Авария на Нью-Йоркской шахте 14 страница

На каждой улице просто в глазах рябило от плакатов предвыборной кампании. Все плакаты были ужасными, один другого невзрачнее. По дорогам проносились туда-сюда автобусы с мегафонами -- очевидно, призывая за кого-то голосовать. Что конкретно они орали, разобрать было невозможно. Просто орали -- и всё. Я вышагивал по этим улицам и думал о Кики. И вдруг заметил: постепенно к ногам возвращается былая упругость. С каждым шагом походка становилась все легче, уверенней -- а тем временем и голова начала обретать какую-то странную, не свойственную ей прежде сообразительность. Очень медленно, совсем чуть-чуть, но я сдвинулся с мертвой точки. У меня появилась Цель -- и ноги, как в цепной передаче, получив нужный толчок, задвигались сами. Очень добрый знак... Танцуй! -- сказал я себе. В рассуждениях смысла нет. Что бы ни происходило вокруг -- отрывай от земли затекшие ноги, сохраняй свою Систему Движения. Да смотри хорошенько, смотри внимательнее -- куда при этом тебя понесет. И постарайся удержаться в этом мире. Чего бы ни стоило...

Так, совершенно непримечательно, протекли последние четыре или пять дней марта. На первый взгляд -- никакого прогресса. Я ходил за продуктами, готовил еду, съедал ее, шел в кино, смотрел «Безответную любовь» и совершал затяжную прогулку по заданному маршруту. Вернувшись домой, проверял автоответчик -- но все сообщения были сплошь о работе. Перед сном пил сакэ и читал какие-то книги. Так повторялось изо дня в день. Пока наконец не пришел апрель -- с его стихами Элиота и импровизом Каунта Бэйси. По ночам, потягивая в одиночку сакэ, я вспоминал Козочку Мэй и наш с нею секс. Разгребанье сугробов... До странностиотдельное воспоминание. Никуда не ведет, ни с чем не связывает. Ни с Готандой, ни с Кики, ни с кем-то еще. Хотя помнил я все очень живо, в мельчайших деталях, все ощущалось гораздо свежее, реальнее, чем на самом деле -- и в итоге ни к чему не вело. Но я понимал: случилось именно то, что мне было нужно. Соприкосновение душ в очень ограниченной форме. Взаимное уважение образов и фантазий партнера. Улыбка из серии «не бойся, все свои». Утро на пикнике. Ку-ку...

Интересно, пытался представить я, каким сексом занималась с Готандой Кики? Неужели так же сногсшибательно, как и Мэй, обеспечивала ему «интим по полной программе»? Все девицы в клубе владеют этим ноу-хау -- или же это особенность лично Мэй? Черт его знает. Не у Готанды же спрашивать, в самом деле... В сексе со мною Кики была пассивной. На мои ласки всегда отвечала теплом -- но сама никакой инициативы не проявляла. В моих же руках она полностью расслаблялась, словно растворяясь в удовольствии. Так, что с ней я всегда получал, что хотел. Потому что это было очень здорово -- любить ее расслабленную. Ощущать ее мягкое тело, спокойное дыхание, влажное тепло у нее внутри. Уже этого мне хватало. И поэтому я даже представить не мог, чтобы с кем-то еще -- например, с Готандой -- она занималась профессиональным сексом на всю катушку. Или, может, мне просто не хватало воображения?

Как разделяют шлюхи секс по работе -- и секс для себя? Для меня это неразрешимая загадка. Как я и говорил Готанде, до этого ни разу со шлюхой я не спал. С Кики -- спал. Кики была шлюхой. Но я, разумеется, спал с Кики-личностью, а не с Кики-шлюхой. И наоборот, с Мэй-шлюхой переспал, а с Мэй-личностью нет. Так что пытаться как-нибудь сопоставить первый случай со вторым -- занятие весьма бестолковое. Чем больше я думал об этом, тем больше запутывался. Вообще, в какой степени секс -- штука психологическая, а в какой -- просто техника? До каких пор -- настоящее чувство, а с каких пор -- игра? И, опять же, хорошая актерская игра -- вопрос чувств или мастерства? Действительно ли Кики нравилось спать со мной? А в том фильме -- неужели она просто играла роль? Или и правда впадала в транс, когда пальцы Готанды ласкали ей спину?

