Владимир Маканин. Андеграунд, или Герой нашего времени 6 страница

самую чуть движешься, шевелишься, не умер. Мое "яС

отдыхало. Вот только ссора, помалу в очереди

назревавшая, вдруг вспыхнула от меня буквально в двух

шагах. Некий мужик в кепке прилип к нашему стоянию, то

бишь к нашей очереди со стороны - втиснулся. Его,

разумеется, стали немедля гнать вон. "...Стоял за этим

гражданином! Стоял! Стоял! Вот пусть он вам скажет!С -

мужик в кепке тыкал пальцем в меня. А я, весь в себе,

молчал.

Молчание и привело к тому, что ко мне стали вдруг

обращаться как к нейтрально-честному свидетелю: "Вот

пусть он скажет, пусть он подтвердит! Не было тебя в

очереди! Не было!..С - "Он что хочешь скажет, потому что

он тебя боится, понял? А вот я тебя не боюсь! Я тебя

щас!..С - И красный суховатый кулак потянулся прямо к

физиономии. Но и сама физиономия разъяренного старика

была тоже красна, потна, а первый его вопль - как

сигнал! Ссора тотчас переросла в толкотню, в некровавую

крикливую драку. И тут как тут, словно ждали (скучали),

из-за угла выскочила милиция и "замелаС разом человек

семь, меня в том числе. Старшина, два рослых

милиционера, да еще были дружинники - вот тут дружинники

и появились, выскочили им в подмогу.

Вероятно, меня не могли не забрать, так как в момент

"заметанияС люди очереди, не столько дравшиеся, сколько

толкавшие и пинавшие друг друга, все еще указывали на

меня пальцами: "Не виноват я. Вот он, вот он пусть

скажет!..С - что было даже комично. Не сомневались они,

что он (то бишь я, молчальник) расскажет теперь всю

правду. В "воронкеС, в который нас позатолкали, их

кретинские крики продолжались.

- Вот он подтвердит, вот увидите!..

Когда выводили из "воронкаС, оказалось, что

милиционеры нами уже не интересуются; менты слиняли. Нас

вели те, кому уже смолоду хочется ощутить если не

власть, то хоть вкус, привкус власти. Молодые и

добровольные - дружинники. Парни с крепкими лицами.

"Давай, давай, отребье!С - весело покрикивал один из них

(с красной повязкой и с крупным значком на куртке -

вероятно, старшой). Он хамил играючи. Но, если обо мне,

я все еще был молчалив и ничем не отличим, а очередь,

семеро нас, как по инерции меня хранила.

Старшой нас и обрабатывал на выход , то бишь

допрашивал. Лет тридцати, не совсем уж юный,

мускулистый, мордатый и симпатичный, с приятной силой в

грубоватом лице. Ямочка на подбородке. Сама процедура

проста - старшой велел очередному из задержанных сесть

за стол, вертел в руках его документ (если тот имелся) и

молча смотрел в глаза. Человек сам начинал плакаться,

жаловаться, уверять, что его ждут, волнуются дома. Тут

старшой, означив штраф, его отпускал.

Мать его, да ведь и драки-то не было - кто-то кого-то

толкнул, задел нос, пустяк, мелочовка, однако старшой

(он даже не мент) обладал в мелочную эту минуту властью:

возможностью подергать тебя, а то и засадить на час-два

за решетку. Привкус власти, и так близко решетка, ведь

это почти искушение. Могло последовать что угодно. Не

небрежное "что угодноС, а, напротив, многовариантное,

московское "что угодноС - непрогнозируемое и пестрое,

как сор, как уличная жизнь.

Спрашивали за три человека от меня - я все еще был

неотличим.

Лишь чуть холодело внутри, в желудке, от возможно

предстоящего мне унижения. (Как пойдет. Унижения могло

ведь и не случиться.)

- ... Кто вы? Документы?.. Почему оказались в драке?

- Не дрался я.

- Ты не дрался, и он не дрался. А у пострадавшего вся

рожа в крови!

- Не бил я. Толкнули его.

- Кто толкнул?..

Здоровенный мордатый дружинник спрашивал одного за

другим, еще не мой черед.

