Глава 44. Февраль 1944 года

Февраль-Март 1944 года

После отъезда Рязанцева в госпиталь полковая разведка осталась без командира взвода. Пополнение из госпиталей, из курсов, но никто из них идти в полковую разведку идти не хотел. Разведка дело добровольное, тут приказным порядком ничего не сделаешь. После февральских боёв на передовой ….. лишь те сотни солдат ….. Участок фронта на котором мы занимали оборону … метров в общем майор Бридихин, хоть и назывался командиром полка, а фактически командовал неполной ротой, к ней бы солдат, чем в обычной школе укомплектованной по военному времени роты. На войне часто бывает, с утра солдаты в полку есть, а к вечеру их не стало. С утра их в роте сотни, а к вечеру их десятка не насчитаешь…. Сунь сейчас эту сотню вперед и тотчас никого не останется. Командиру полка остаться без солдат …. нельзя … А в резерве ты не хозяин, и ни Манькиной сиськи …

Эту мысль полкового подхватили тут же комбаты. Приказали командирам рот беречь своих солдат |и без предварительной разведки полковыми разведчиками не куда не соваться |. За потерю каждого солдата будут строго спрашивать! Мы с Сергеем вышли из штаба и пошли на передовую. На полпути от переднего края в стороне от тропы находилась землянка комбата. Около неё небольшая группа солдат и топтался комбат. Я посмотрел на него и решил (подумал), что он кого-то дожидается. Около него стояли связные (солдаты) из роты и ординарец с автоматом наперевес (на плече). Может в роту собрались идти, подумал я. Только мы поравнялись с ними, слышу немецкие снаряды летят.

— Ложись! — истошно закричал комбат и бросился (стремительно) в проход землянки. Солдаты, стоявшие около него, |покатились вслед за ним в поход землянки | повалились на землю. Снаряды прошуршали низко над головой и урча пошли куда-то дальше (тылы, нашим полковым тыловикам тоже иногда доставалось). Звуки утихли и я услышал голос комбата. Мы с Серегой продолжали |идти дальше | свой путь по тропе.

— Гвардии капитан подойди!

— (Можно вернее поговорить) Хочу поговорить с тобой!

— Иди догоняй (я тебя жду)! Говори! Что надо?

— Есть приказ командира полка подобрать для нашей роты новые позиции.

— Ну раз есть, так подбирай! Что ты мне об этом говоришь?

— Ты меня не правильно понял! Командир полка майор Бридихин велел вам для нас подобрать позиции.

— О таком приказе я не слышал. — Командир полка мне о таком приказе не говорил. Я только что был у начальника штаба, и о (приказе) тебе разговора не было. Ты что-то путаешь комбат.

— Нет, я не путаю! Командир полка звонил по телефону и велел передать, чтобы разведчики нам подобрали позиции. Вот я передаю тебе этот приказ.

Я повернулся. Похлопал его по плечу и сказал:

— чтобы отдать новый приказ, нужно сперва старый отменить, чтобы не было путаницы и накладки (никакой). Ты меня понял? Я имею (сейчас) другой приказ. Всё запомнил, о чем я тебе говорил? Передай Бридихину, если будет еще раз звонить (что ты видел меня, говорил со мной и что я тебя послал подальше. На счет новых позиций, ты их сам подбирай. Усек? Боишься небось к немцам в плен попасть? Видишь передовую, я хожу и вроде ничего!). Я повернулся к (комбату) нему спиной, (плюнул) подтолкнул локтем Сергея и мы, не торопясь, пошли по тропе на передовую. Когда меня в штабе полка Денисов спросил, кого я думаю назначить на место Рязанцева, я ответил:

— Не знаю! Я с ребятами говорил. Взвод принимать никто не хочет.

— Но ведь это временно, пока мы подберем на это место офицера.

— Вот именно, что временно! Никто не хочет ругань терпеть.

— Кто у тебя во взводе старший по званию?

— Старший сержант Сенько!

— Пришли его ко мне! Я сам с ним поговорю!

— Я не буду в этом деле участвовать. Вызывайте сами.

— Бридихин велел тебе.

— Бредихин? Он тут сорвался и наорал на меня. Вот пусть сам вызывает и назначает. Когда Серафима Сенько вызвали в штаб полка и Денисов предложил ему принять взвод разведки, то Сенько наотрез отказался.

— Почему? Какая причина? — спросил его Денисов.

— Ребята в разведке служить устали. Хотят в пехоту рядовыми переходить. Солдаты там спят и ничего не делают, а здесь передохнуть не дадут, то за языком иди, то высоты бери. На кой мне хрен за всех отвечать. После штурма высоты нам положен отдых две недели. А нас гоняют каждый день без сна и еды, на капитана орут.

— Ты за капитана не говори! Это не твое сержантское дело. Ты за себя говори!

— Взвод принимать не буду. Сколько можно без отдыха (ходить)? На взвод не пойду. Можете отправлять рядовым в пехоту.

Начальник штаба отвернулся (и замолчал), занялся каким-то бумажным делом. Он решил разговор не продолжать. Может старший сержант помолчит и одумается. Сенько не стал ждать когда ему скажут иди. Разговор окончен, значит он свободен. Он повернулся и вышел из блиндажа. Наверху (метрах в двадцати от прохода) его дожидался наш старшина Тимофееч.

— Ну как уговорили? (Можем твоё назначение отметить?). Назначение нужно (отметить) обмыть!

— Нет старшина! Пусть другого найдут! Пошли! Серафим парень решительный. Разговор окончен. Надо идти. А то еще скажут, что Сенько передумал.

— Платить, говорит, будем. А мне деньги на что? В карты я не играю. Родные в оккупации. Посылать деньги некуда. Я воюю с фрицем за Белоруссию, а не за деньги. Мы с Сергеем подошли к солдатской траншее, спрыгнули вниз, прошли вдоль её зигзагов, нашли наших ребят и направились к лесу. В окопах и блиндажах, которые накануне взяли наши ребята, теперь сидели стрелки пехотинцы. Бредихин орал на меня, почему я сразу не стал преследовать противника. А кого, собственно, преследовать? В лесу их и раньше не было. Они леса боятся. И сейчас там нет никого. Кого я собственно должен преследовать? Наступать вперед должна пехота.

— Ты должен был на плечах бегущих немцев ворваться в деревню Уруб или на высоту 322,9.