Полная каша из образов и реальности.

Например, Готанда. В роли врача он -- не более чем экранный имидж. Однако на врача он похож куда больше, чем настоящий врач. Ему хочется верить.

На что же похож мой имидж? Или даже не так... Есть ли он у меня вообще?

«Танцуй, -- сказал Человек-Овца. -- И при этом -- как можно лучше. Чтобы всем было интересно смотреть...»

Что же получается -- мне тоже нужно создать себе имидж? И делать так, чтобы всем было интересно смотреть?.. Выходит, что так. Какому идиоту на этой Земле интересно разглядывать мое настоящее «я»?

Когда глаза начинали совсем слипаться, я споласкивал на кухне чашечку из-под сакэ, чистил зубы и ложился спать. Я закрывал глаза -- и наступал еще один день. Очень быстро одни сутки сменялись другими. Так незаметно пришел апрель. Самое начало апреля. Тонкое, капризное, изящное и хрупкое, как тексты Трумэна Капоте.

Очередным воскресным утром я отправился в универмаг «Кинокуния» и в который раз закупил там тренированных овощей. А также дюжину банок пива и три бутылки вина на распродаже со скидкой. Вернувшись домой, прослушал сообщения на автоответчике. Звонила Юки. Голосом, в котором не слышалось ни малейшего интереса к происходящему, она сказала, что позвонит еще раз в двенадцать, и чтобы я был дома. Сказала -- и брякнула трубкой. Бряканье трубкой, похоже, было ее обычным жестом. Часы показывали 11:20. Я заварил кофе покрепче, уселся в комнате на полу и, потягивая горячую жидкость, стал читать свежий «Полицейский участок-87» Эда Макбейна. Вот уже лет десять я собираюсь навеки покончить с чтением подобного мусора, но только выходит очередное продолжение -- тут же его покупаю. Для хронических болезней десять лет -- слишком долгий срок, чтобы надеяться на исцеление. В пять минут первого зазвонил телефон.

-- Жив-здоров? -- осведомилась Юки.

-- Здоровее некуда, -- бодро ответил я.

-- Что делаешь? -- спросила она.

-- Да вот, думаю приготовить обед. Сейчас возьму дрессированных овощей из пижонского универмага, копченой горбуши и лука, охлажденного в воде со льдом -- да порежу все помельче ножом, острым как бритва, а потом сооружу из этого сэндвич и приправлю горчицей с хреном. Французское масло из «Кинокуния» неплохо подходит для сэндвичей с копченой горбушей. Если постараться -- выйдет не хуже, чем в «Деликатессен сэндвич стэнд» в центре Кобэ. Иногда не получается. Но это не страшно. Была бы цель поставлена -- а цепочка проб и ошибок сама приведет к желаемому результату...

-- Глупость какая, -- сказали мне в трубке.

-- Зато какая вкуснятина! -- воскликнул я. -- Мне не веришь -- спроси у пчел. Или у клевера. Правда, ужасно вкусно.

-- Что ты болтаешь?.. Какие пчелы? Какой клевер?

-- Я к примеру сказал, -- пояснил я.

-- Кошмар какой-то, -- сокрушенно вздохнула Юки. -- Тебе, знаешь ли, неплохо бы подрасти. Даже мне иногда кажется, что ты мелешь чепуху.

-- Ты считаешь, мне нужна социальная адаптация?

-- Хочу на машине кататься, -- заявила она, пропустив мой вопрос мимо ушей. -- Ты сегодня вечером занят?

-- Да вроде свободен, -- сказал я, немного подумав.

-- В пять часов приезжай забрать меня на Акасака. Не забыл еще, где это?

-- Не забыл, -- сказал я. -- А ты что, так с тех пор и живешь там одна?

-- Ага. В Хаконэ все равно делать нечего. Здоровенный домище на горе. В одиночку с ума сойти можно... Здесь куда интересней.

-- А что мать? Все никак не приедет?