Я вспомнил, как боялась, как безумно боялась попасть в

милицию Вероника (хотя реально миляги командировочные,

спаивавшие ее, были страшнее, гнуснее ментов). Я

усиленно думал о ней. Связывать в одно утрату любви и

усилившуюся ранимость - дело очевидное. Это знали

всегда. Знал и я. Успокаивал, мол, что мне до Веронички,

могу вполне обойтись без. Есть даже и плюсы. Во всяком

случае не прыгает давление. Нет звона в затылке от уха

до уха. Нет томления. Не болит правый глаз. Много-много

преимуществ. Вероника - это уже просто память. Были ведь

и другие. 21

Отвлекал себя (а сердце, знай, подстукивало), шаг за

шагом, все ближе к спросу - к столу, где этот

здоровенный малый.

-...И вы тоже, конечно, никого не били, никого не

ударили? - и улыбается. (До меня оставался еще один

человек.) Не выдержать мне этой его ухмылочки. Я

подумал, что, если невмоготу, я пас, я молчу - я просто

сдамся: склоню полуседую башку к столу (или уткну себе в

колени). Зажму руками виски и молча опущу голову. Да и

зачем ему я, годящийся в отцы, худой, с голодными

глазами? Слегка посмеются, слегка унизят - только и

всего, пусть потешит себя.

Я как бы внушал (телепатировал) ему, чтобы он оставил

меня в покое, когда дойдет мой черед.

- ... Что же, родной, ты так трясешься? Трусца берет?

А в очереди вы все, небось, храбрецы! - посмеивался

мордатый. Спрашиваемый старикан (до меня все еще

оставался один человек) кивал и по-собачьи, в лад с

жизнью, поддакивал: да, мы такие. Да, трусливые...

- Что с нас взять. Очередь и есть очередь, - удачно

закончил старикан вдруг.

Но сидящий за столом старшой (выложил локти на стол,

сидел вольготно) сказал ему тоже удачно и с усмешкой:

- Как что взять - а штраф!

Спрашиваемый старикан затрясся осиновым листом. Цены

уже подскочили. (Деньги уже ввергали в ужас - в больший

ужас, чем он был на деле.)

- Что вы! что вы, вашу мать!..

- Вот тебе и мать! Раз в очереди стоишь, значит,

денежки имеешь.

Старшой знал, кого чем достать. Меня он достанет

бездомностью: не самой по себе моей вечной общажностью,

а тем, что я об общаге умолчу (зачем пылить там, где уже

приткнулся?) - "Бомжуешь?С - спросит. И я не буду знать,

что ответить на нависающий прямой вопрос: а где же, мол,

старый пес, ты ночуешь?.. - этим он меня и ущемит.

Почувствует нечто. Почувствует, что недосказ. И что

есть, есть где-то у меня логово, есть свое и теплое, а в

своем и теплом возможен некий навар (а вот и поделись!).

Чехов хорошо сказал, что выдавливал из себя по капле

раба. Но и хорошо промолчал, чем он при этом заполнял

пустоту, образовавшуюся на месте былых капель. Словами?

То бишь нерабской литературой?.. Это напрашивается.

(Пишущие именно этим грешат. Еще и гордятся.

Мифотворцы.) Но реально пострабская наша пустота

заполняется, увы, как попало. Таков уж обмен: ты из себя

выдавливаешь, но в твои вакуумные пустоты (послерабские)

напирает, набегает со стороны всякое и разное - из

набора, которому ты не хозяин. Ты и обнаруживаешь в себе

чужое не сразу.

А ведь он за столом был прост - он всего лишь

нацелился проверить мою покладистость: законное и почти

естественное желание дружинника, который вскоре хочет

стать полноценным ментом.

Если спрашиваемый почему-либо не спешил плакаться и

ерзать на стуле, старшой сурово хмурился: "Ну?.. В

молчанку играть будем?С - И тот, в секунду сообразив,

чего от него ждут, начинал быстро и вразброс жаловаться.

Сначала на жизнь вообще, мол, жизнь херовая, никак не

наладится, ну, понервничал в очереди, продуктов нет,

жена ждет, отпусти, отпусти домой, друг, отпусти,

пожалуйста!..

Пауза.

- Надо же: домой человек хочет. - И старшой,

сколько-то в паузу поколебавшись и сколько-то его

выматерив, отпускал. Он всего-то и хотел, чтобы человек

не выпячивался и на одну чтоб минутку почувствовал себя

маленьким червяком. На минуту. Ничего больше. Понятное и

такое простое желание. Играем в поддавки?

- Следующий!..