— Это вы майор так (желаете) полагаете. Разведчиков в наступление хотите послать. А у меня их всего шесть человек.

Разведчиков хотя юридически запрещено использовать в атаку ходить. После Бредихин немного остыл, велел мне лес прочесать, выйти на северную его окраину. Понятие, лес прочесать растяжимое. Для этого нужно иметь сотни солдат. Поставить их цепью и вперед пустить! А сейчас я могу взять с собой трёх ребят и по дороге (пройти. Выйти после…) на ту сторону. Если вас это не остановит, можете считать, что лес прочесан. Я высказал свое мнение по проческе леса, а сам подумал, у немцев весь участок здесь оголен. Пока они во всем разберутся, дня два, по крайней мере пройдет. Бежавшие в панике будут врать и преувеличивать. Пока их соберут и всех опросят, время уйдет. А то, что наши молчат, не лезут напрасно нахрапом, то это часто бывает. Бридихин орал, почему я сразу не стал преследовать немцев.

— У меня нет сил душевных! — ответил я.

— Каких ещё душевных?

— Таких! Мы много суток (уже) не спим и выдохлись (окончательно). Мы не покойники. Нам отдых нужен! И душа у нас есть.

— Какой тебе же сейчас отдых? Потом отдохнешь!

— Это когда трупами лежать будем?

— Ты опять за своё? Я приказал тебе сегодня ночью прочесать вдоль дороги лес и на выходе из леса поставить заслон. К утру ты (должен) доложить мне о выполнении приказа. Пришлешь мне (солдата) связного. Сам останешься там.

— В таком случае пишите приказ по полку на разведку. Чтобы потом не было никаких (упреков) разговоров. Я мол тебе так сказал, а ты наоборот всё сделал. А на счет преследования противника я вас что-то не пойму. Моё дело разведка, а в наступление должны стрелковые роты идти. Послушать вас, для чего (тогда) стрелки солдаты нужны, если за них деревни и высоты штурмовать и (брать) будут разведчики. Крика и ора я вашего не боюсь (и терпеть не буду). Я сам орать умею. |Так что на будущее без крика прошу говорить, а то я ведь и могу вас послать куда следует |. Можете не орать. И на будущее учтите. А то ведь я могу вас послать куда следует.

Часа за полтора, не торопясь, мы с ребятами прошли лес и осмотрели опушку. Выставили часового и установили очередь, кто за кем дежурит.

Я решил дать выспаться всем до утра. Нельзя без сна и отдыха непрерывно вести разведку. Стрелковые роты без нашей предварительной разведки (нами леса) сюда не пойдут. Хотя Бридихин мог вместе с нами сюда послать одну стрелковую роту. Но он чего-то (боялся) медлит. Северная опушка леса, когда мы выходили на неё, была безмолвна и недвижима. Деревья и кусты покрыты пушистым толстым слоем чистого (, нетронутого) снега. Только на (побуревшей) дороге, в наезженной колее (и следах от немецких сапог ног), в наезженной колее видно было следы немецких зимних повозок (солдатских окопов). А кругом все (было) ослепительно бело и удивительно чисто (неприкосновенно). Ни звука, ни шороха, ни полета пули с той стороны. Ни одной старой и свежей воронки от наших снарядов, ни одного упавшего сучка, и (задетого осколком при в взрыве) надломленной ветки перебитой осколком. Куда же били наши артиллеристы? Зачем они пудрили нам мозги, что им на день не достает по десятку снарядов (на расход). Врут как всегда. Стоят не стреляют. Никаких тебе потерь ни в лошадях, ни в людях. Пройдя метров двести по опушке леса в сторону и осмотрев всё кругом, мы никаких следов на снегу не нашли, вернулись к дороге и стали устраиваться на отдых.

— Зайди в лес поглубже, наруби лапника для подстилки! — сказал я Сергею.

— И вы тоже! — посмотрел я в сторону ребят.

Выбрав сугроб за пушистой елью, я обтоптал ногами снег (из расчета на двоих). Сергей набросал лапника и мы устроились в мягком, пахучем (свежей елью) углублении. Сергей натянул поверх (нас) шершавое одеяло. Я хотел что-то сказать, но слова не получились. Засыпая, я (просто что-то) что-то пробормотал. Сколько я спал трудно сказать. Когда я открыл глаза небо уже светлело. Меня никто не будил и за рукав никто не тянул. Сергей тихо посапывал, лежа рядом под одеялом. Я вылез из под одеяла, прикрыл Сергея и перешагнул через (край) сугроб(а).

Огляделся вокруг и вышел (из-за ельника) на дорогу. Кругом было по-прежнему тихо. Часовой, услышав поскрипывание моих шагов, повернулся в мою сторону и (подошел ко мне) пошел мне на встречу. Мы стояли на дороге. Я хотел спросить его, что там видно и слышно у немцев, но в это время почувствовал спиной, что кто-то (в лесу) движется в нашу сторону по дороге из глубины леса (по лесной дороге). Обернувшись, я увидел как от поворота дороги отделились темные фигуры солдат. Они были без маскхалатов и двигались в нашу сторону нестройной толпой. Издалека их не разберешь, наши они или немцы. Со сна глаза (у меня) как в тумане. Смотришь вперед, трешь их кулаком и кроме неясных очертаний фигур ничего не видишь. Я особенно не беспокоюсь. Они не видят нас. Мы можем в любой момент отойти в глубину леса и встретить их автоматным огнем. Я поднимаю руку, для всех это команда — внимание! Ребята по два, по одному становятся за (деревьями) стволами и бесшумно взводят затворы автоматов. Но вот фигуры вываливают на дорогу из-за поворота и вижу, это наши славяне идут. (Они ходят обычно как стадо баранов). Если бы это были немцы, они бы шли осторожно, оглядываясь по сторонам. А эти идут никуда не смотрят, бредут (как-то) сами собой. За мной прислали связного. Командир полка вызывает меня к себе.

— Тебе нужно было на деревню Уруб идти, а ты просидел целую ночь на опушке!

— Я не сидел!

— Чем ты занимался?

— Лежал и спал в снегу! Я не кобыла, спать стоя не умею! Вы каждую ночь спите. А я уже трое суток не сплю. И разница есть. Вы в блиндаже, а я на снегу. Короче! Куда я должен сейчас идти?

— Пойдешь со мной на опушку леса. Я сейчас туда собираюсь идти. Придем на опушку, там оглядимся, решим и посмотрим.

Проспав на снегу я не выспался, не чувствовал бодрости и ясности в (уме) голове! Я был по прежнему, так сказать, в полусонном, полусознательном состоянии.

При выходе на задачу и поиск голова у разведчика должна быть ясная (работать безошибочно, быстро и четко, должно быть ясное мышление и не затуманенные бессонницей мозги. Он должен улавливать вокруг всё, даже мелкие, незначительные детали и карты). Человек должен обладать мгновенной реакцией (светлым, проникновенным разумом). Тут каждое мгновение (может всё изменить) нужно решать умом. Когда мы пришли с командиром полка на опушку леса, он вышел вперед и встал за крайнюю толстую ель. Достав бинокль он долго смотрел (куда-то) вперед. Открыв планшет и проверив свои наблюдения по карте, он подозвал меня и спросил:

— Где твои разведчики? Нужно послать их по дороге вперед, я сам хочу посмотреть где немцы сидят. Кто старший во взводе?

— Старший сержант Сенько! — ответил я.

— Пусть возьмет с собой человек восемь, десять, И подойдет ко мне.

— У нас всего осталось шесть (человек).

— Шесть, значит шесть! Я послал Сергея за ребятами. Они (стояли сзади) сидели в снегу за ельником. Подошел Сенько.

— Пойдешь с группой ребят по дороге — сказал командир полка — Выйдешь в направлении вон той отдельной рощи и поднимешься за бугор. А я буду сам наблюдать за вами (от туда).

— Светло! — возразил было Сенько[201].

— Ничего! Нечего время терять! Отправляйтесь!

Ребята кучкой вышли на дорогу, оторвались от опушки леса и пошли в сторону немцев.

По дороге в светлое время! — подумал я.

Немцы обычно ждут на дороге нашего приближения. На дорогах, при подходе к деревням в светлое время обычно и гибнут разведчики. Они попадают под прицельный огонь (в упор). А где сидят немцы, с двадцати шагов их не видно. На опушку леса вышли комбат и командиры рот (по-видимому показались наши солдаты из пехоты). Им тоже нужно знать, что будет с разведкой при подходе к отдельной роще. Мы стояли за деревьями, а кто-то вылез из них.

Кто-то вылез неосторожно вперед. Потому, что тут же сразу послышались далекие, глухие раскаты орудийных выстрелов и к опушке леса понеслись снаряды (целой чередой). Командир полка тут же ушел по дороге в глубину леса за поворот, пехота подалась немного назад, а мы с Сергеем остались и наблюдали за ребятами.

Я попробовал было лечь, но из-за сугроба (снега) ничего не было видно я поднялся на ноги и встал за толстый ствол высокой ели. Снаряды ложились по опушке леса и вдоль дороги. С каждой минутой обстрел усиливался. Группа Сенько дошла до снежного бугра (на дороге) поднялась на него и стала неестественно пятиться. Ни звуков винтовочных выстрелов, ни трескотни пулемётов не было слышно. Полета трассирующих тоже не было видно. Я увидел, как трое взмахнули руками и стали валиться на спину. Ну вот, Бридихин добился своего! Глаза у меня были открыты, я ясно видел происшедшее, но вдруг почувствовал, что оторвался от ели и отключился от внешнего мира. Мысли мои вдруг ушли во внутрь. Что было дальше я ясно не помню. Я лишь почувствовал, что меня что-то ударило между ног. Как будто до этого я сидел верхом в седле на кобыле и был внезапно выброшен из седла. Острой боли при этом не было. В памяти произошел какой-то провал. То ли меня (наяву) снарядом ударило, то ли всё это я видел во сне. Очнулся я в блиндаже, открыл глаза и посмотрел в потолок, пытаясь вспомнить, что же собственно произошло. Смотря на верхние ряды бревен первого наката, я стал изучать их шершавую кору. Закопченные сучкастые бревна были разной толщины. Здесь были такие — толщиной в руку. Сергей сидел на корточках около железной печки…………

Всклокочены … в сиянии (пылающего) пламени.

— Это меня мина или меня снарядом?

Сергей поворачивает голову, говорит тяжело — Не знаю! …… На повозке отправились в лес. Обратно ещё не вертались (вернулись). Ночью пойдут вытаскивать раненных и убитых. Вечером ко мне в землянку пожаловал (майор) Денисов.

— Ты что расклеился? Командир полка хотел с тобой поговорить. Капитана Чернова убило. Снаряд разорвался в проходе блиндажа, где он стоял. Мне доложили, что ты сильно контужен. Вот я и зашел к тебе.

— У меня нижняя часть спины болит. Хочу встать и не могу.

— Ладно, лежи! В штаб вернусь, велю лошадь за тобой послать. Отправим тебя в санроту.

Через некоторое время к землянке подъехали сани, заложенные сеном и укрытые брезентом. Сергей и повозочный уложили меня на них. В санроте меня осмотрели, выписали эвакокарту и приготовили на отправку в тыл. В эвакокарте поставили какой-то чужой диагноз. В суматохе и беготне что-то перепутали. На утро я стал понемногу оживать и ходить. Мне показали машину и помогли забраться во внутрь. Открытая полуторка тронулась, и мы поехали куда-то в направлении Смоленска. По дороге на Смоленск нас здорово потрясло. Боли в пояснице стали стихать. Я мог вполне стоять на ногах и ходить не сгибаясь. Нас довезли до какой-то деревни и ссадили. Санитарный грузовик (заглох и завести его) на дороге сломался.

— Кто может самостоятельно, добирайтесь на перекладных — объявил нам сопровождающий санитар — Остальные, кто не может ходить останутся здесь, ждать в деревне. Из госпиталя придет за вами машина.

Мы сидели на завалинке покосившейся от времени избы. Со мной рядом пристроился старший лейтенант, тоже слегка контуженный.

— Слушай, капитан! — обратился он ко мне. — Направления у нас на руках. Ты сам откуда?

— Я из Москвы.

— И я из Москвы. Может мотанем в Москву? За сутки туда доберемся. Не всё ли равно где в госпитале лежать? Пока из госпиталя за нами сюда придет машина, мы будем уже в Смоленске. А может успеем доехать до Москвы. (Я тоже контуженный). А в Москву зайдем в эвакопункт, оттуда согласно документов в любой госпиталь направят. Скажем машина сломалась в пути. Ждали, мол, когда заберут. Сутки болтались в какой-то деревне. Сопровождающий уехал за машиной, а мы вторые сутки не ели. Самое страшное (если) по дороге задержат! (Снова пошлют на фронт).

— Ты что это серьезно?

— На полном серьезе! Ты на фронте давно?

— С сентября сорок первого.

— А ты?

— Я на фронте уже год и ни разу не был дома. Знаешь как домой охота?

— У тебя как ноги? Идти сможешь?

— Ноги у меня двигаются, голова болит. У меня есть лекарство от головной боли, хлебнешь пару глотков, и сразу все пройдет! Ст. лейтенант скинул с плеча вещмешок, достал фляжку, открутил крышку и подал её мне.

— Давай, пошел! Я следом за тобой! В таком деле нельзя одному. Нужна братская компания. А вдвоем нам с тобой, море по колено. Я взял фляжку, запрокинул голову, сделал выдох и не дыша хватил несколько глотков. В фляжке был чистый и неразведенный спирт.

Ст. лейтенант сунул мне в руку (кусок) обломок сухаря.

— На закуси, капитан! И давай покурим перед дорогой.

— В Москву, так в Москву! — сказал я похрустывая сухарем. — Черт с ними со всеми! Четвертый год валяюсь на снегу, сколько под пулями из них, сколько натерпелся и выстрадал за это время. С сорок первого, не вылезая с передка, воюю, а со стороны командира полка вижу одну злобу.

В Смоленске мы зашли на вокзал, сунули в окошко военному коменданту наши документы, он наложил на них визу — "В Москву", написал нам записку в кассе получить два билета. В вагоне мы опрокинули фляжку до дна, залезли на верхние багажные полки, за места нам платить было нечем и под стук колес быстро заснули. Ночью, где-то около Вязьмы нас разбудили. Кто-то потянул легонько за локоть меня (вниз), я открыл глаза и свесил голову с полки.

— Ваши документы, товарищи офицеры! Старшего лейтенанта тоже разбудили.

— Вы куда следуете, товарищ капитан?

— В госпиталь! Там в документах сказано!

— Это мы видим, но вам придется сойти с нами на следующей станции!

— А почему нельзя в Москву? Не всё ли равно где нам лечиться?

— Мы разберемся. Если начальство разрешит завтра поедите дальше.

Нас сняли с поезда. Мы спрыгнули на полотно и пошли за лейтенантом куда-то в сторону. Ночью было темно, но мы и не думали от него бегать. Он был вооружен наганом, а мы свои пистолеты сдали в санроте. В тыл с оружием нашему брату было следовать запрещено. Вскоре мы подошли к темному бараку, нас завели в отдельную пустую комнату. В углу стоял стол и по стене, на косых неструганых ногах (ножках), лавка.

— Вам придется здесь подождать! Я пойду доложу о вас начальству! — сказал лейтенант, вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь. С ним везде были два солдата. Но они, пока мы шли до барака, куда-то исчезли (в ночной темноте). Никаких признаков не было, что за дверью с той стороны стоят часовые. Два небольших окна в пустой комнате были не зарешечены. На стене, против двери висел портрет нашего главнокомандующего в маршальских погонах. В комнате от пола пахло сыростью. (Видно) Обычное дело, когда мыть пол заставляют солдат. Они (как обычно) это делают (солдаты) просто, (видно) выливают на пол несколько ведер воды, а потом шваброй сгоняют в (широкие) щели воду (между досок). Мы сели у стены на лавку, скрутили закрутки (газетные), задымили махоркой и стали молча рассматривать комнату.

— Как ты думаешь? Это не КПЗ? — сказал я своему спутнику.

— Какое КПЗ? — спросил ст. лейтенант.

— КПЗ, это камера предварительного заключения.

— Откуда ты такие названия знаешь? Ты что служил раньше в милиции или в конвое.

— Нет я в этих заведениях раньше не был и не служил. Я в полковой разведке был. У меня были ребята штрафники. Во всяких разных делах и под следствием побывали, в тюрьмах сидели, в лагерях сроки по уголовным делам отбывали. Рассказывали всякое. Выражение КПЗ я из их рассказов запомнил (усек). Вот я и думаю, зачем нас задержали.

— Чего мы такого преступного сделали?

— А ты как думаешь? Ты явный дезертир! В Москву махнуть собрался.

— Ты уж совсем, капитан! Сутки ещё не прошли. Скажем в пути задержались. У нас документы на руках.

— Это ты следователю скажешь!

— Не валяй дурака, капитан. Мы с тобой всего несколько часов в самовольной отлучке. Сутки не прошли — значит не дезертиры.

— У тебя совесть есть? Ты перед Родиной виноват!

— Какая совесть? Ты на счет совести у тыловиков спроси. Подумаешь преступление! В Москву, домой ехать собрались. И сразу враги, предатели Родины?

— Враги не враги, а штрафная обеспечена! Я несколько помолчал, а потом добавил;

— Ладно не горюй! Я просто хотел проверить тебя, не раздумал ли ты ехать в Москву.

— Конечно нет! Что ты! Через некоторое время в комнату вошел лейтенант. Это было новое лицо. Ночной лейтенант не появился. Этот чистенький такой, аккуратно подстриженный (и гладко причесанный).

— Вот и (уполномоченный или следователь) опер пожаловал к нам — (подумал) шепнул я напарнику, вставая с лавки. Лейтенант внимательно посмотрел на меня, сел на табурет и перевел взгляд на ст. лейтенанта.

— У вас что-нибудь есть кроме госпитальных (документов) предписаний?

— Удостоверение личности с печатью, написанное на листке бумажки от руки, партбилет и продаттестат.

— У меня? Я комсомолец. Вот моя книжица.

— Не книжица, а комсомольский билет! — поправил лейтенант, рассматривая поданные ему документы.

— Проверка людей, сами понимаете, в военное время необходима (в тылу повсюду). По дорогам и поездам всякий народ (ездит) шатается. Проверим ваши документы, установим личности и в госпиталь направим. (Вот) А пока придется здесь подождать.

— Нам продукты получить нужно. Сутки на исходе, а мы ничего не ели — пожаловался ст. лейтенант.

— Аттестат у вас есть?

— Конечно, есть! Что мы дезертиры?