-- Откуда я знаю? Она ж не звонит и не пишет. Так и сидит, небось, в своем Катманду. Я же тебе говорила -- больше я на нее в жизни рассчитывать не собираюсь. И когда вернется -- не знаю и знать не хочу.

-- А с деньгами у тебя как?

-- С деньгами в порядке. По карточке снимаю сколько надо. У мамы из сумочки успела одну стянуть. Для такого человека, как мама, карточкой больше, карточкой меньше -- разницы никакой, ничего не заметит. А я, если сама о себе не позабочусь -- просто ноги протяну. С таким безалаберным человеком, как она, только так и можно... Ты согласен?

Я промычал в ответ нечто уклончиво-невразумительное.

-- Питаешься хоть нормально?

-- Ну конечно, питаюсь! Чего ты спрашиваешь? Не питалась бы -- уже померла бы давным-давно!

-- Я тебя спрашиваю, ты нормально питаешься или нет?

Она кашлянула в трубку.

-- Ну... В «Кентукки фрайд чикен» хожу, в «Макдональдс», в «Дэйли Квин»… Завтраки в коробочках всякие...

Пищевой мусор, понял я.

-- В общем, в пять я тебя забираю, -- сказал я. -- Поедем съедим что-нибудь настоящее. Просто ужас, чем ты желудок себе набиваешь! Молодой растущий женский организм требует куда более здоровой пищи. Если долго жить в таком режиме -- начнут плясать менструальные циклы. Конечно, ты всегда можешь сказать -- мол, это уже твое личное дело. Но от твоих задержек неизбежно начнут испытывать неудобства и окружающие. Нельзя же совсем плевать на людей вокруг!

-- Псих ненормальный... -- пробормотали в трубке совсем тихонько.

-- Кстати, если ты не против -- может, все-таки дашь мне номер своего телефона?

-- Это зачем еще?

-- Затем, что связь у нас пока одностороняя, так нечестно. Ты знаешь мой телефон. Я не знаю твоего телефона. Взбрело тебе в голову -- ты мне звонишь; взбрело в голову мне -- я тебе позвонить не могу. Никакого равноправия! Ну, и вообще неудобно: скажем, договорились мы с тобой встретиться, а на меня вдруг неотложное дело свалилось, как снег на голову -- как же я тебе сообщу?

Озадаченная, она посопела чуть слышно в трубку -- и выдала-таки свой номер. Я записал его в блокноте сразу после телефона Готанды.

-- Только уж сделай милость -- постарайся не менять свои планы так запросто, -- сказала Юки. -- Хватит мне мамы с ее выкрутасами.

-- Не беспокойся. Так запросто я своих планов не меняю. Честное слово. Не веришь -- спроси у бабочек. Или у ромашек. Все тебе скажут: мало кто на свете держит слово крепче меня. Но, видишь ли, на этом же белом свете иногда происходят всякие происшествия. То, чего заранее не предугадать. Этот мир, к сожалению, слишком огромный и слишком запутанный, и порой он подкидывает ситуации, с которыми я не могу справиться прямо-таки сразу. Вот в таких ситуациях мне и придется срочно тебя известить. Понимаешь, о чем я?

-- Происшествия... -- повторила она.

-- Ага. Как гром среди ясного неба, -- подтвердил я.

-- Надеюсь, происшествий не будет, -- сказала Юки.

-- Хорошо бы, -- понадеялся с ней и я.

И просчитался.

21.

Они заявились в четвертом часу. Вдвоем. Их звонок застал меня в душе. Пока я накидывал халат и плелся к двери, позвонить успели раз восемь. Настырность, с которой звонили, вызывала раздражение по всей коже. Я открыл дверь. На пороге стояли двое. На вид одному за сорок, другому -- примерно как мне. Старший -- высокий, на переносице шрам. Ненормально загорелый для начала весны. Крепким, настоящим загаром, какой зарабатывают на всю жизнь рыбаки. Ни на пляжах Гуама, ни на лыжных курортах так не загоришь никогда. Жесткие волосы, неприятно большие руки. Одет в плащ мышиного цвета. Молодой же, наоборот, -- невысокого роста, длинноволосый. Умные маленькие глаза. Эдакий старомодный юноша-семидесятник, сдвинутый на литературе. Из тех, что в компании себе подобных то и дело приговаривают, откидывая патлы со лба: «А вот Мисима...». Со мной в университете, помню, училось сразу несколько таких типов. Плащ на нем был темно-синий. Черные башмаки на ногах у обоих не имели ни малейшего отношения к моде. Дешевые, стоптанные; валяйся такие в грязи на дороге -- даже взгляд бы не зацепился. Ни один из джентльменов своим видом к особой дружбе не располагал. Про себя я окрестил их Гимназистом и Рыбаком.

