Глава 7 грехопадение и римская интерлюдия 1 страница
Лондон и Рим:
вторник, 9 марта – понедельник, 19 апреля 1897
Выбор времени имеет первостепенное значение, – сказал Мориарти. – Но об этом позаботится Спир. Что мне нужно от тебя, дорогая Сэл, так это знать: готова или нет наша итальянская Тигрица.
– Готова, – с легкой, как могло показаться, досадой ответила Сэлли Ходжес и повернулась к высокому зеркалу, украшавшему стену спальни. – Эти французские панталоны, они щекочут твое воображение, Джеймс?
– Они, как глазурь на готовом уже торте, никогда не бывают лишними. Расскажи, насколько она готова.
– Я сделала все, что могла. – Сэл подошла к кровати, на которой лежал Мориарти. – Судя по вопросам, тебя ждет путешествие в Рим.
Он молча кивнул.
– Пасха – самая подходящая пора.
– Девочка прошла хорошую школу, Джеймс. Главное, чтобы ты не научил ее лишнему, пока будешь с ней.
– Разве я не буду ее отцом?
– Тогда сомнений нет – все закончится инцестом.
– Карлотта – всего лишь наживка. Кстати, пора предпринять и еще кое-какие шаги. Говоришь, Кроу на крючке?
– По словам Харриет, он клянется, что жить без нее не может.
– Отлично. Похоже, им в полной мере овладело то безумие, которое часто находит на мужчин в его годы.
– Каков твой план?
– Когда человек обретает привычку к чему-то, а обстоятельства чинят ему препятствия, человек этот нередко вступает на путь саморазрушения. Я не раз был тому свидетелем. Кроу сам определил свою судьбу. Он посеял семена и теперь пришло время собирать урожай. Свяжись с Харриет. Пусть уходит оттуда. Тихо, незаметно, без объяснений. Сегодня она есть – завтра ее нет. Большего от нас не требуется – дальше все сделает человеческая природа.
– А ты отбываешь в Италию?
– С двумя масками и рубиновым ожерельем, что столь мило смотрелось на шейке леди Скоби, а теперь украсит нашу очаровательную мисс Карлотту.
Неожиданный уход Харриет поверг Кроу в отчаяние. Еще утром, когда он уходил на работу, в Скотланд-Ярд, она была дома – как всегда, улыбчивая, приветливая, милая. Она даже подала ему секретный знак, знак их прекрасной, пусть и запретной, связи. А вечером, когда он вернулся, уставший от тяжелого разговора с комиссаром, дома ее уже не было.
Новость сообщила Сильвия, в своей обычной многословной манере:
– Ничего. Только записка на кухонном столе. Такая короткая записка. «Я ухожу». И подпись – «X. Барнс». Я даже и не знала, что она – Барнс. Эта прислуга… Они не знают своего места… – И дальше, и больше все в том же духе. В какой-то момент показалось, что еще немного – и у него лопнет голова.
Ему она не оставила ничего. Никакой записки. Никакого намека на то, что было. Ничего. После обеда, наспех приготовленного Сильвией и получившегося почти несъедобным, Кроу остался в гостиной – слушать излияния и жалобы супруги и все глубже погружаться в пучину уныния и тоски.
Ночь не принесла облегчения – в воображении одна за другой возникали страшные картины того, что могло случиться. Мысли снова и снова устремлялись к ней. Ни о чем другом он не мог и думать. В результате, когда на следующий день комиссар вызвал его к себе – во второй раз за двое суток, – инспектор испытал немалые затруднения, пытаясь представить внятный отчет о принятых в свете последних событий мерах.
Комиссар остался недоволен и не стал этого скрывать.
– У нас три ограбления, в расследовании которых вы не продвинулись ни на шаг, – раздраженно-язвительно напомнил он. – Я уж не говорю о нелицеприятном происшествии в Эдмонтоне и убийстве Тома Болтона. И вот теперь, вдобавок к прочему, это дело Морнингдейла.