Без пояснений уже знали, что надо плакаться и

проситься у старшого на волю, такой спектакль, играем и

без шуток. А может, кому из старичков интересно

скоротать вечерок за решеткой? (С пьяндыгами,

подобранными у метро?) Нас штрафовали на сто рублей, на

триста, что по тем временам было не так много. У кого-то

отобрали карты с голыми бабами на обороте - глянули,

разложив веером. Старшой и бровью не повел.

Следующий теперь был я. Сел напротив. Я был

предпоследний. Можно было со мной не спешить.

- Кем работаешь?

- Не работаю, - сказал. Напряженные нервы

(предощущение) не дали мне быть прямым. Я не решился

сказать: "Сторож...С - не хотел смешков и упреждающего

хихиканья, мол, экие нынче все сторожа.

Он вертел в руках мой паспорт. Я прописан у жены и

взрослой дочери, то есть у первой жены, где давным-давно

не живу. (Ушел из семьи. Укатился. Колобок.) Но прописка

была ясная, московская.

- Что это ты оказался так далеко? (Не в своем районе!)

Он всем "тыкалС, меня не задевало.

- Случайно.

Я ответил неожиданно коротко, без оправданий. Он так и

понял.

Он молчал. Он глянул вскользь (не в глаза, много чести

- в промельк), мол, жду тебя уже достаточно долго. (Жду

твоей жалкости. Поддавки или не поддавки?) Но меня

трудно заставить что-то сделать, если я не хочу. Он

ждал. Молодой дружинник (с ним рядом), гонявший желваки

от избытка сил, чуть замер, остановив двигающиеся скулы.

Старшой молчал, а потом появилась эта не нравившаяся

мне улыбка; почти ухмылка. Мол, ты не просишься на волю,

молчишь - и я молчу. Вот и отлично. Вот так и будем

теперь сидеть, а? (Возможно, я преувеличиваю. Моя черта.

Но пауза и впрямь росла.)

Он мог, он имел право с улыбочкой или без, сколь

угодно долго ждать моих покаянных слов. Но вот улыбка

сошла. (Молодой дружинник, что рядом, опять гонял

желваки.) А я... нет, нет, я не прятал глаза. Я

определенно смотрел куда-то за спину старшого, на темный

простенок, на шинели, висевшие там, - я смотрел на

шинели, а видел губы, эти его губы, дышащие изгибом

спрятанной (мне могло казаться) улыбки, отчасти уже

глумливой, - видел губы и эту ямочку, раздваивающую при

улыбке его подбородок. Старшой не был из тех, кто ни за

чем издевается над случайными людьми (я даже о нем

подумал, не из тех), - но зато он был из тех, кто

отлично знает о такой возможности потешить себя и о

безнаказанности. И знает, что я знаю и что, деться

некуда, весь в его руках. Упоение минутой власти... он

как бы пробовал, мол, а вот сейчас и посмотрим.

Я - позже - сумел найти ему оправдание. (Я всегда

сумею себя обвинить.) А именно: он, будущий мент,

интуитивно как раз и ищет человека затаившегося,

всякого, кто так или иначе от власти отодвинулся в

прохладный тенек. Он, старшой, сам и лично провоцирует

таких (таких, как я) на неподчинение. Его повседневная

провокация (проба) вовсе не хамство, а профессия - если

угодно, попытка, и удается она тем легче, что

затаившийся человек, как правило, тоже сам и лично

пытается себя защитить, не сообразуясь с провоцирующей

реальностью. Обоюдность лишь кажущаяся. Опасная затея.

Но ведь за это старшому и платят. В этом и профилактика.

В этом и суть старшого как человека - его функция. (В

этом, увы, и его клеймо: такому рослому, симпатичному,

во цвете лет и неглупому - быть функцией.)

Помню, в той двух- или трехминутной молчанке я еще

подумал, а вот ведь не прав он со своей декоративной

улыбкой: ведь нет необходимости. Ведь лично ему совсем

не нужно, чтобы человек сам собой подталкивался к

униженности. (Я не понимал, что как раз нужно, такова

функция.) Не нужно бы ему, зачем! - продолжал рассуждать

я. - Ведь как замечательно сюда свезли, нас привели чуть

не под руки, не били в ухо, не орали, не ерничали да и

оштрафовали тоже вполне пристойно, а не толкайтесь в

другой раз, миляги, в очереди, не деритесь! Вполне

справедливо, вот только не нужно теперь-то пережима, не

нужно улыбочек, - вот о чем я думал. И ведь спокойно

думал. Словно бы взвешивал за и против. Но одновременно

я не мог оторваться от вновь появившейся (вслед за

улыбкой) чуть подрагивающей ямочки на его подбородке.