Гимназист извлек из кармана полицейское удостоверение и, ни слова не говоря, показал его мне. Как в кино, подумал я. До сих пор мне ни разу не доводилось разглядывать полицейское удостоверение, но я сразу почувствовал: не фальшивка. Кожа на обложке истерта в точности как на ботинках. И все-таки этот тип даже удостоверение предъявлял с таким видом, будто распространял среди соседей альманах своего литкружка.

-- Полицейский участок Акасака, -- представился Гимназист.

Я молча кивнул.

Рыбак стоял рядом, руки в карманах, и не произносил ни звука. Словно бы невзначай просунув ногу между порогом и дверью. Так, чтобы дверь не захлопнулась. Черт бы меня побрал. И правда, кино какое-то...

Гимназист запихал удостоверение обратно в карман и принялся пытливо изучать меня с головы до пят. Я стоял с совершенно мокрой головой, в халате на голое тело. В зеленом банном халате от «Ренома». Лицензионного пошива, конечно -- но на спине все равно большими буквами написано: «Renoma». И волосы пахли шампунем «Wella». В общем, абсолютно нечего стесняться перед людьми. И потому я стоял и спокойно ждал, когда мне что-нибудь скажут.

-- Видите ли, у нас к вам возникли некоторые вопросы, -- заговорил наконец Гимназист. - Уж извините, но не могли бы вы пройти с нами в участок?

-- Вопросы? Какие вопросы? - поинтересовался я.

-- Вот об этом нам лучше и поговорить в участке, - ответил он. - Дело в том, что беседа требует соблюдения протокола, понадобятся некоторые документы. Так что, если можно, хотелось бы обсудить все там.

-- Я могу переодеться? - спросил я.

-- Да, конечно, пожалуйста… -- ответил он, никак не меняясь в лице. Лицо его оставалось бесцветным, как и интонация. Играй такого следователя дружище Готанда -- все выглядело бы куда реалистичней и профессиональней, подумал я. Но что поделать -- реальность есть реальность…

Все время, пока я переодевался в дальней комнате, они так и простояли в дверях. Я натянул любимые джинсы, серый свитер, поверх свитера -- твидовый пиджак. Высушил волосы, причесался, распихал по карманам кошелек, записную книжку, ключи, затворил окно в комнате, перекрыл газовый вентиль на кухне, погасил везде свет, переключил телефон на автоответчик. И сунул ноги в темно-синие мокасины. Оба визитера смотрели, как я обуваюсь, с таким видом, будто разглядывали нечто диковинное. Рыбак по-прежнему держал ногу между дверью и косяком.

Автомобиль дожидался нас чуть вдалеке от дома, припаркованный так, чтобы не мозолить людям глаза. Самая обычная патрульная машина, за рулем -- полицейский в форме. Первым в салон полез Рыбак, потом запихнули меня, а уже за мной пристроился Гимназист. Всё в лучших традициях Голливуда. Гимназист захлопнул дверцу, и в гробовом молчании мы тронулись с места.

Хотя дорога была забита, сирену включать они не стали, и машина ползла как черепаха. По комфортности все внутри напоминало такси. Разве что счетчика нет. В целом мы дольше стояли, чем ехали, так что водители соседних автомобилей таращились на мою физиономию во все глаза. Никто в машине не произносил ни слова. Рыбак, скрестив руки на груди, смотрел в одну точку перед собой. Гимназист же, напротив, глядел за окно с таким замысловатымвыражением лица, будто сочинял в уме пейзажную зарисовку для какого-нибудь романа. Интересно, что за картину он там сочиняет, подумал я. Как пить дать, что-нибудь мрачное, с целой кучей невразумительных слов. «Весна как она есть нахлынула яростно, будто черный прилив. Прокатившись по городу, она разбудила потаенные чувства безвестных людишек, что прятались в его закоулках, -- и растворилась в бесплодном зыбучем песке, не издав ни звука».