– Морнингдейла… – медленно, словно слышал имя впервые, повторил Кроу.
– Дорогой мой, мне нужны объяснения, а не жалкий лепет. Последние недели с вами творится что-то непонятное. Похоже, ваши мысли витают где-то далеко. Знай я вас хуже, заподозрил бы семейные неурядицы. Или, того хуже, что вы спутались с какой-то женщиной. – Последнее слово прозвучало в его устах так, словно он помянул ядовитую змею.
Кроу прикусил губу и с усилием сглотнул.
– Итак, дело Морнингдейла. Вы лично разослали памятку с именем и описанием этого человека по лучшим лондонским отелям. Вы просили известить вас о появлении этого человека. Вчера вы говорили, что это имеет какое-то отношение к профессору Мориарти. Но ни объяснений, ни подробностей я от вас не услышал.
– Я…
– Даже ваш сержант не знал, кто такой Морнингдейл и для чего он вам понадобился. И вот итог. Вчера, когда управляющий доложил о его присутствии, здесь не оказалось ни одного человека, кто знал бы, что нужно делать, а вас было не найти. В отделе расследований так не работают. В полиции так не работают. А теперь расскажите мне о Морнингдейле.
Кроу изложил историю своей переписки с Шансоном, поведал о подозрениях, поделился мыслями относительно странных вещей, творящихся вокруг отеля «Гросвенор» и в нем самом. Получилось не очень связанно и не очень убедительно. Он и сам это понял, когда закончил.
– Предположения, Кроу, – рявкнул комиссар. – Домыслы и не более того. Бессмыслица. Вы ищете человека по фамилии Морнингдейл, потому что некий бывший сообщник Мориарти якобы разговаривал с ним в Париже. Он прибывает в «Гросвенор». Там же появляются люди, выдающие себя за детективов. И туда же приходят трое французов. Управляющий пытается связаться с вами и не может. Вы не оставили никаких указаний, где вас искать и как с вами связаться. В отеле что-то происходит – ссора ли, стычка ли. Двое так называемых детективов преследуют одного из французов за пределами отеля. Морнингдейл оплачивает счета и уходит. Управляющий снова пытается найти вас. Дело доходит до того, что к вам домой посылают нашего сотрудника, и ваша хозяйка, оказывается, полагает, что вы на дежурстве. В конце концов вы все же появляетесь в «Гросвеноре», но слишком поздно – птички улетели. Вы не даете никаких объяснений того, что, по вашему мнению, могло произойти, и у нас нет ни малейших оснований подозревать, что кто-то вообще преступил закон. С некоторой натяжкой можно говорить о непристойном поведении на общественном транспорте, которое можно квалифицировать как мисдиминор.[49] Но такое случается ежедневно, и с подобного рода вещами обычно разбирается на месте констебль. Или, может быть, вы не знаете, что такими опасными штучками, как игра в зайца и собак с прыжками с омнибуса на омнибус, развлекается наша незрелая молодежь? Может быть, инспектор, вам следует надеть форму и отправиться на улицу, чтобы получше узнать, с какими трудностями ежедневно сталкивается наша полиция?
Это была уже прямая угроза. А для человека амбициозного, каким был инспектор, такая судьба хуже смерти.
Но и сознавая это, Кроу ничего не мог поделать с собой, стряхнуть тягостную летаргию и ощущение одиночества, особенно острого по ночам, когда им овладевали ненасытные желания. Да и в часы бодрствования каждая мысль – о чем бы он ни думал – неизменно вела к Харриет. Где она? Почему ушла? Не стал ли он сам причиной некоей беды? Шли недели, а работа валилась из рук, и жизнь, казалось, катилась под уклон. Он не мог сосредоточиться, утратил способность оценивать самые простые улики и с трудом принимал решения. Его распоряжения становились все более невнятными и даже невразумительными; в двух случаях он взял неверный след, а однажды приказал произвести арест настолько необоснованный, что задержанного пришлось тут же отпустить с соответствующими извинениями со стороны всех вовлеченных в это дело лиц. Более всего Кроу страдал от невозможности поделиться с кем-либо своими проблемами. В предпасхальную неделю всем, включая самого инспектора, стало ясно, что топор уже занесен и вот-вот упадет, что комиссар обрушит на него весь свой гнев. И все равно, даже сознавая нависшую опасность, он не мог не думать о Харриет – страдать, мучиться, терзаться, не спать из-за нее ночами. Последним актом отчаяния стала записка Холмсу с просьбой о встрече – в приватной обстановке, как было заведено у них с весны 1894 года.
