру, до наших ушей долетал призыв муэдзина с минаретов мечети в Шаринау.
Фарид опять подал сигнал и помахал мне рукой. Срок мой вышел.
На юг, обратно к площади Пуштунистана. По пути нам встретилось несколько красных пикапов, забитых вооруженными бородачами. Обгоняя такую машину, Фарид всякий раз тихонько ругался.
За стойкой портье в крошечной гостинице неподалеку от площади три девчушки в одинаковых черных платьях и белых платочках жались к тощему очкастому субъекту. Очкарик запросил с меня невиданную цену за номер – целых 75 долларов, но я не стал торговаться. Одно дело, когда тебя обдирают как липку в пляжном домике на Гавайях, и совсем другое здесь, когда нечем кормить детей.
Горячей воды не было. Холодная из бачка треснувшего унитаза не текла. Потрепанный тюфяк на продавленной сетке односпальной панцирной кровати, старенькое одеяло (одно!), деревянный стул в углу – вот и вся обстановка.
Окно, выходящее на площадь, было разбито. На стене за кроватью засохло огромное кровавое пятно.
Я дал Фариду денег и отправил за едой. Он скоро вернулся с четырьмя шампурами шипящих кебабов, лепешками и миской риса. Мы сели на кровать и в один присест уплели все. Хоть что-то осталось в Кабуле неизменным: кебабы были такими же ароматными и нежными, как в детстве.
Фарид лег на полу, завернувшись во второе одеяло, за которое хозяин потребовал с меня дополнительную плату. Комната освещалась лунным светом, проникавшим сквозь треснутое окно. Фарид сказал, что, по словам хозяина, электричества в Кабуле нет вот уже два дня, а генератор сломан. Мы разговорились. Фарид рассказал мне про Мазари-Шариф и Джелалабад, где прошло его детство, про Панджшерское ущелье, где они с отцом сражались с шурави и где было до того голодно, что приходилось питаться саранчой, рассказал про гибель отца и двух своих дочерей, расспросил об Америке. Я поведал ему, что в Америке в самом захудалом магазине можно купить пятнадцать-двадцать разновидностей хлопьев, баранина всегда свежая, а молоко всегда холодное, фруктов много, вода чистая, и в каждом доме есть телевизор, и у каждого телевизора – пульт дистанционного управления, а если захочешь, можно установить спутниковую тарелку и принимать пятьсот каналов, а то и больше.
– Неужели пятьсот? – не поверил своим ушам Фарид.
– Не меньше.
Фарид смолк. Я уж думал, он засыпает, когда раздалось хихиканье.
– Амир-ага, ты слышал историю, как дочь Муллы Насреддина явилась к отцу и пожаловалась, что ее избил муж?
В ответ я сам невольно заулыбался. Ну нет на свете афганца, который не знает хотя бы парочки анекдотов о хитреце Насреддине!
– И что на это Мулла Насреддин?
– Он накинулся на дочь и избил еще раз. А потом сказал: если этот мерзавец колотит мою дочь, то я в отместку побью его жену!
Я засмеялся. Все-таки афганский юмор живуч. Страшные войны прокатились по земле моей родины, был изобретен Интернет, космический робот ползает по поверхности Марса, а афганцы, как и столетия назад, по-прежнему рассказывают друг другу анекдоты про Насреддина.
– А ты знаешь, как Мулла Насреддин сперва взвалил себе на плечи тяжкий груз и только потом сел на осла?
– Нет.
– Какой-то прохожий посоветовал ему: переложи поклажу на ишака. А Насреддин ответил: он и меня одного везет с трудом. А так ему будет полегче.
Через некоторое время запас историй иссяк и мы опять смолкли.
– Амир-ага? – вырвал меня из дремы голос Фарида.
– Что?
– Зачем ты сюда приехал? Ведь была же у тебя настоящая причина?
– Я уже сказал тебе зачем.
– За мальчиком?
– За мальчиком.
Фарид пошевелился на полу.
– Прямо не верится.
– Мне самому порой не верится.
– Да нет, я не об этом… Почему именно за этим мальчиком? Ты едешь из Америки через полмира ради шиита?
Охота смеяться у меня сразу пропала. И сон тоже.
– Я устал, – кратко ответил я. – Давай лучше спать.
Вскоре раздался храп Фарида. А я лежал, скрестив руки на груди, смотрел через разбитое окно на звезды и думал, что злые языки, быть может, и правы, когда поносят Афганистан. Просто руки опускаются иногда.
Многотысячная толпа гомонила на трибунах стадиона «Гази», по ступенькам носились дети, пряный аромат гороха нут в остром соусе смешивался с запахом дерьма и пота. Разносчики наперебой предлагали сигареты, кедровые орешки и сласти.
Костлявый парень в твидовом пиджаке ухватил меня за локоть и зашептал на ухо:
– Предлагаю эротические картинки. Очень сексуальные, ага.
Глаза у парня бегали – в точности как у той девчонки, что как-то предлагала мне на улице Сан-Франциско наркотики. Продавец на мгновение распахнул пиджак и продемонстрировал свой товар: открытки с кадрами из индийских фильмов, где волоокие красавицы, полностью одетые, нежились в объятиях своих возлюбленных.
– Очень сексуальные, – повторил торговец.
– Спасибо, не надо.
– Ведь поймают парня, шкуру спустят, – бурчал Фарид, пробираясь сквозь толпу. – Так всыпят, мало не покажется.