Я представил подобный текст -- и мне тут же захотелось повычеркивать к дьяволу половину этой бредятины. Что такое «весна как она есть»? Что за «бесплодный песок»? Скоро, впрочем, я спохватился и прервал это идиотское редактирование. Улицы Сибуя, как обычно, кишели безмозглыми тинейджерами в клоунских одеяниях. Ни «разбуженных чувств», ни «зыбучего песка» не наблюдалось, хоть тресни.

В участке меня сразу провели на второй этаж -- в «кабинет дознания». Тесная, метра полтора на два комнатка с крохотным окошком в стене. В окошко не пробивалось почти никакого света. Видимо, из-за соседнего здания, построенного впритык. В кабинете стояли стол, два железных конторских стула, да пара складных табуретов в углу. Над столом висели часы, примитивней которых, наверное, придумать уже невозможно. И больше -- ничего. То есть, вообще ничего. Ни настенных календарей, ни картин. Ни полки для бумаг. Ни вазы с цветами. Ни плакатов, ни лозунгов. Ни чайных приборов. Только стол, стулья, часы. На столе я увидел пепельницу, карандашницу и стопку казенных папок с документами.

Войдя в кабинет, мои провожатые сняли плащи, аккуратно сложили их на табурет в углу и усадили меня на железный стул. По другую сторону стола, прямо напротив меня, уселся Рыбак. Гимназист встал чуть поодаль с блокнотом в руке, то и дело перегибая его и с хрустом пролистывая страницы. Никто из них не говорил ни слова. Молчал и я.

-- Ну, и чем же вы занимались вчера вечером? - произнес наконец Рыбак. Насколько я помнил, это было первым, что он вообще произнес.

Вчера вечером, подумал я. А что, собственно, случилось вчера вечером? В моей головевчерашний вечер ничем особенно не отличался от позавчерашнего. А позавчерашний вечер -- от позапозавчерашнего. Как ни жаль, но именно так и было. С минуту я молчал, тщетно пытаясь что-нибудь вспомнить. Вечно эти воспоминания отнимают какое-то время…

-- Послушайте! -- сказал Рыбак и откашлялся. -- Я мог бы вам очень много рассказать о наших законах. И это заняло бы много времени. Чтобы не тратить столько времени зря, я спрашиваю очень простые вещи. А именно -- что вы делали со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра. Очень просто, не правда ли? Ответив мне так же просто, вы совершенно ничего не теряете.

-- Вот и дайте подумать, -- сказал я.

-- А чтобы вспомнить, обязательно нужно думать? Я ведь спрашиваю о вчерашнем вечере. Не об августе прошлого года, заметьте. Тут даже думать не о чем, -- наседал Рыбак.

Вот потому и не вспомнить, чуть не ответил я, но сдержался. Похоже, таких случайных провалов в памяти им не понять. Того и гляди, еще в идиоты меня запишут…

-- Я подожду, -- сказал Рыбак. -- Я подожду, а вы вспоминайте, не торопитесь. -- Сказав так, он достал из кармана пиджака пачку «Сэвэн старз» и прикурил от дешевой пластмассовой зажигалки. -- Курить будете?

-- Нет, спасибо, -- покачал я головой. Как пишет «Брутас» ⁽³¹⁾, для современного горожанина курить -- уже не стильно. Но эти двое плевали на стиль и дымили с явным удовольствием. Рыбак курил «Сэвэн старз», Гимназист - короткий «Хоуп». Оба явно приближались к категорииchain smokers ⁽³²⁾. «Брутаса» и в руках никогда не держали. Совершенно немодные ребята.