Холмс сам встретил его на пороге.
– Мой дорогой друг! Вы плохо выглядите. Если бы не необходимость соблюдать секретность, я предложил бы доктору Уотсону осмотреть вас. Что случилось? Потеряли аппетит или что-то еще?
– Если бы только аппетит, мистер Холмс, – с тяжким вздохом отвечал несчастный. – Боюсь, у меня большие проблемы, и виноват в этом только я сам.
– Раз так, то вы, должно быть, пришли ко мне, чтобы облегчить душу. – Холмс опустился в свое любимое кресло и раскурил трубку. – Похоже, речь идет о какой-то неосторожности с вашей стороны?
И Кроу поведал великому сыщику свою печальную историю, ничего не скрыв, не утаив даже постыдных деталей интрижки с очаровательной Харриет.
Холмс слушал внимательно, а когда гость умолк, глубоко затянулся трубкой.
– Ваша история стара как мир. Лично я давно уяснил для себя, что женщины в целом всегда только препятствуют привычному укладу жизни мужчины. Я избегаю их общества, как чумы, но при этом понимаю связанные с ними проблемы. Более того, однажды судьба свела меня с женщиной, которая могла бы… – Он не договорил, словно уйдя в воспоминания и позволив сердцу на мгновение взять верх над разумом. – Если можете оставаться холостяком и вкушать удовольствия, не подвергая себя риску эмоциональной привязанности, тогда все хорошо. Долгое время вам это удавалось, не так ли? Точнее, до появления миссис Кроу?
Инспектор печально кивнул.
– Что касается вашего брака, то вы ведь, наверное, знаете, что успех семейной жизни лежит не столько в чувствах, сколько в контроле. Как гласит старая арабская пословица, неудовлетворенная женщина требует для себя жареного снега. На мой взгляд, миссис Кроу, прошу прощения, именно такая женщина. Вы должны решить: будете ли снабжать ее жареным снегом или останетесь хозяином в доме? Пока ни того, ни другого вы не сделали. Вы искали утешения у женщины более низкого положения, а она бросила вас и глазом не моргнула.
– С Сильвией трудно… – смущенно попытался объяснить Кроу.
– Вы разочаровываете меня, инспектор. Вы совершили один из самых страшных грехов, позволив эмоциям повлиять на работу, и тем, возможно, подписали себе смертный приговор.
– Думаю, комиссар мою судьбу уже решил.
– Вы должны сосредоточиться на работе и выбросить из головы эту чертовку Харриет.
– Не так-то это просто.
– Ну, в таком случае и черт с вами, сэр. Пусть будет, что будет. Что там с нашим Мориарти? Расскажите мне об этих двоих, Морнингдейле и Гризомбре. Думаю, здесь ваша дедукция вас не подвела. Морнингдейл и есть Мориарти.
Следующие пять минут Кроу излагал свои теории касательно Мориарти и осуществляемого им плана мести в отношении тех, кого он почитал врагами.
– Вот видите, – обрадовался Холмс. – Даже в этом удрученном состоянии вы способны к логическим рассуждениям. После событий в Эдмонтоне о немцах больше не слышно, а теперь, я в этом нисколько не сомневаюсь, мы не услышим и о французах. Зная дьявольские методы Мориарти, предположу, что оба уже покоятся на дне реки. И… – Он остановился на полуслове. – Вот что, опишите-ка мне еще раз эту вашу Харриет. Вы говорили, ей за двадцать?