Дежурный лейтенант забрал документы и аттестаты и вышел. Вскоре он вернулся, вернул нам все (назад) документы и сказал:

— Поездом вы дальше не поедите. Мы звонили в госпиталь, он рядом здесь в трех километрах, вас там примут. Поведет вас туда наш солдат. Ваши направления он сдаст в приемную часть. Желаю выздоровления и хорошего лечения.

Молчаливый пожилой солдат посмотрел на нас исподлобья и нахмурил брови (сурово). Всю дорогу мы шли за ним, изредка перебрасывались между собой негромкими фразами.

— Вот и пришли! — сказал солдат, показывая на деревню. — Офицеры, а ведете себя как мальчишки. Незаконно в поезд сели, людям задали лишнюю работу! Никакого порядка нет. Куда захотели, туда и поехали.

— Это ты прав, нас немного в сторону занесло. Ты солдатик на фронте был? Знаешь что это такое?

— У каждого своё место и каждый отвечает за своё.

— То-то и видать! Тыловик фронтовику, как свинья товарищ лошади! Кончится война, скажешь на фронте был. А мы завшивели в окопах, дыхнуть тишины тыловой захотели. Побаловаться захотели. Это от бессонных ночей многие недели подряд. Ты вот каждую ночь под крышей, на кровати и в тепле храпишь, а нам периной служит снег и поесть не каждый день приходится. Навоюешься вдосыть, выдохнешься как загнанная кляча, шарахнет как следует, вот и соображаешь как быть.

— А куда же вы ехали?

— В Москву, перед госпитализацией дня на два решили махнуть.

Ст. лейтенант дернул меня за рукав, чтобы я не рассказывал о наших планах солдату. Тыловой — не окопный солдат. Пойдет и доложит начальству.

А у меня идея. Я разведчик. … узнать, что скажет солдат о патрулировании поездов и машин.

— Ты вот солдат толкуешь мальчишество. А я с сорок первого на передке. Дали бы отпуск, сел бы я в купейный вагон и без всякого баловства лежал бы на нижней полочке. А что у вас здесь везде усиленная проверка?

— Да на Москву лучше поездом не суйся. Наши с командировками машинами едут. Ну вот и дошли! Сейчас сдам ваши документы в приёмный покой и можно обратно идти!

— Давай документы. Мы сами дойдем. Ты сам же сказал, что по железной дороге все равно не прорвешься.

— Ладно! Нате! Идите сами!

— Ну и дела! — сказал я старшему лейтенанту, когда мы немного отошли,

— У простого солдата прощения приходится просить. Проще в разведку сходить, чем вот так в своей совести (ковыряться) и перед первым встречным распинаться.

Но сделано главное, мы узнали пути на Москву. В приемной нас встретила медсестра. Она посмотрела в …, поправила прическу, поджала губы и пальцем потрогала у края рта, как бы проверяя, не развязались ли (шнурки) у неё по краю рта завязки, чтоб рот не открылся до самых ушей. Потом она зевнула, прикрыв ладонью белые зубы, видимо мы её разбудили, хлопнув дверью при входе. Она взяла со стола перьевую ручку, громко ткнула пером в стоящую перед ней чернильницу и басовито прокуренным голосом проговорила:

— Фамилии говорите! Потом она стала писать звания и прочие данные.

— Ходячие?

— Как видите, без костылей!

— Возьмите в предбаннике по кусочку мыла, подберите себе мочалки, вот вам полотенца и чистое бельё. Баня напротив. Идите туда и мойтесь. После бани зайдете в столовую, скажете, что на вас двоих оставлен расход.

Баня

Когда мы вошли в предбанник, под потолком стелился (холодный) белый пар. Человека, стоявшего в рост видно было только ниже груди до половины. Лицо и плечи можно рассмотреть только на расстоянии согнутой руки. А что в самой парной, подумал я. Наверное, больше пару, чем жару. Баня худая, вот и парит. Мы быстренько разделись, в предбаннике не было никого. Правда на лавке у противоположной стены лежало обмундирование и под лавкой стояли кирзовые сапоги.

— Ты давай побыстрей! Между пальцами ног потом будешь ковырять. Видно у тебя это любимое занятие. А то славяне всю горячую воду выхлестают. Надо в парную успеть повыше забраться, а то солдатики весь пар с камней изведут. Сидишь ковыряешься, с тобой и веником не хлестнешься. — я пнул его коленкой под зад и сказал: — Пошел! Ст. лейтенант открыл в мойку дверь и переступил порог. Я шел за ним держа в руках обмылок и мочалку. Голые солдатские ноги и плескание воды видны были из-под нависшего пара. Чего-то они сгрудились в один угол. Тут согнутые намыленные спины и бедра. Но что это? Ближайшая солдатская спина согнулась и руки достали до пола. Под рукой молодые крепкие груди и овальные очертания женского торса. Вот белое тело обернулось в нашу сторону и мы увидели всю божественную красоту в натуральном виде. Тело было без головы, как торс Венеры Милосской. Голова и плечи были в белом пару. Я толкнул локтем ст. лейтенанта и показал в сторону голой статуи. У него от неожиданности (перехватило) сперло дыхание и он как заколдованный, прикрыв мгновенно мочалкой свой позор, замер и окаменел. Я тоже прикрыл это место пустой железной шайкой (мочалкой). Одна из женских фигур приблизилась ко мне.

— Ну что девоньки холодной водой мочиться боитесь. Горячая чуть колодезной теплей. И она плеснула в нашу сторону из шайки. Мы стояли прикрывшись (пустыми шайками), и лиц друг друга не видели. Чем выше к потолку, тем гуще туман.

И вот эта шустрая, что плеснула на нас из шайки (водой), видя что мы её шутки не завизжали, решила приблизиться и посмотреть, не начальнице ли госпиталя она плеснула в харю. Что-то она молчит. Мы со старшим было даже попятились к стене вдоль мокрой деревянной лавки (от неожиданности).

Она подошла вплотную и увидела наши лица. Увидела наши улыбки, мы не долго были в смущении, увидела и закричала:

— Бабы, девки, в бане мужики!

— Какие мужики — с хохотом отозвались из угла другие.

— Голые мужики! совсем еще молодые!

— Тащи их сюда!

В бане в бабском углу тут же поднялся гвалт (переполох). Они как бы спохватились (опомнились), повернулись к нам спинами и закричали на нас.

— Ахальники, убирайтесь!

— Давай отсюда! — закричала одна грозно прокуренным голосом.