-- Мы подождем пять минут, -- произнес Гимназист, как и прежде, плоским, без всякого выражения голосом. -- А вы за это время постарайтесь припомнить. Где были и чем занимались вчера вечером…

-- Ну, я же говорю, это интель! -- повернулся вдруг Рыбак к Гимназисту. -- Я проверял -- у него и раньше приводы были. И пальчики сняты, и отдельный файл заведен. Участие в студенческих беспорядках. Дезорганизация работы административных учреждений. Дело передано в суд… Да он на таких беседах уже собаку съел! Железная выдержка. Полицию, само собой, ненавидит. Уголовный кодекс наизусть вызубрил. Как и свои конституционные права. Вот увидишь, еще немного -- и завопит «позовите адвоката».

-- Но он же сам согласился прийти. Да и спрашиваем мы совсем простые вещи! -- отозвался Гимназист, якобы удивившись. -- И арестом ему никто не угрожал… Что-то я не пойму. Зачем ему звать адвоката? Мне кажется, ты усложняешь. Не ищи мышей там, где их нет.

-- А мне кажется, этот парень просто ненавидит полицейских. И все, что с полицией связано, на дух не переносит. Физиологически. От патрульных машин до постовых на дороге. И потому он скорее сдохнет, чем согласится хоть чем-нибудь помочь.

-- Брось ты, все будет в порядке! Скорее ответит -- скорее домой пойдет. Человек он трезвомыслящий, почему бы не ответить? Да и потом, станет адвокат тащиться сюда только из-за того, что у его клиента поинтересовались, чем он вчера занимался! Адвокаты ведь тоже люди занятые. Если он интель, то уж это наверняка понимает!

-- Ну, что ж, -- сказал Рыбак. -- Если и правда понимает -- тогда сбережет время и себе, и нам. Мы здесь тоже люди занятые. Да и у него, я думаю, найдутся дела поважней. А будет резину тянуть -- только сам устанет. Оч-чень сильно устанет…

Два комика разыгрывали всю эту мизансцену, пока отведенные пять минут не прошли.

-- Ну, что? -- сказал наконец Рыбак. -- Как вы там? Что-нибудь вспомнили?

Я ничего не вспомнил -- да и не особо хотелось. Чуть позже само вспомнится как-нибудь. Но сейчас -- бесполезно. Проклятая дыра в памяти не зарастала, хоть провались.

-- Сначала вы мне объясните, в чем дело, -- сказал я. -- Я не могу говорить, не зная, в чем дело. И не хочу на себя наговаривать, не зная, в чем дело. Элементарные приличия требуют, чтобы сначала человеку объяснили, в чем дело, а потом уже спрашивали. Ваше поведение в высшей степени неприлично.

-- Он не хочет на себя наговаривать… -- повторил за мной Гимназист так, будто разбирал текст какого-нибудь романа. -- Наше поведение в высшей степени неприлично…

-- Что я говорил? Чистый интель! -- сказал Рыбак. -- Все воспринимает через задницу. Полицию ненавидит. А о том, что на свете творится, узнает из рубрики «Мир» в газете «Асахи».

-- Газет я не покупаю. И рубрики «Мир» не читаю, -- возразил я. -- И пока мне не объяснят, за каким дьяволом меня сюда притащили, я ничего не скажу. Собираетесь дальше хамить -- хамите сколько влезет. Мне торопиться некуда. У меня свободного времени -- завались.

Сыщики молча переглянулись.

-- Значит, если мы объясним, в чем дело, вы будете отвечать? -- спросил Рыбак.

-- Не исключено, -- ответил я.

-- А у него занятное чувство юмора, -- произнес Гимназист, сложив руки на груди и глядя куда-то вверх. -- «Не исключено!»..

Рыбак погладил пальцем шрам на переносице. Судя по всему, то был шрам от ножа -- глубокий, со рваными краями.

-- Слушай меня внимательно, -- произнес Рыбак. -- Времени у нас в обрез. Лясы точить некогда, скорей бы с этой бодягой покончить. Или ты думаешь, мы от этого удовольствие получаем? Да нам бы к шести свернуть все дела -- и ужинать дома с семьей, как нормальные люди! Ненавидеть тебя нам не за что. Зуб на тебя мы не точим. Расскажи, что делал вчера вечером -- и больше мы от тебя ничего не потребуем. Если человеку нечего стыдиться, рассказать такое -- проще простого, не так ли? Или ты все-таки что-то скрываешь, и потому молчишь?