Кроу подробно расписал предмет своей страсти, не удержавшись от некоторых драматических преувеличений, свойственных тем, кого поразила стрела Купидона.
– Вижу, проклятая болезнь зашла слишком далеко, – констатировал Холмс. – Но… Будьте любезны, протяните руку вон к тому фолианту. Говорите, ее фамилия Барнс? Звучит знакомо. Возможно, нам удастся прояснить кое-что и рассеять ваши романтические иллюзии.
Сняв с полки, Кроу передал Холмсу тяжеленный том, в котором содержались сведения обо всех, кто вызывал его интерес.
– Барнс… – Детектив перелистал несколько страниц. – Бейкер… Болдуин… Бальфур – для него все закончилось плохо, получил четырнадцать лет.[50] Бэнкс, Изабелла… это было до меня, но дело любопытное, как и со всеми врачами-убийцами.[51] Ага, вот оно. Так я и думал. Барнс, Генри. Родился в Камберуэлле, в 1850-м. Обычный вор. В 1889-м бродяжничал, но обзавелся кое-какими средствами. Связан с Паркером. Одна дочь, Харриет. С 1894-го работает проституткой в публичном доме миссис Сэлли Ходжес. Ну, как, Кроу, полегчало?
– Я… я не…
– Неужели? Паркер, как нам хорошо известно, состоял на службе у Мориарти и долгое время руководил сетью шпионов. Барнс работал на Паркера, а Сэлли Ходжес… Ну, если вы не знаете, кто такая Сэлли Ходжес, то занимаете у себя в Скотланд-Ярде чужое место. Профессор взялся за вас, сэр, и вы устремились в его западню, как кролик в силки. Мориарти дьявольски умен. Он умеет находить в людях слабое место и бьет по нему. Мисс Харриет должна была заманить вас в ловушку, и Мориарти почти достиг цели. – Холмс поднялся и в волнении прошел по комнате. – Жаль, что нельзя воспользоваться помощью Уотсона. Вам нужна передышка, чтобы прийти в себя и уберечься от грядущего гнева. Я бы предложил хорошего доктора, который убедит вас отдохнуть неделю-другую. Возможно, за это время нам удастся посадить этого дьявола в колодки. Ручаюсь, теперь что-то нехорошее случится в Италии или Испании. – Он остановился и повернулся к гостю. – У меня есть хороший знакомый на Харли-стрит. Пойдете к нему?
– Я сделаю все, чтобы привести себя в порядок. И покончить с Мориарти. – Мрачное, как туча, лицо и общее напряжение выдавали состояние инспектора, с трудом сдерживавшего клокотавший внутри гнев. Позволить обмануть себя женщине, состоящей на службе у Мориарти!
– В порядок вас приведет доктор Мур Эгер, – мрачно улыбнулся Холмс. – Хотя со мной его, похоже, постигла неудача. Недавно он прописал мне лечение покоем, которое, увы, пришлось прервать. Когда-нибудь я еще расскажу вам о Корнуэллском ужасе.[52]
– Я пойду к вашему доктору Эгеру.
Во всем, что касалось религии, Луиджи Санционаре, самый опасный человек в Италии, был человеком привычки. Дважды в год он ходил на службу – на Пасху и в день своего небесного покровителя, – а каждую Страстную субботу являлся на исповедь в одну и ту же исповедальню в иезуитской церкви в Риме.
Какие бы замыслы ни отягощали мысли, каких бы распоряжений ни ждали те, кто принимал его за своего лидера, Луиджи Санционаре неизменно старался исповедоваться, охраняя таким образом свою бессмертную душу от вечного проклятия и мук ада.