— Интересно что это за нахалы залезли сюда? — сказала одна чистым, молодым и звонким голосом.

— Совсем молодые — ответила та, что в нас плеснула.

— А ты дура сходи, посмотри! — послышался опять басовитый, видевший все виды, голос.

— А что? Возьму вот и пойду.

Она приблизилась к нам и сказала веселым голосом:

— Здравствуйте, мальчики! Вы откуда и кто такие будете?

— Здравствуйте, девочки! Я гвардии капитан. А мой друг ст. лейтенант. Мы прибыли к вам с самого фронта.

— Ты Манька, дверь на крючок не заложила? Я тебе что говорила?

— Они наверно правда с фронта. Наши сюда не пойдут.

— Вы где, окаянные? Что молчком сидите?

— А что нам прикажете делать? В мыле голыми на улицу из бани (уходить) бежать? Скажут, видали контуженных!

— (Сейчас) Вот щас сполоснемся и выйдем в предбанник. А то хотите за ручку познакомимся?

— Ещё чего? Давай окатывайся и выходи!

— Это наверно старая и костлявая кричит, — поясняю я громко вслух старшему лейтенанту, — Боится, что мы можем взглянуть на её безобразия.

Мы быстро намылились, сполоснулись, налили в шайки воды, сели на лавку и стали болтать в воде ногами.

— Ну вы скоро там?

— Может спинку потереть?

— Я тебе щас потру шайкой по физиономии.

Потом чей-то спокойный, звонкий, девичий голос сказал:

— Мальчики, поскорей. Мы замерзли.

— Уходим!

Мы вышли в предбанник, притворим за собой плотно дверь, чтобы не нарваться на крики и женские вопли. Если они завизжат и поднимут хай (визг), прибежит охрана (персонал) и нам не поздоровится. Скажут из хулиганства в баню заперлись. Шутить с толпой голых женщин (и девок) нельзя. С толпой лучше не связываться. Налетят — шайками забросают. Получишь пробой головы банной шайкой, для гвардейца это будет позор.

— Одевайся лейтенант. Пойдем снаружи постоим (где посидим). Посмотрим на девок в одеже. Через некоторое время санитарки и медсестры стали выходить наружу. На них были надеты шинели, перепоясанные выше крутых бедер ремнями. Они стояли, не отходя от бани попискивали и посмеивались. Из предбанника вышла их старшая и они стали строиться.

— Равняйсь! Смирно! — услышали мы знакомый басовитый голос. На ней были погоны старшины. Остальные под мышками держали свои банные свертки. Мы зашли в предбанник, разделись, поддали на камни воды и попарились. Помылись не спеша, одели чистое, раскраснелись и пошли искать свою палату. На крыльце избы нам встретились две медсестры (санитарки). Одна из них улыбаясь спросила:

— Вы новенькие? Из бани идете?

— Нет, это не мы.

Девчонки сделали серьезные лица, оглядели нас с ног до головы, прошли мимо, а потом обернувшись захихикали и побежали куда-то. Не успели мы зайти в нашу палату, дежурная сестра были уже в курсе дела. Она знала всё или почти всё. Она знала, что нас с поезда сняли, что мы оба гвардейцы и прибыли с фронта. Что ст. лейтенант командир стрелковой роты, а я гвардии капитан и разведчик.

— Что настоящий?

— А тебе ещё какой? — услышал я вполголоса разговор между двумя сестрами (проходя мимо).

— А как же они с нашими девчатами в баню попали?

— Манька виновата. Забыла дверь на крюк заложить (запереть). Мы были так сказать у всех на виду. В палату входили новые лица из женского пола и все уставляли на нас глаза. Когда я зашел к врачу в кабинет на первичный осмотр, медсестра сидевшая тут же за столом нагнулась к врачихе и что-то шепнула:

— Вот этот! Врач женщина лет тридцати повернулась, посмотрела на меня и улыбнулась.

— Раздевайтесь, гвардии капитан и вот сюда на стульчик садитесь. Не успели на место прибыть, уже отметились? Сегодня на (десяти) пятиминутке главврач всех предупредил. Представляете себе, старшина мне докладывает, два офицера забрались к голым медсестрам в баню. И как же вы попали туда голубчики?

— Без умысла, конечно. Нас послали, мы и пошли.

— Прямо анекдот! Раздевайся, чего стоишь? Теперь мы тебя разглядывать будем.

— Кальсоны снимать?

— Разрешаю остаться в кальсонах. Рассказывай, где болит?

В госпитале я пробыл недолго. Меня вызывали к врачу ещё раза два. И через неделю я получил документы, что я здоров. Жалоб у меня особых не было. И валяться на койке в госпитале, как другие, я не хотел. Получив документы, я вышел на большак и стал ждать попутной машины. Я хотел вернуться в свою дивизию, (но попасть при случае в другой полк). Машины в сторону Смоленска долго не было. По большаку проходили иногда отдельные солдаты и офицеры.

— Вы не на Смоленск ждете попутную? — спросил меня, проходящий мимо, пожилой солдат.

— На Смоленск! А что?

— На Смоленск машины не ходят. Мост разбомбило. Нужно идти далеко в обход. Машины будут ходить, когда наведут переправу. Видно судьбе было угодно (изменить) повернуть меня в другую сторону. Откуда-то со стороны проселочной дороги на большак выползла грузовая машина. Я стоял на дороге долго и сильно простыл, стоял переступая и постукивая нога об ногу. Шофер заметил меня и тут же притормозил. Открыв дверцу машины, он обратился ко мне.

— Капитан прыгай ко мне в кузов, за пару часов до Москвы довезу. Здесь теперь транспорта не дождешься.

Он как будто читал мои мысли. Хотя в душе у меня были сомнения. Я хотел вернуться из госпиталя в часть. Я на секунду задумался, правильно ли я делаю. Но тут же махнул рукой и направился к кузову. В два прыжка я нагнал машину, подтянулся на руках, перекинул ногу через задний борт. Теперь было всё решено. В кузове, покрытым брезентом, было тепло. Я пробрался ближе к кабине, лег на что-то мягкое и тут же заснул. Как провел я время в Москве с военной точки зрения значения не имело (но несколько дней проведенных с …для меня были праздничным днем. "Если б навеки то было!" Я пробыл в Москве вместе с дорогой туда и обратно ровно семь дней. (Как по Христовым стопам). Поездом обратно я доехал с билетом в плацкартном вагоне до Смоленска. В Москве по отметке военного коменданта по приезде я получил на неделю продуктов и сменил продаттестат. Свой из госпиталя я сдал и на продпункте получил новый, московский.

Из Смоленска …..я пошел пешком. От вокзала повернул в сторону Павловской горки и зашагал по зимнему большаку куда-то в сторону Духовщины. В предписании из госпиталя было сказано, что я должен явиться в запасной полк 3-го Белорусского фронта. Машин попутных не было. Всю дорогу, двенадцать километров, пришлось идти (пилить) пешком. Разыскав деревню где стоит офицерский резерв, я сдал свои документы и меня направили в избу. Там размещались прибывшие из госпиталей младшие офицеры.

В избе сидели лейтенанты, старшие лейтенанты и один капитан. Всего было человек десять (не больше). Пополнение из госпиталей шло совсем небольшое (не жирное). В день прибывало по два по три офицера. И это на целый фронт. Офицеры меня встретили хорошо. Разведчиков среди них не было, и они смотрели на меня с любопытством, когда узнали, что я из полковой разведки. Чем мы занимались? Бегали в столовую, получали свой скудный и жидкий паёк. В столовой нам выдавали по черпаку жидкого хлебова (баланды), по куску черного хлеба и по кружке полусладкого чая. Из столовой мы возвращались в избу, забирались на нары и играли в карты. Игра шла переменно, то с шумом и гамом, то с унылым безразличием и дремотой. Играли на деньги для азарта и интереса. Прошло несколько дней, в резерве появились новые лица и несколько бывших здесь уехало на фронт. На следующий день прибыли ещё трое, а я по-прежнему оставался в избе. Ребята стали подшучивать надо мной, — тебя капитан назначили комендантом нашего общежития. Через день все ребята разъехались по своим полкам. Из новеньких появился один. Ещё один ст. лейтенант сидел в резерве. Он прибыл раньше меня.

— Ну что капитан! Все ребята разъехались, а ты всё сидишь? — сказал он.

— Ты тоже сидишь. У тебя такая работа! Тебя посадили сюда, ты и присматриваешь за мной.

— Ну что ты! Ты ошибаешься, капитан! Я рапорт подал на медицинскую перекомиссию. У меня что-то внутри болит, а медики пишут здоров.

— Не заливай! За всеми ты (нюхаешь). Я тебя с первого дня заметил (увидел). Ты делаешь нужное дело. Задаешь ребятам (провокационные) вопросы, ловишь каждое слово налету, ждешь что человек тебе ответит. В столовой ты встречаешься со своим сотрудником (и ему что-то передаешь). Ты не знаешь, что я разведчик. А разведчики народ (люди) наблюдательный, каждый шорох, шепот и мелочь подмечают. Ты, на мой взгляд, работаешь топорно и грубо. Тебя сразу видно по бегающим глазам и отвисшим ушам. Мне (тебя) таиться нечего. Причина есть, почему я тут долго сижу (почему меня тут долго держат). Я прогулял срок явки… Ответ на запрос из госпиталя придет и решат что делать со мной. Видишь, ты мне задал туманный вопрос, а я (говорю всё на чистоту) ответил тебе исчерпывающе и всё на чистоту. Мне нечего таиться. Что заслужил то и понесу. А ты мне заливаешь про какую-то комиссию.

Старший лейтенант скоро ушел и больше в избу не вернулся. Возможно вместо него прислали другого. А мы сидели на нарах, играли в карты и рассказывали случаи про войну. Никто из ребят на свою судьбу не жаловался, и даже наоборот, бардачок на войне преподносили как (шутки) бравые похождения, как юмор и как забаву. Сидевшие в резерве офицеры по-разному воевали. Одни получили ранения и успели побывать на передовой. Были и такие, что отсиживались в тылу, служили в прифронтовой полосе, пороха не нюхали и страшно фронта боялись. Всяк дорогу войны шел по своему пути. А кто зацепился крепко руками и зубами, боялись передовой как кромешного ада.

Я знал, что меня засекли с поездкой в Москву. Я (правда) это и не скрывал, у меня на предписании из госпиталя был поставлен штамп московского военного коменданта. Продовольственный аттестат, выданный в госпитале, мне заменили в Москве при выдаче продуктов. Предписание и аттестат я сдал по прибытию в резерв. Теперь я сидел и ждал, когда меня вызовут для объяснений. Прошло несколько нудных и однообразных дней. И вот однажды утром за мной прислали связного. Меня вызвали в штаб запасного полка.

В большой комнате за длинным столом сидели: полковник, подполковник и два майора (и капитан). На вопрос где я был, я без заминки и секунды промедления ответил:

— В Москве!

— Где ты там жил?

— Дома!

— Сколько суток?

— С дорогой туда и сюда ровно семь!

— Ладно иди! Будет решение вызовем.

Когда я услышал слово "Рушение" — сердце на секунду сжалось и остановилось. Я почувствовал, что внутри что-то давит. Но я тут же сделал глубокий вдох, повернулся и вышел. Они смотрели мне в спину и выжидаючи молчали. Я вернулся в избу.

— Ну как? — спросили меня ребята.

— Как-как? Трибунал! Что вы не понимаете? За самоволку в военное время положен расстрел.

— Ну да!

— Вот тебе и ну да!

— А ты как же?

— А что я собственно должен делать? Орать караул? Помогите! Простите! Я больше не буду! Ты когда в атаку идешь, тоже орешь, мама я больше не буду.

(Мы ходим в разведку, жизнь висит на волоске, каждую секунду ждешь удара пулей в живот.) Мы в разведку ходим молча. Не знаю как вы? Тут жизнь висит на волоске, каждую минуту ждешь пулю в живот, и ничего, идешь и молчишь. На следующий день меня снова вызвали в штаб и молча вручили опечатанный сургучом пакет. По углам и в середине красовались застывшие на сургуче печатки. Я расписался в журнале за получение пакета. Мне сказали как добраться до штаба 39-ой армии.

— А какое решение?

— Сдашь пакет, там твое дело и решат. Я вышел на улицу, дыхнул морозного воздуха и почему-то подумал:

— Вот хорошо, что сразу не решили. А могли и сразу расстрелять. Показательный суд и перед строем расстрел. Теперь легче, теперь двое суток отсрочки, теперь пока до штаба армии доберусь двое суток буду на этом свете, время хватит перед смертью обо всем подумать (поразмышлять). Я, конечно, не знал, насколько я был виноват, и какая кара будет за это расплатой.