Я молча разглядывал пепельницу на середине стола.

Гимназист снова с хрустом пролистал страницы блокнота и спрятал его в карман. С полминуты никто не произносил ни слова. Рыбак достал очередную сигарету, воткнул в рот и прикурил.

-- Стальная воля. Железобетонная выдержка, -- съязвил он наконец.

-- Ну, что? Вызываем Комиссию по правам человека? -- спросил Гимназист.

-- Да при чем тут права человека? -- тут же отозвался Рыбак. -- Это элементарный гражданский долг! Так и Законе сказано: «Оказывать посильную помощь следствию». Слыхал? В твоем любимом законодательстве написано, черным по белому! За что ж ты так полицию ненавидишь? Ты, когда в городе заблудишься, у кого дорогу спрашиваешь? У полиции. Если твой дом обчистили, куда ты звонишь, как ошпаренный? В полицию! А о том, что всё это -- дашь-на-дашь, даже подумать не хочешь? Что тебе мешает ответить? Мы же спрашиваем простые вещи простым языком, так или нет? Где ты был и что делал вчера вечером? Может, не будем резину тянуть -- да закончим со всем этим поскорее? И мы будем спокойно работать дальше. А ты пойдешь домой. Всем хорошо, все счастливы. Или тебе так не кажется?

-- Сначала я должен узнать, в чем дело, -- повторил я.

Гимназист извлек из кармана пачку бумажных салфеток, вытянул одну и трубно, с оттяжкой высморкался. Рыбак отодвинул ящик стола, достал оттуда пластмассовую линейку и принялся похлопывать ею по раскрытой ладони.

-- Вы что, ничего не соображаете? -- воскликнул Гимназист, выбрасывая салфетку в урну возле стола. -- Каждым подобным ответом вы только вредите себе самому!

-- Эй, парень. Сейчас не семидесятый год. Кому охота тратить время на твои игры в борьбу с произволом? -- протянул Рыбак с такой интонацией, будто ему осточертел белый свет. -- Эпоха беспорядков прошла, приятель! Новое общество засосало всех -- и тебя, и меня -- в свое болото по самые уши. Нет больше ни произвола, ни демократии. Никто уже и не мыслит такими категориями! Это общество слишком огромно. Какую бурю ни пытайся поднять -- не выгадаешь ни черта. Система отлажена до совершенства. Любому, кто ею недоволен, остается разве что окопаться и ждать какого-нибудь супер-землетрясения. И сколько бы ты ни выпендривался здесь перед нами -- никакого толку не будет. Ни тебе, ни нам. Только нервы измотаем друг другу. Если ты интель -- сам это понимать должен; так или нет?

-- Да, возможно, мы немного устали, и потому обратились к вам не в самой вежливой форме. Если так -- приносим извинения, -- проговорил Гимназист, вновь теребя извлеченный из кармана блокнот. -- Но вы нас тоже поймите. Работаем мы на износ. Со вчерашней ночи почти не спали. Детей своих не видали дней пять, не меньше. Едим как попало и где придется. И пускай это вам не нравится -- но мы тоже, по-своему, вкалываем на благо этого общества. А тут появляетесь вы, упираетесь рогами в землю и на вопросы отвечать не хотите. Поневоле занервничаешь, представьте сами! Говоря «вы вредите себе самому», я всего лишь имел в виду, что чем больше мы устаем -- тем хуже обращаемся с вами, это естественно. Простые вопросы решать становится сложнее. Всё только запутывается еще больше. Конечно, существует и столь почитаемый вами Закон. И гражданские права согласно Конституции. Но чтобы их досконально соблюдать, нужно время. Пока тратишь время, рискуешь столкнуться с целой кучей очередных неудобств. Закон -- штука ужасно заковыристая, и возиться с ним бывает порой просто некогда. Особенно -- в нашей работе, где все приходится решать с пылу с жару прямо на месте происшествия. Вы понимаете, о чем я?