Его любовницу, Аделу Асконту, не отличавшуюся такой набожностью, нисколько не волновало ни отсутствие Луиджи на их вилле в Остии по Страстным пятницам, ни то, что он возвращался только в пасхальное воскресенье, после торжественной мессы в базилике святого Петра в Ватикане. Она вполне могла бы оставаться на эти дни в их большом доме на виа Банчи-Веккьи, но не переносила город в это время года: слишком много иностранцев и приезжих соотечественников. Адела понимала, что пасхальная неделя – урожайный сезон для бизнеса ее любовника: приезжие – легкая добыча для карманников и гостиничных воров. У преступников и паломников, направляющих свои стопы в Вечный город праздники совпадают, хотя и по разным причинам.
Так или иначе, каждая последующая Страстная неделя походила на предыдущую. Адела Асконта грызла ногти в Остии, тревожась не из-за бессмертной души любовника, а из-за возможной измены. Луиджи Санционаре знал подход к женщинам, а синьора Асконта славилась непомерной ревностью. В этом году у нее появился дополнительный повод для ревности из-за телеграммы, пришедшей из Англии.
Телеграмма поступила в Страстной четверг, когда Луиджи готовился к путешествию в город.
ТРЕБУЕТСЯ ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ. ПРИБЫЛЬ ГАРАНТИРОВАНА. ЗАРЕЗЕРВИРОВАН НОМЕР В ОТЕЛЕ ЛАНХЕМ. ВИЛЛИ И ЖАН.
– Вилли Шлайфштайн и Жан Гризомбр, – объяснил ей Луиджи.
– Я знаю, кто они. Или ты считаешь, что я глупее тебя? – При всей своей красоте и очаровании Адела отличалась взрывным темпераментом, а толстяк Луиджи, будучи хозяином собственного мира, неизменно терялся, когда дело касалось женщин. Что же касается его нынешней любовницы, то она распоряжалась им как последним рабом. – Так ты поедешь туда, Джи-Джи? А ведь это им следовало бы приезжать к тебе.
– Они не послали бы за мной, если бы речь не шла об очень большой прибыли, cara mia.[53] А если прибыль будет большая, ты сможешь купить себе все, что пожелаешь.
– Ты тоже в накладе не останешься. Поедешь один?
– Похоже, что да. Но мое сердце останется с тобой, Адела. Ты это знаешь.
– Ничего я не знаю. В Лондоне тоже есть женщины. Значит, один? А это не опасно?
Она предпочла бы по крайней мере отправить с Луиджи кого-то из самых близких к нему людей, Бенно или Джузеппе. Каждый из них мог бы доложить ей о любом его прегрешении.
– До Парижа со мной поедет Бенно, а дальше я один.
– И ты даже пропустишь Пасху в Риме?
– Ни за что. Я выеду в понедельник. Неужели ты думаешь, что я захочу пропустить наш пасхальный вечер?
– Да, если это принесет тебе еще больше денег и власти.
– Я поеду в понедельник. Здесь есть обратный адрес. – Он постучал пальцем по бланку. – Сегодня же отправлю телеграмму.
Выразив негодование по поводу предстоящей разлуки с благодетелем и защитником, Адела сменила тактику и тон и попыталась подольститься.
– Привези мне что-нибудь миленькое, ладно? Что-нибудь по-настоящему особенное.
– Подарок на всю жизнь.
Сказать по правде, Луиджи Санционаре немного устал от трудовой рутины на криминальной ниве Рима и с нетерпением ожидал возможности отдохнуть. К тому же Рим представлял собой далеко не самое приятное место для жизни. На улицах еще звучали отголоски прошлогодних политических бурь. Италия переживала бурную пору, а поражение армии при Адобе, в марте прошлого года, даже привело к падению правительства. Теперь, спустя год, раненые и пленные только-только начали возвращаться из далеких краев, неся с собой чувство унижения и напоминая людям об общей нестабильности.