Места, разумеется, были не нумерованы: кто успел, тот и сел. Ну, толкаться-то Фарид умел, и вскоре мы вполне удобно расположились на центральной трибуне.
В семидесятые, когда Баба таскал меня сюда на футбольные матчи, газон был ровный и зеленый. Теперь внизу лежал голый кочковатый выгон, на котором не было ни травинки. За южными воротами виднелись две глубокие ямы. Когда команды наконец вышли на поле – все футболисты в длинных штанах, несмотря на жару, – мяч просто исчез в столбах пыли. Молодые талибы с хлыстами в руках прохаживались по рядам. Громко закричал – получи.
Они появились в перерыве между таймами, сразу после свистка. На стадион вкатились два хорошо мне знакомых красных пикапа, в кузове одного сидела женщина в зеленой бурке, в другой машине – мужчина с завязанными глазами.
Зрители встали. Машины медленно объехали вокруг поля, чтобы всем было видно.
Кадык у Фарида так и прыгал.
Сверкая хромом, машины направились к южным футбольным воротам. Та м их поджидал третий автомобиль, который уже начали разгружать. Только тут я понял, зачем нужны ямы.
Толпа одобрительно загудела.
– Хочешь остаться? – мрачно глянул на меня Фарид.
– Нет, – ответил я. (Закрыть глаза, зажать уши и бежать отсюда!) – Только нам придется досидеть до конца.
Двое талибов с автоматами за плечами помогли выбраться из машины мужчине с завязанными глазами, двое других занялись женщиной. Колени у бедняжки подогнулись, и она осела на землю. Женщину подняли, но ее уже не держали ноги. Вновь оказавшись на земле, она забилась и душераздирающе закричала. До гробовой доски буду я помнить этот вопль – так кричит попавший в капкан зверь. Совместными усилиями приговоренную отволокли в яму, теперь были видны только ее голова и плечи. Мужчина, напротив, не сопротивлялся и сошел в яму молча.
У места казни появился круглолицый белобородый мулла, одетый в серое, и откашлялся в микрофон. Женщина в яме кричала не умолкая. Мулла прочел длинную молитву из Корана, его гнусавый голос плыл над притихшим стадионом.
Много лет тому назад Баба сказал мне: «Эти самодовольные обезьяны достойны лишь плевка в бороду. Они способны только теребить четки и цитировать книгу, языка которой они даже не понимают. Не приведи Господь, если они когда-нибудь дорвутся до власти в Афганистане».
Закончив молитву, мулла опять покашлял и возгласил:
– Братья и сестры! (Теперь он говорил на фарси.) Нам сегодня предстоит исполнить предписания шариата. Сегодня свершится правосудие. Воля Аллаха и его пророка Мохаммеда, да будет благословенно его имя во веки веков, жива в Афганистане, на нашей обожаемой родине. Мы покорно исполняем волю Господа, ибо кто мы есть перед лицом его? Жалкие, беспомощные создания. А что нам говорит Господь? Спрашиваю вас, ЧТО НАМ ГОВОРИТ ГОСПОДЬ? Аллах говорит: «Да воздастся им по грехам их». Это не мои слова и не моих братьев. Это слова ГОСПОДА! – Он указал на небо.
Голова у меня раскалывалась, я изнывал от жары.
– Каждому грешнику да воздастся по грехам его, – повторил мулла драматическим шепотом. – Так какое наказание, братья и сестры, воспоследует прелюбодею? Как мы покараем того, кто надругался над священными узами брака? Как мы поступим с теми, кто оскорбил Господа – швырнул камень в окно дома Божия? Мы ответим им тем же – ЗАБРОСАЕМ КАМНЯМИ!
Тихий ропот прокатился по толпе.
– И они называют себя мусульманами, – покачал головой Фарид.
Из машины вышел высокий широкоплечий человек в ослепительно белом одеянии, развевающемся на ветру. Трибуны нестройно приветствовали его. Никакого наказания за неприлично громкие выкрики на этот раз не последовало. Высокий раскинул руки, словно Иисус на кресте, и медленно повернулся вокруг своей оси, здороваясь с публикой. На нем были круглые черные очки типа тех, что носил Джон Леннон.
– Похоже, это наш, – одними губами сказал Фарид.
Высокий талиб в черных очках взял из кучи, выросшей возле третьей машины, камень и показал толпе. Крики сменились каким-то жужжащим звуком. Я посмотрел на соседей. Оказалось, все цокают языками. Талиб, удивительно похожий сейчас (как ни дико это прозвучит) на подающего в бейсболе, размахнулся и метнул камень в мужчину с завязанными глазами, угодив точно в голову. Стадион охнул. Женщина в яме опять закричала.
Я закрыл лицо руками. Стадион размеренно ахал. Через какое-то время все стихло.
– Кончено? – спросил я у Фарида.
– Нет еще, – ответил он сквозь зубы.
– А почему все молчат?
– Устали, наверное.
Не знаю, сколько еще длилась экзекуция. Вдруг вокруг меня градом посыпались вопросы:
– Убили? Не шевелится? Казнь совершилась?
Я отнял руки. Человек в яме был одна сплошная кровоточащая рана. Изувеченная голова свесилась на грудь. Талиб в очках перекладывал камень из руки в руку. У ямы появился человек со стетоскопом, присел на корточки, приставил трубку к груди казнимого и покачал головой. По толпе пронесся стон.
Талиб в очках опять размахнулся.
Когда все было кончено и окровавленные тела небрежно забросили в две машины, люди с лопатами торопливо забросали ямы песком. На поле выбежали футболисты. Начался второй тайм.