Как наваждение. Прямо передо мной. Ямочка лучилась

светом отраженной лампы. Я даже не уловил секунду, когда

я ударил в эту ямочку. Ударил, вдруг сильно выбросив

кулак вперед - в подбородок - через пространство узкого

стола.

Его голова дернулась. После секунды замешательства

дружинники кинулись ко мне справа и слева, выкручивая

руки. Я и сам сидел в некотором замешательстве - после

удара.

Но с болью (ломали пальцы) хочешь-не хочешь

просыпается ярость сопротивления, я отбивался -

брыкался, плевался, кричал им, суки, суки! (В конце

концов старый агэшник за такую улыбочку имеет право ему

вломить!). Они били, валили, выкручивали, но все как-то

бестолку, пока энергичный малый с милицейской дубинкой

(членообразной), подскочив, не прошелся ею по моей

спине, в глазах вспыхнуло и померкло. Но сознание я

удержал. Они затолкали меня за перегородку в камеру (в

полукамеру - стоять там в рост было нельзя), - низкая

темная ниша, где пластом валялись три человека. Я их

счел, как только глаза присмотрелись. Пьянь. Или сильно

избитые.

Я сидел там на полу (слепой в темноте) и бил в пол

кулаком, весь еще в ярости: "С-суки!..С - выкрикивал я.

Они переругивались. Конечно, хотелось меня как следует

проучить. Но старшой, хоть и получил удар в челюсть,

собой владел:

- Спокыйно. Спокыйно, - говорил им он (с прикушенным

языком).- Да гывырю же вам: спокыйно. Оставьте его пока.

У них (у него) был выбор. Могли изобразить меня

зачинщиком драки. И могли, плюс, приклепать статью УК за

оказание сопротивления милиции (они в данном случае

менты) - спровадить под суд. Однако факт наказания,

отдаленный правосудием на месяцы и месяцы, напоминал

этим ребятам малопонятную абстрактную картину.

Тягомотина. (Суд души не утоляет.) Срок заключения,

который мне дадут, плевый, кому он нужен, тоже не

утолит, а вот отбить печень, почки, бить кулаком прямо в

сердце, двое держат, третий работает, - это уже лучше,

уже боль-мень, не насытит, но хоть вернет им равновесие

оперяющейся властной души. Они сами посчитаются.

Оставьте его пока.

Но, конечно, без свидетелей - ведь я был

предпоследний, какая мелочь, запятая спасает подчас (не

мелочь, а очередь). За мной стоял и томился еще один

староватый мужичишка, взятый ими в той крикливой

толкотне за сахаром.

Возможно, и кто-то из дружинников (слишком молодой?

или здесь новый?) был старшому не вполне, как очевидец,

желателен. Кто-то ему пока мешал. Не знаю причины. Ясно

было только, что они (он) мною займутся чуть позже.

Последнего они тут же отпустили: швырнули ему его

честный паспорт:

- Убирайся. Давай, давай!.. - после чего тот, в

радости своей на миг задохнувшийся, закашлявшийся,

кинулся бегом к дверям.

Дружинники сгрудились вокруг старшого (трое, с

красными повязками, возбужденные), а он, сидя за столом,

негромко их теперь учил, как и что дальше.

Двое, совсем молодые, стояли поодаль.

Я видел их всех через решетку. Я знал, что я крепко

влип. Может, эти двое юнцов (хотя бы своим присутствием)

не дадут меня забить?.. - как-то отвлеченно, как о чужом

дяде рассуждал я. И нет-нет трогал пораненную дверью

руку.

Но тут их всех сразу отвлекли, отсрочка, когда вдруг

подъехала машина, даже две, судя по шуму. Вошел

милиционер в новенькой форме, высок ростом, офицер (из

темной ниши отлично видны лейтенантские звездочки), и

повелительно сказал: "Всем быстро! Поехали!..С - и

добавил что-то (скороговоркой) насчет оружия. Ему

ответили. А он раздраженно: "И не тянуть, не тянуть,

ребята!С - Шум и скрип отодвигаемых стульев, возгласы,

подгоняемые командой общие торопливые сборы.

Ушли, куда я денусь, они меня завтра забьют. Они

сбегали вниз по лестнице, грохоча сапогами. За

лестницей, за последней ступенькой, их сапоги беззвучно

проваливались в небытие (в мягкую землю). Ушли все.