Санционаре хорошо помнил встречу с профессором Мориарти, состоявшуюся во время его последнего визита в Лондон. Мориарти говорил тогда, что им нужен хаос, что состояние хаоса благотворно отражается на их бизнесе. Был ли прав Профессор? Какая ему, Луиджи Санционаре, польза от разбитой армии? Что с нее взять? Впрочем, и сам Мориарти потерпел неудачу в своем очередном предприятии, доказав собственную беспомощность. Да, уехать на какое-то время из Италии будет очень даже кстати. Весна вот-вот повернет к лету, а Адела в жару становится абсолютно несносной – такой требовательной, нетерпеливой.
В город он отправился с Бенно, смуглым, остроглазым парнем, имея которого под рукой, можно было не опасаться врагов – а врагов у него хватало, особенно среди сицилийцев. Отправился, решив, что пришла пора внести кое-какие изменения в структуру власти.
Страстную пятницу Луиджи посвятил религии. Совершаемые в этот день ритуалы глубоко его трогали. Он помолился за души родителей и друзей, умерших у него на службе. Потом помолился за собственную душу и поразмышлял о том зле, что пышным цветом расцвело в сей юдоли скорби.
После литургии Санционаре вернулся домой, на виа Банчи-Веккьи и принял нескольких посетителей – двух мужчин, которым предстояло поджечь один популярный магазин на виа Венето. Рост цен сказывался на всех и каждом, а хозяин заведения отказывался платить больше за оказанную ему честь состоять под защитой людей Санционаре.
– Нам нужен пожар, но только небольшой, – предупредил он piromani.[54] – Такой, чтобы все всё поняли.
Следующим был молодой человек, получивший задание избить владельца кафе.
– Но только после Пасхи, – настоятельно посоветовал Санционаре. – И я не хочу, чтобы он умер, ясно?
– Si Padre mio,[55] – почтительно кивнул парень – приятный, мускулистый, с точеными, как у статуи, плечами. – Никто не умрет.
Санционаре улыбнулся и отпустил красавчика. Он не любил лишать людей жизни – только при крайней необходимости, когда ничего другого не оставалось. Мысли его переключились на завтрашнюю исповедь. Пожалуй, он признается в краже. Сие понятие многозначно и покрывает самые разные грехи, от грабежа до убийства – ведь убийство есть по сути кража жизни, смертный грех, отмываемый милостью Господней.
В просторную, с высоким потолком комнату вошел Бенно с небольшим круглым подносом, на котором стояли чашки и серебряный кофейник.
– Много их еще? – устало спросил Санционаре.
– Двое. Карабинеры. Капитан Регалиццо и капитан Мельдоцци.
Санционаре вздохнул.
– Что нужно Регалиццо, мы знаем, да? Еще немного оливкового маслица. – Он потер большим пальцем о средний и указательный. – А что второй? Мы его знаем?
Бенно покачал головой.
– Примем сначала Регалиццо. А Мельдоцци скажи, чтобы немного подождал.
Регалиццо, представительный мужчина, настоящий денди, в мундире, обошедшемся ему, наверное, в половину месячной зарплаты, начал с того, что вежливо осведомился о здоровье синьорины Асконта, потом порассуждал о том гнетущем впечатлении, которое оставляют появившиеся на улицах, вернувшиеся из плена солдаты эфиопской кампании, и лишь затем перешел к насущной теме ужасающего роста цен. Ему очень жаль, но есть два заведения – «вы, конечно, знаете, о чем я говорю», – которые причиняют ему массу неудобств, и которые – «как ни прискорбно» – вероятно, придется закрыть.
В ожидании второго полицейского Санционаре откинулся на спинку кресла и закурил сигару. Мельдоцци предстал перед ним в цивильном костюме. Раньше они определенно не встречались.
– Вы, случаем, не друг капитана Риголеццо? – осведомился Санционаре.
– Я знаю его, – ответил Арнальдо Мельдоцци. – Знаю очень даже неплохо, но я пришел сюда, чтобы говорить не о его, а о ваших проблемах, синьор.
Санционаре пожал плечами и протянул руку ладонью вверх, жестом дающего.
– А я и не знал, что у меня проблемы.
– Они не очень серьезные. По крайней мере, их легко можно, скажем так, счесть несущественными.