За своё своевольство я подумал о расстреле перед строем. На войне послать человека на смерть ничего не стоит. Приказал и всё. Не выполнил приказ — трибунал и расстрел. Сначала я предполагал самое худшее, а потом вышел на воздух, успокоился, от души отлегло. Дорога всегда благие надежды внушает. Виновного всегда легче под пули послать, чем орать на невинного (когда тому нужно идти на смерть, верную смерть). Виновный будет лбом землю рыть, чтобы доказать свою невиновность …, а чем больше будет виновных, тем легче управлять ими. Но в деле выбора смерти есть две чаши весов. Какая из них перетянет. Насильственная и добровольная (смерть), что лучше? (Лучше) Самому добровольно (навстречу ей) идти, чем скорей, тем лучше. (Бывают на войне и такие) Был один такой случай, когда сверху приказали послать людей на верную смерть. Подбираешь ребят на это дело. Профессионалов и самых опытных (ребят бережешь) в группу не включаешь. Если вызвать (группу) солдат и сказать, ты и ты пойдете на самый опасный участок. Тут же сразу вопросы будут, почему я, почему мы, а не другие. Построишь несколько групп. Одним говоришь, что ваша группа пойдет на верную смерть и отправляешь их на менее опасный участок. А этим говоришь:

— Ваше задание полегче, но опасность тоже на каждом шагу. Все зависит от вас, как вы пройдете. Они идут без всяких раздумий (приказаний), довольные, что другим досталось идти на верную смерть.

Попутной машиной я (снова) добрался до Смоленска. Побродил по вокзалу, обошел несколько улиц разбитого города и вернулся на Витебское шоссе. Была поздняя ночь, мне нужно было искать попутную машину. Я зашел к каким-то солдатам в полуразрушенный дом, устроился в углу на полу и подремал до рассвета. Утром на шоссе я поймал попутную машину и доехал на ней до Рудни. Из Рудни я (с попутной машины слез и) зашагал пешком по указанной мне зимней дороге (куда-то в сторону). Пройдя километров десять — двенадцать я подошел к (утопшей в снегу) небольшой деревеньке, утопшей в снегу. Штаб нашей армии на дороге не будет стоять. В общей сложности я шел около полдня. Кончился лес, и за бугром в стороне от проезжей дороги уходящие (стоящие) в небо столбы белого дыма.

Немецкая авиация уже несколько дней не летала, и печи в деревнях топить начинали (даже днем, в дневное) в вечернее время. Когда я забрался на самый бугор, то увидел большую деревню, крыши и печные трубы, над которыми неподвижно стояли (торчали) дымные столбы печного дыма. Узнав у часового где приём почты, я направился в избу и сдал свой пакет. Я присел в углу на лавку и сложил озябшие руки на колени.

— Вы чего ждете, (товарищ) капитан — сказал мне небрежно сидящий за деревянным барьером писарь. Он встал нехотя, накинул на себя полушубок, махнул мне рукой, вышел и ткнул в воздухе пальцем. Это он показал мне избу для приезжих.

— Аттестат сдадите вон туда. Отправляйтесь! У меня работы много! — он не сходя с (крыльца) порога повернулся (на месте) и, хлопнув дверью, удалился (к себе в избу) к себе. В избе, куда я пришел, ни окон, ни нар не было, на полу (брошена) лежала избитая ногами солома, ни керосиновых ламп у потолка, ни фронтовых горелок — гильз заправленных бензином. Открываешь дверь с улицы и проходишь черное отверстие дверного проема. Можешь не растопыривать руки и не шарить руками по углам. Ступай себе вперед спокойно, нащупывай ногой свободное место, опускайся и ложись, спи до утра. Утром захлопают дверью, значит на солдатскую кухню тащиться пора. Ночью в избу никто не заходит, никого не вызывают и не требуют в трибунал. Часового у дверей нет. Изба это для приезжих (проходящих) ночлежка. В избе ждут попутной машины, ночуют (в ней) повозочные и шофера. В дверь (днем) ногой кто-нибудь пихнет и хриплым голосом объявляет:

— Кому на Смоленск, подымай свои кости. Из штаба, накинув шапку полушубок, прибежит солдат посыльный.

— Капитан, выходи за получением пакета! У меня сборы недолги. Встал, разогнулся и на ногах. У нашего брата пехотного офицера нет ничего (что нужно собирать).

Тут хоть всё сгори и обвались, нам воякам из пехоты (пехотинцам бомбежка и) пожар не страшен. Поднялся на ноги и подался в снежное поле, отошел подальше, ложись в снег и спокойно (лежи) смотри как бомбы летят. Тут хоть всё на воздух взлети. Беру пакет и выхожу на яркий свет из царства тьмы. Лучше получить под расписку пакет, чем тут же за стеной избы на пожелтевшем от солдатской мочи сугробе получить пулю в лоб и валяться потом в дерьме.

Я расписался за пакет, заклеенный клейстером из ржаной муки. Сургучные печати здесь решили на меня не тратить. Чем ближе к фронту, тем шершавей бумага, из которой склеен пакет. Что это? — пытаюсь я угадать. Меня списали или моё дело плевое и ничего не стоит. Хотел бы я посмотреть, что там написано в заклеенной бумажке внутри. Пакет значительно похудел. Но лучше нос туда не совать и его не трогать. Пусть будет как есть! Тем более, что мне без лишних разговоров и вопросов выдали пакет. К начальству меня вообще не вызывали. На пакете было написано, что я следую в распоряжение командира 5-го гвардейского корпуса генерала Безуглово И.И. Видно посчитали, что со мной им некогда заниматься. Дело, мол, плевое. Пусть в корпусе решат. Если так с пакетом до командира полка дойду, вот где мне устроят головомойку, вот когда Бридихин потешится надо мной от души. Обратный путь пехом до большака был легче и (несколько) веселее. Ветер и снег хлестали в спину, подгоняя меня, только ноги переставляй. По большаку я прошел километров пять, пока меня не догнала попутная машина. Шофер притормозил, я легко прыгнул на подножку и забрался к нему в кабину.

— Тормозить совсем нельзя! — пояснил он. — Забуксуешь и занесет! Машина перегружена до предела.

— Все понятно! Спасибо, что притормозил!