-- Не хватало еще, чтоб ты нас не понял. Никто не собирается тебя запугивать, -- подхватил Рыбак. -- Вот и он тебя всего лишь предупреждает. Мы просто хотим избавить тебя от очередных неудобств…

Я молча разглядывал пепельницу. На ней не было ни надписей, ни узора. Просто старая и грязная стеклянная пепельница. Вероятно, когда-то она была даже прозрачной. Но не теперь. Теперь она была мутно-белесой, с ободком дегтя на дне. Сколько, интересно, она простояла на этом столе? Наверно, лет десять, не меньше…

Рыбак еще с полминуты поиграл линейкой в ладони.

-- Ну, хорошо! -- сказал он наконец. -- Мы расскажем, в чем дело. Хотя это и нарушение стандартной процедуры дознания -- считай, что твои претензии принимаются. Будь по-твоему… По крайней мере, пока.

С этими словами он отложил линейку в сторону, взял одну из папок, наскоро пролистал ее, вынул бумажный конверт, извлек оттуда три больших фотографии и положил передо мною на стол. Я взял снимки в руки. Черно-белые, очень реалистичные. Сделанные отнюдь не из любви к искусству -- это я понял в первую же секунду. На фотографиях была женщина. На первом снимке она лежала в кровати обнаженная, лицом вниз. Длинные руки и ноги, крепкие ягодицы. Разметавшиеся веером волосы скрывают лицо и шею. Бедра слегка раздвинуты так, что видно промежность. Руки раскинуты в стороны. Женщина казалась спящей. На постели вокруг -- ничего примечательного.

Второй снимок оказался куда натуралистичнее. Она лежала на спине. Голая грудь, треугольник волос на лобке. Руки-ноги вытянуты, как по команде «смирно». Было ясно как день: эта женщина мертва. Глаза широко раскрыты, губы свело в очерствелом изломе. Это была Мэй.

Я взглянул на третье фото. Снимок лица в упор. Мэй. Никаких сомнений. Только она больше не была Королевой. Тело ее застыло, окоченело и потеряло всякую привлекательность. Вокруг шеи я различил слабые пятна, будто там старательно терли пальцами.

В горле у меня пересохло так, что я не мог проглотить слюну. В ладони будто вонзили сотни иголок. Боже мой… Мэй. Королева секса. До самого утра так классно разгребала со мной физиологические сугробы, слушала «Дайр Стрэйтс», пила кофе. А потом умерла. Теперь ее нет… Я хотел покачать головой. Но сдержался. И как ни в чем ни бывало вернул фотографии Рыбаку. Все время, пока я разглядывал снимки, оба сыщика изучали мою физиономию. «Ну, и?..» -- спросил я у Рыбака одними глазами.

-- Знаешь эту женщину? -- спросил Рыбак.

Я покачал головой.

-- Не знаю, -- ответил я. Можно было не сомневаться: скажи я, что знаю Мэй -- в эту кашу немедленно засосет и дружище Готанду. Ведь это он свел меня с нею. Но затягивать сюда еще и Готанду я не мог. Не исключено, конечно, что его затянули во все это еще до меня. Это мне не известно. Если это так -- если Готанда сообщил им моё имя и проболтался о том, что я трахался с Мэй, -- то дела мои дрянь. Прежде всего станет ясно, что я соврал следствию. И тут уже простыми шуточками не отделаться. Об этом я мог лишь гадать. Но в любом случае, с моей стороны выдавать им Готанду никак не годилось. Слишком уж разные у нас ситуации. Скандал поднимется на весь белый свет. Таблоиды просто сожрут его с потрохами.

-- Еще раз посмотри хорошенько, -- медленно и веско сказал Рыбак. -- То, что ты ответишь сейчас -- очень важно, поэтому смотри как следует, а потом отвечай. Ну? Знаешь эту женщину? Только не вздумай лгать. Мы в своем деле профессионалы. Лгут нам или правду говорят -- понимаем сразу. А кто солгал полиции, кончает плохо, очень плохо... Это тебе понятно?