– Расскажите о моих проблемах.
– Вами интересуется лондонская полиция.
Удар был неожиданный и весьма болезненный, и Санционаре вздрогнул, словно испытал реальную физическую боль.
– Где интересуется? В Лондоне?
– Да. Я получил вот это письмо. Вы ведь знакомы с инспектором Кроу?
Санционаре пробежал глазами по странице.
– И что из этого следует? – спросил он, потирая ставшие вдруг влажными от пота ладони.
– Для меня – ничего, синьор. Я лишь полагаю, что вам следует знать о том, что полиция нескольких указанных в письме стран проявляет интерес к столь известному гражданину, как вы.
– Скажите… – Санционаре сделал паузу, внимательно, словно отыскивая некий дефект, рассматривая тщательно подстриженные ногти. – Скажите, вы уже дали ответ на этот запрос?
Полицейский улыбнулся. Он был молод и, вероятно, честолюбив.
– Я подтвердил факт его получения. Не более того.
– И что вы предполагаете делать дальше? Вас просят сообщать обо всех необычных посетителях и происшествиях, имеющих отношение к моей скромной персоне.
– Мне не о чем сообщать. – Капитан поднял голову, и взгляды их встретились, но уже в следующую секунду полицейский отвел глаза. – И пока мне не о чем докладывать.
– Капитан… – медленно, словно приступая к обсуждению некоего нелегкого вопроса, начал Санционаре. – Что вам требуется в данный момент более всего?
Мельдоцци кивнул.
– Я думал об этом, предполагал, что вы спросите. У меня жена и трое детей. Знаю, такое несчастье постигает большинство мужчин. Мои заработки невелики. Я подумал, что вы, может быть, найдете мне какое-то применение.
– Это можно устроить, – устало произнес Санционаре, думая о том, что в списке нахлебников появилось еще одно имя. Кормить еще пять ртов… Но ведь спокойная жизнь важнее.
Тем не менее новость всерьез обеспокоила его. Тот факт, что лондонская полиция интересуется им, знак сам по себе недобрый, тем более что он как раз собрался наведаться в Лондон. Стоит ли сейчас предпринимать такое путешествие? Он задумался. Может быть, лучше пригласить Шлайфштайна и Гризомбра к себе, в Италию? С другой стороны, они бы, несомненно, откликнулись на его призыв. Пожалуй, будет лучше, если Адела ничего не узнает об этом письме. А ехать нужно.
Настала Страстная суббота, и город как будто замер в нетерпеливом ожидании великого христианского праздника, разрываясь от желания ударить во все колокола с криками «Христос воскрес! Аллилуйя!» День выдался приятный, теплый и ясный, без ужасной изнуряющей духоты. Приготовившись к исповеди, Луиджи Санционаре вышел из дому, но не направился сразу к церкви иезуитов. Прежде ему предстояло сделать два небольших дела. Купить билеты и заглянуть в магазин.
В первый раз он увидел ее у Испанской лестницы. Высокая, смуглая, темноволосая, в очаровательном платье лимонного цвета и широкополой шляпе и зонтиком от солнца, который она несла с невыразимой элегантностью. Когда он подошел ближе, она – Луиджи Санционаре мог бы поклясться в этом – замолчала и, отвернувшись от своего спутника, устремила свой взгляд на него. В ней было то, чем привлекла его когда-то Адела, – скрытая страстность, обещавшая, нет, намекавшая на то, что все возможно. От одного лишь ее взгляда по спине Санционаре поползли капельки холодного пота. Ей было не больше двадцати пяти, и ее сопровождал мужчина по меньшей мере вдвое старшего возраста, лет, может быть, шестидесяти, высокий, сутулый, с короткими темными волосами, в золотом пенсне и с весьма изысканными манерами. К девушке он относился внимательно и несколько покровительственно, почти по-отцовски. В первый момент он напомнил Санционаре профессора Мориарти, но сходство было только поверхностным.