Остался только один; один из тех молодых. Молодой,

круглолицый - я его вполне разглядел.

Когда бравые дружинники заталкивали меня за решетку, я

(по дурости - нет, по страсти) все задевал то той, то

этой ногой косяк. Я упирался, разъярившийся старый

идиот. Хитроумный Иванушка расставлял руки-ноги, мол,

никак не пролезу в печь. Дружинники были посмышленнее

Яги, этой же самой дверцей поддали мне, аккордно, по

спине и под зад, так что я взвыл и влетел наконец в

зарешеченную нишу. И вот что я получил: великолепную

темную ночь в клеточку. И квадратное окно - далеко.

В том темном окне плыли лишь две-три серебристые нити.

Угадывалась луна. Но ей никак не пробиться в нашу

чернильную тьму. Она где-то. Она высоко вышла, взошла,

висит над крышей.

Молодой страж-дружинник спит, сидя за столом, выключив

настольную лампу. Ну, ладно, ладно: заперли до утра,

теперь-то чего - утром сведут счеты, жди! - говорил я

себе. (Ведь заслужил; ведь что к чему знающий.) Но нет.

В том-то и накал, что нет. Я все еще исходил желанием

вырваться: вырваться до утренней расправы, сейчас и

немедля.

Ползу. В темноте камеры (доморощенная, вонюченькая

бытовка) я полз как можно тише: скорость чуткой улитки.

Пьяндыга, который совсем близко, похрапывал. Ползу и,

как хищник, уже совпадаю своим дыханием с обертонами его

храпа. Еще полшага. Со стороны его лица (со стороны

запаха сивухи) - подполз, и тихо-тихо ощупываю карманы.

Он ни гу-гу. В кармане бумажки, сор, спички, помятых три

коробка, зачем ему столько. Второй карман брюк был под

телом, пришлось перевернуть. Пусто. (Я перевел дыхание.)

Я поднял глаза: всмотрелся в тот далекий мир, что за

решеткой. Охранявший спал. А из окна текли незримые

лунные полосы - в мерцающих глянцевых нитях я разглядел,

что страж за столом, спит лицом в руки.

Столь же тихо я подполз ко второму, этот в блевотине,

что как раз обнадежило; из брезгливости его могли не

обыскать. Хоть четвертинка пустая (для удара сгодится),

хоть бы квартирный ключ подлиннее, и чтоб зажать в руке,

как тупой нож. Но сразу попал ладонью в липкое,

зар-раза. Пустой. И обысканный. Даже авторучки паршивой

не завалялось. Денег - металлическая мелочь. Не в силах

вложить вновь в карманы, я вернул ему монеты, налепив их

прямо на заблеванную рубашку, как ордена. Спи, воин. Мы

тебя попомним. Третий (последний) пьяндыга был в углу,

под самой решеткой. Раздосадованный, я пополз к нему

быстрее и вдруг (уже потянувшись к карманам) понял, что

он не спит. Он все время меня видел. Он трясся от

страха. "У меня денег не-еет. Не-еет...С - еле слышным

шопотом выдавил он из себя. Я не стал ему объяснять, что

и зачем ищу. Рукой (все же) потрогал его карманы -

пусто. Потрогал еще и нагрудные, пусто. Тут я услышал

журчание: он уписался. Маленький поток все журчал,

журчал струйкой, в то время как мы оба молчали.

Я встал, сильно согнув шею; тихо-тихо шагнул к решетке -

к деревянным крестовинам. Решетка оказалась деревянной,

железная только дверца. (Моя пораненная рука опять

заныла.) Я стоял, смотрел: страж спал, спрятав в ладони

голову. Молодой. Я припоминал - что там вокруг него?..

Стулом драться тяжело. Стул, если шаткий, развалится -

тогда бы ножкой стула! Графин?.. Но графин могли унести.

Что еще? Яростный человек неудержим, со мной не сладит

этот сонный молодой мудак... Что? Что еще было там из

предметов? - я напрягал память, вспоминая минуты в

предожидании допроса. Стоял там и ведь перетаптывался

довольно долго - что я там видел?.. ну? - справа очередь

задержанных, лежали их документы. Тетрадка, паспортные

данные...

- Эй. Шеф! - позвал я.

Еще раз потряс деревянные крестовины:

- Шеф!

Сонный поднял башку, включил настольную лампу... вот!

вот оно, оружие! - глаза мои лихорадочно забегали,

подыскивая, как попроще ухватить лампу. Схватить, но не

выдергивая шнур, короткий, в низко расположенной розетке

(может застрять... молодой успеет!).

Он повернул ко мне круглое лицо: мол, в чем дело?

- Помочиться хотел бы. Проведи в туалет.

Он сонно сказал:

- В углу ведро. Ссы сколько хочешь.

- Да и попить хочется. Пересохло все. Шеф!

Уже шел ко мне. Рванувшись напролом, я бы, конечно,

сбил его с ног, приоткрой он нашу решетчато-железную

дверь, но о двери-то он и не думал. Он думал о другом -

я вовремя отпрянул. Он ткнул кулаком прямо в квадратик

двери, метя мне в глаз. Он хмыкнул, не попав. Ни слова

не сказав, повернулся, ушел. "Пить хочу, сука! Пи-ить!С

- завопил я, но круглолицый даже не оглянулся. Он

вырубил свет. Он перешел в соседнюю комнату и плотно

придавил дверь, чтоб не слышать, на случай, если я буду

бесноваться, вопить, кататься по полу - валяй, мужик!

Валяй, старая гнида, как сказал один из них, когда я,

запертый, стал было пинать ногой решетку.

Что еще я мог?.. Ничего. Разве что унять, остановить

прыгающее сердце. Я стал всматриваться из моего забытого

угла в черноту ночи, как в окололунный свет. (Искал свой

черный квадрат. Я уже знал его магию.) Сердце не

остановилось, но вот, стиснувшись, оно на чуть

тормознулось... еще на чуть... и как свыше - как

спасение - рождалось из ничего чувство останавливающихся

минут. Приспоткнувшаяся жизнь. Не сама жизнь, а ее

медлительная проза, ее будничная и великая тишиной

бытийность. Вот она. Время перестало дергаться: потекло.

Возможно, в раздрызге первых импульсивных минут за

решеткой как раз и отслаивались от моего "яС остатки

давнего, уже шелушащегося тщеславия и моих амбициозных

потуг. Не дамся, мол, им в руки. (Возможно, и остатки

былого писательства.) Шелуха, человечья пыль, это она

трепыхалась, подыскивая себе и заодно мне текст

подостойней - чтоб, по возможности, и лицо сохранить, и

животу уцелеть. Хитрован, сказал я себе. Расслабься. Вот

ты. Вот твое тело. Вот твоя жизнь. Вот твое "яС - все на

местах. Живи... Я с легким сердцем ощутил себя вне своих

текстов, как червь вне земли, которой обязан. Ты теперь

и есть - текст. Червь, ползающий сразу и вместе cо своей

почвой. Живи...

Нелепыми представились яростные прыжки из камеры

наружу (едва он приоткроет железную дверь), удары

настольной лампой по его голове, возня с розеткой, со

шнуром, чтобы лампой размахнуться. Надуманное исчезло,

как из дурного сна, хуже - из дурного фильма. Я остыл.

(Возможно, резко упало давление.) Ни движения рукой. Ни

случайной мысли. Как обнаруженный червь, я подергался

(только и всего) и пытался уползти, забыв, что почва

всегда и везде. Просто почва, земля, проза жизни -

обычная человечья клетка с решетчатой дверью и с

ненавязчивым ведром для мочи в углу. С обычными,

лежащими вразброс в темноте пьяндыгами, которым надо

проспаться, прийти в себя. И мне бы поспать. (Да, да,

лечь - руку под голову.)

Проза жизни, надо признать, была сладка. Как и

обещала, она мимоходом дарила человеку тянущийся и как

бы вечный звук, прибаюкивая мне слух мягкоритмичными

колебаниями воздуха. Сказать попроще, то был негромкий

храп. Мой. Я спал. Сама бытийность, спеленутая с

уговаривающим сладким звуком, покачивала меня. Спал. С

расстояния - как эхо - доносился из-за дверей свежий,

молодой храп мента-дружинника, охранявшего нас. Он

храпел, я вторил. Перекликались...

На миг проснувшись, я разглядел во тьме пьяндыгу, что

обмочился со страха и теперь каким-то сложным образом

"менялС белье - зябкий несчастный вид человека,

пританцовывающего на одной ноге, а другой целящегося в

брючину... Тьма, царила великолепная густая тьма.

Засыпая, я продолжал чувствовать черный квадрат окна. И

луну: ее не было. Но и невидная, она величаво висела в

небе, где-то над крышей - высоко над зданием.