Во второй раз он увидел их за ланчем. Они сидели за несколько столиков от него в траттории, куда Санционаре заглядывал время от времени, неподалеку от площади Кавура, около собора Святого Ангела. Девушка почти не разговаривала со своим спутником и без особого интереса ковырялась в тарелке. Понаблюдав за ними некоторое время, Санционаре пришел к выводу, что мужчина скорее родственник, чем любовник. Несколько раз, когда он смотрел на них, девушка слегка поднимала голову и бросала взгляд в его направлении.
При этом она каждый раз смущенно опускала глаза, и каждый раз Санционаре бросало в холодный пот. Время шло, и холодок сменился сначала теплом, а потом и жаром, который быстро распространился вниз.
В очередной раз поймав брошенный в его сторону взгляд, он обнаружил в ее глазах почти откровенное восхищение. Санционаре улыбнулся и слегка наклонил голову. Девушка смутилась, но потом тоже улыбнулась. Губы ее слегка приоткрылись, и то первоначальное ощущение – возможно все – снова дало о себе знать. Это было что-то вроде визуальной лести, намека на то, что он, Санционаре, еще не утратил той особой, магнетической силы, из которой произрастала его уверенность в себе.
Ее спутник сказал что-то, наклонившись над столиком, и она что-то ответила, с заученной улыбкой, как на плохой картине, обмахиваясь салфеткой. Вскоре они ушли, но уже у двери девушка обернулась и бросила прощальный взгляд в сторону Санционаре.
Часом позже он, уже настроившись на нужный лад и приняв соответствующее моменту выражение, вошел в пышную, в барочном стиле, церковь Иль-Джезу – главную церковь ордена иезуитов, – дабы испросить у Бога ежегодное прощение.
Внутри было прохладно, в воздухе висел запах дыма от многочисленных зажженных свечей, группировавшихся вокруг столь же многочисленных алтарей и статуй. Шепот, покашливания, шорохи отдавались мягким, приглушенным эхом от стен и колонн, три сотни лет копивших в себе молитвы верующих.
Санционаре вдохнул полной грудью, принимая в себя запах ладана и едкого дыма – запах святости. Смочив пальцы в стоящей у входа чаше со святой водой, он осенил себя крестным знамением и прошел к главному алтарю, где присоединился к коленопреклоненной группе кающихся, собравшихся у исповедальни справа от нефа.
Санционаре не знал, что в этот день у отца Марка Негратти, который должен был выслушивать покаяния и отпускать грехи, и чье имя значилось на табличке, случилась небольшая неприятность. Начальство о неприятном инциденте не знало, как не знало оно и священника, занявшего в исповедальне место Негратти.
Голос у этого священника был тихий, и говорил он немного. Никто и не догадывался, что ждет он лишь одного из паствы и лишь одно лицо высматривает сквозь тонкую проволочную решетку. Выслушивая привычный перечень повторяющихся прегрешений, он сдержанно улыбался уголками рта и, лишь когда ушей его касалось признание в страшном грехе, неодобрительно покачивал головой.
На коленях у священника, где ее никто не видел, лежала колода игральных карт, кои он перебирал с ловкостью, свидетельствующей о немалом опыте.
– Простите меня, святой отец, ибо я согрешил. – Санционаре прижался губами к решетке.
Мориарти улыбнулся про себя. Какая ирония. Он, Джеймс Мориарти, величайший гений криминального мира Европы, выслушивает исповедь самого известного итальянского преступника. Более того, отпускает ему грехи и подготавливает его падение, дабы потом помочь подняться.
Грехов за Санционаре числилось немало: он пренебрегал Божьими заповедями и забывал преклонять колени перед Господом, выходил из себя и гневался, допускал хулу и сквернословил, обманывал, лгал, прелюбодействовал и открывал сердце свое зависти, а еще желал жену ближнего, точнее, соседа.
Когда перечисление прегрешений закончилось и Санционаре покаялся и попросил прощения, Мориарти негромко сказал: