ДОКЛАД СЛУЖБЫ ВОЕННОЙ РАЗВЕДКИ СУХОПУТНЫХ СИЛ США 12 мая 1946 года НАЗВАНИЕ: «Инцидент у горы Рисовая Чашка, 1944 год. Отчет» РЕГИСТРАЦИОННЫЙ НОМЕР: PTYX-722-8936745-42216-WWN 3 страница

В очередной раз кивнув, я почувствовал, как лицо заливает краска. Сакура сыпанула «Нескафе» в большую чашку, налила в кастрюльку с ручкой воды и поставила кипятить. Пока вода закипала, она закурила, сделала несколько затяжек и потушила сигарету под струей воды. Запахло ментоловым дымом.

– Хочу тебя спросить кое о чем. Ты уж извини. Можно?

– Давай, – согласился я.

– Ты говорил, что твоя сестра – приемная. Выходит, твои предки ее удочерили до того, как ты родился. Правильно?

– Да. Родители зачем-то взяли приемную дочь. А я уже потом появился. Они, наверное, сами не ожидали.

– Значит, ты их сын – и отца, и матери?

– Ну, насколько мне известно… – замялся я.

– Что же получается? У матери есть свой сын, родной, а она уходит из дома и берет с собой не тебя, а сестру, приемную дочку. Женщины обычно так не поступают.

Я молчал.

– Почему она так сделала?

Я тряхнул головой. Кабы знать… Я уже миллион раз себя об этом спрашивал.

– Тебе обидно, конечно.

Обидно?

– Не знаю. Только я детей заводить не собираюсь, даже если женюсь. Чего с ними делать, не представляю.

– У меня, конечно, случай не такой тяжелый, – снова заговорила Сакура, – но я с предками тоже долго не ладила и чего только не вытворяла. Так что я тебя понимаю. И все же мой тебе совет: не спеши с выводами. На свете нет ничего абсолютного.

Не отходя от плиты, Сакура стоя прихлебывала дымящийся «Нескафе» из огромной чашки с картинкой, изображавшей семейство муми-троллей. Стояла и молчала. Я тоже.

– А родственников у тебя каких-нибудь нет? Надежных? – немного погодя спросила она.

– Никого, – ответил я. Отец рассказывал, что родители его давно умерли, что он один – ни братьев, ни сестер, ни дядей, ни тетей. Правда или нет – не знаю. Не проверял. И так ясно, что у него ни родни, ни близких друзей нет. О родственниках по линии матери и речи быть не могло. Ведь я даже имени ее не знал.

– Тебя послушать – отец у тебя прямо инопланетянин, – сказала Сакура. – Прилетел на Землю с какой-то звезды, прикинулся человеком, охмурил земную женщину и тебя родил. Чтобы потомством обзавестись. А мать узнала, испугалась и сбежала от страха. Мрак. Кино какое-то. Научная фантастика.

Я молчал, не зная, что ответить.

– Шутка, – сказала Сакура и широко улыбнулась: мол, действительно пошутила. – Короче, в целом свете тебе положиться не на кого – только на самого себя.

– Выходит, так.

Опершись о кухонную мойку, она сделала несколько глотков кофе и заявила – будто вспомнила:

– Надо бы поспать. – Стрелки часов отмеряли начало четвертого. – Мне вставать полвосьмого, так что все равно уже как следует не отдохнешь. Хоть немного посплю. Тяжело работать, когда всю ночь не спишь. А ты как?

Я сказал, что у меня есть спальный мешок, и попросил разрешения устроиться в уголке, чтобы ей не мешать. Достав из рюкзака компактно сложенный мешок, развернул и встряхнул его. Сакура с любопытством наблюдала за моими манипуляциями.

– Настоящий бойскаут, честное слово, – проговорила она.

Погасив свет, Сакура забралась под одеяло. Я тоже упаковался в мешок, закрыл глаза и попытался заснуть. Но не тут-то было. Перед глазами стояло расплывшееся на белой майке кровавое пятно, а касавшиеся его ладони все так же горели – как от ожога. Я открыл глаза и уставился в потолок. У кого-то в доме громко скрипели полы, лилась вода из крана. Завыла «скорая помощь». Она проезжала где-то далеко, однако ночью, в темноте, сирена гудела необычайно отчетливо.

– Не спится что-то, – донесся из мрака шепот Сакуры.

– Мне тоже, – откликнулся я.

– Никак уснуть не могу. Из-за кофе, наверное. Перепила, что ли?

Она включила светильник над подушкой, посмотрела, сколько времени, и снова выключила.

– Ты не подумай чего… Иди ко мне, если хочешь. Может, вместе заснем. А то никак.

Я вылез из мешка и нырнул к ней под одеяло. Прямо в трусах и в майке. На Сакуре была бледно-розовая пижама.

– Между прочим, у меня в Токио парень остался. Так, ничего особенного, но у нас любовь. Поэтому мне больше никого не надо. И никакого секса. Я вообще-то насчет этого строгая. С виду, может, и не скажешь, конечно… Старомодная. Хотя раньше не такая была, дурила много. Сейчас совсем другое дело. Перебесилась. Так что ты ни о чем таком не думай. Мы с тобой – как брат и сестра. Усек?

– Усек.

Она обняла меня за плечи и несильно притиснула к себе. Ее щека коснулась моего подбородка:

– Бедненький!

Я, конечно, тут же возбудился. Проявил твердость, так сказать. Да еще какую! И раз такое дело, не удержался и провел рукой по ее бедру.

– Ну-ну, – послышался голос Сакуры.

– Я что… я ничего… – начат оправдываться я. – Ничего не могу поделать.

– Понятно, – сказала Сакура. – Тяжело тебе, несчастному. Понимаю, понимаю. Перебороть себя не можешь, да?

Глядя в темноту, я кивнул. Сакура замялась, потом спустила мне трусы и легонько сжала в руке мой окаменевший член. Точно хотела проверить. Как врач, который больному пульс измеряет. Я чувствовал ее мягкую ладонь и дал волю воображению…

– А сколько сейчас твоей сестре?

– Двадцать один. На шесть лет старше меня.

– Хотел бы с ней увидеться? – спросила Сакура, подумав.

– Наверное.

– Наверное? – Ее рука сдавила мой член чуть сильнее. – Что значит «наверное»? Хочешь сказать, что особого желания у тебя нет?

– Просто я не знаю, о чем с ней говорить. И потом – может, она и не захочет со мной встречаться. И мать то же самое. Может, они видеть меня не желают. Может, я не нужен никому. Они же из дома ушли. – «Без меня», – добавил я про себя.

Сакура молчала, продолжая сжимать в ладони мое мужское достоинство – то слабее, то сильнее. В зависимости от этого я то немного остывал, то снова распалялся.

– Ну что? Хочешь кончить?

– Наверное.

– Опять «наверное»?

– Очень хочу, – поправился я.

Сакура вздохнула и стала медленно водить рукой. Это было что-то… Не просто вверх-вниз, а как-то так, что насквозь пробирало. Пальцы ласково, с чувством, поглаживали меня. Я зажмурился и часто дышал.

– Не вздумай ко мне прикасаться. И скажи, когда будешь кончать. Простыню испачкаем, возись потом с ней.

– Ладно.

– Ну, как у меня получается?

– Супер!

– Я же говорила: у меня от рождения руки золотые. Только секс здесь ни при чем. Помогаю расслабиться, вот и все. День сегодня был длинный, ты возбудился, вот и не заснешь никак. Понял?

– Я хотел тебя попросить…

– Э-э?

– А можно я буду в голове воображать, что ты голая?

Рука остановилась, и Сакура посмотрела мне в глаза.

– Так ты что? Все это время в голом виде меня представляешь?

– Угу. Я не нарочно, просто так получается.

– Как это – получается?

– Это ж не телевизор выключить.

Она рассмеялась как-то странно.

– Не пойму. Можно же что угодно вообразить и не говорить про это. Разрешила бы я или нет… Все равно ведь не узнаю, что там у тебя в голове.

– Нет. Для меня это важно. Важно представлять. Вот я и подумал, что надо бы предупредить тебя заранее. А узнала бы ты или нет – разве в этом дело?

– Какой ты воспитанный парень! – восхитилась Сакура. – В общем-то, ты прав. Конечно же, лучше было предупредить. А теперь – валяй. Представляй, что хочешь. Разрешаю.

– Спасибо.

– Ну и как я тебе?

– Просто класс! – ответил я.

Кончилось тем, что я вдруг почувствовал слабость, которая начала растекаться в районе поясницы. Казалось, тело плавает в какой-то тяжелой жидкости. Я сказал Сакуре, чту со мной творится, и она, схватив лежавшую у подушки тонкую бумажную салфетку, довела меня до оргазма. Копившаяся во мне энергия сильными толчками брызнула наружу. Сделав дело, Сакура вышла на кухню – выбросила салфетку и помыла руки.

– Извини, – пробормотал я.

– Да ладно тебе, – проговорила она, забираясь обратно под одеяло. – Что ты все время извиняешься? Подумаешь, какое дело! Самая обыкновенная физиология. Ну как? Полегчало?

– Еще как полегчало.

– И слава богу. – Сакура на миг задумалась и продолжала: – Мне вот что в голову пришло… Вот был бы номер, если бы я оказалась твоей сестрой.

– Да уж… Здорово, – подхватил я.

Она легко провела рукой по моим волосам.

– Ну ладно. Я сплю. Иди к себе. А то я с тобой не засну. Если на рассвете опять придется с тобой возиться, это уж будет чересчур.

Вернувшись в мешок, я снова закрыл глаза. Теперь-то я уж точно засну. И буду спать как убитый. Как еще ни разу не спал, с тех пор как ушел из дома. Большой бесшумный лифт медленно вез меня вниз, в самые недра земли. Свет потух, все звуки умерли.

Когда я проснулся, Сакура уже ушла на работу. На часах – начало десятого. Плечо почти не болело – Сакура правду сказала. На столике в куше лежала сложенная газета и записка. И еще ключ от квартиры.

Посмотрела в семь часов все новости, газету – от корки до корки. В нашей округе – порядок. Ни одного серьезного происшествия. Так что ты со своей кровью ни при чем. Вот и хорошо. В холодильнике ничего особенного, ешь, что найдешь. Будь как дома. Хочешь – дождись меня. Будешь уходить – ключ оставь под ковриком.

Достав из холодильника пакет молока и убедившись, что срок годности еще не истек, я залил им кукурузные хлопья и стал есть. Вскипятил воду, заварил пакетик дарджилинского чая, выпил. Зажарил пару тостов и слопал, намазав обезжиренным маргарином. Потом открыл газету на странице с хроникой. В самом деле, в этом районе происшествий и случаев насилия не зарегистрировано. Вздохнув, я свернул газету и положил на место. Хорошо хоть от полиции бегать не надо. Но в гостиницу я все же решил не возвращаться. Осторожность не повредит. Ведь так и не известно, что произошло за эти четыре часа. Я снял трубку и набрал номер бизнес-отеля. Ответил мужской голос. Раньше я его не слышал. Стараясь, чтобы голос звучал повзрослее, я сказал, что освобождаю номер. Он оплачен вперед, так что проблем быть не должно. В номере остались кое-какие вещи, они мне не нужны, так что можете поступить с ними по своему усмотрению. Справившись в компьютере, клерк подтвердил, что с расчетом полный порядок.

– Хорошо, господин Тамура. Мы вас выписываем. Карточку-ключ можете не возвращать.

Я поблагодарил его и положил трубку.

Закончив с этим делом, я пошел в душ. Сакура сушила там нижнее белье, чулки. Стараясь на них не глядеть, я, как обычно, долго и тщательно мылся. О том, что произошло ночью, решил, по возможности, не вспоминать. Почистил зубы, надел новые трусы. Свернул спальный мешок и отправил его в рюкзак. Прокрутил в стиральной машине накопившееся грязное белье. Сушилки у Сакуры не оказалось, поэтому я сложил выжатые вещи в пакет и тоже запихал в рюкзак. Высушить можно и потом, в прачечной-автомате.

На кухне я вымыл полную раковину посуды, подождал, пока она немного обсохнет, потом вытер и расставил на полке. Разобрался в холодильнике, выбросил испортившиеся продукты. Они уже завонялись. Брокколи вся заплесневела. Огурцы стали как резина. Тофу[27] перележал все сроки. Вымыл в холодильнике полочки, вытер пролившийся соус. Вытряхнул из пепельницы окурки, собрал разбросанные старые газеты. Пропылесосил пол.

Может, массаж Сакура и делала хорошо, но хозяйка она никакая. Я уж собрался было перегладить ей все рубашки и блузки, кое-как сложенные на комоде, сходить в магазин и приготовить что-нибудь на ужин. Ведь дома я все старался делать сам, чтобы получше подготовиться ко времени, когда стану жить один. Но подумал, что это все-таки будет перебор.

Изрядно потрудившись, я уселся за стол и оглядел кухню. Долго здесь задерживаться нельзя. Это, в общем, понятно. Пока я здесь, эрекция не спадет, игра воображения не прекратится. Невозможно будет глаза отвести от сохнущих в ванной маленьких черных трусиков, все время спрашивать у Сакуры разрешения, когда захочется пофантазировать. И уж, конечно, нельзя будет забыть о том, что она сделала со мной прошлой ночью.

Я оставил Сакуре письмо – черкнул затупившимся карандашом несколько строчек в блокноте, лежавшем у телефона.

Спасибо. Ты меня очень выручила. Извини, что разбудил посреди ночи. Но мне больше не к кому было обратиться.

Тут я остановился, чтобы подумать, что писать дальше. Прошелся по комнате.

Хочу поблагодарить за приют, за добрые слова, которые от тебя услышал, хотя и пробыл здесь всего ничего. Все было замечательно. Но дальше путаться у тебя под ногами не могу. Причин много, всего не объяснишь. Дальше попробую как-нибудь сам. Я бы очень хотел, чтобы ты сохранила для меня хоть немного своей доброты, если в следующий раз я опять во что-нибудь вляпаюсь.

Я снова сделал паузу. Где-то за стеной надрывался телевизор. Шло какое-то шоу для домохозяек. Народ в студии старался перекричать друг друга, да еще реклама добавляла децибелов. Я сидел, крутил в пальцах тупой карандаш и старался собраться с мыслями.

Хотя, честно говоря, я вряд ли это заслужил. Хочется стать приличным человеком, но не выходит. Когда встретимся в следующий раз, надеюсь все-таки измениться к лучшему. Только не знаю, получится ли? А ночью в самом деле было классно. Спасибо тебе.

Письмо я оставил на столе, прижав чашкой. Взял рюкзак и вышел. Ключ, по указанию Сакуры, положил под коврик. На самой середине лестницы развалился здоровый пятнистый черно-белый котяра. На людей он, по привычке, внимания не обращал и уступать мне дорогу не собирался. Присев рядом, я принялся его гладить. Кот жмурился и мурлыкал от удовольствия. Мы долго сидели на лестнице, наслаждаясь обществом друг друга, но надо было прощаться. Я вышел из дома. На улице накрапывал мелкий дождик.

Из дешевой гостиницы я съехал, от Сакуры ушел. Теперь и переночевать негде. К вечеру надо бы найти какую-нибудь крышу, где хоть выспаться можно. Где ее искать, я понятия не имел. Сяду-ка на электричку и поеду в библиотеку Комура. А там как-нибудь образуется. У меня почему-то возникло предчувствие, что все утрясется, хотя особых оснований для этого не было.

Так в моей судьбе наступил удивительный поворот.

Глава 12

Октября 1973 года

Это письмо, возможно, станет для Вас неожиданностью и удивит Вас. Великодушно прошу простить меня за причиненное беспокойство. Мое имя, скорее всего, стерлось из Вашей памяти. Прежде я служила учителем в маленькой начальной школе в городке ** в префектуре Яманаси. Может быть, теперь вспомните. За год до конца войны у нас произошел такой случай: ребята из нашей школы, целая группа, вдруг сразу потеряли сознание. Я тогда была у них руководителем практики по природоведению. Чтобы разобраться в этом происшествии, Вы вместе с другими сотрудниками Токийского университета и военными сразу же приехали к нам. Мы с Вами несколько раз встречались, беседовали.

Впоследствии, встречая Ваше имя в газетах и журналах, я всякий раз глубоко восхищалась Вашей деятельностью, вспоминала Вас и Вашу энергичную манеру разговаривать. Я имела честь познакомиться с некоторыми Вашими работами и была потрясена проницательностью и глубиной суждений. В этой жизни каждый человек ужасно одинок, но эти воспоминания мне дают нечто такое, что убеждает в правоте Вашего последовательного видения мира, которое состоит в том, что мы все связаны в единое целое. Я много раз испытывала это на себе. От всей души желаю Вам еще большей энергии.

После того случая я продолжала работать в той же школе, однако несколько лет назад неожиданно расстроилось здоровье. Меня надолго положили в больницу в городе Кофу и, хорошенько все взвесив, я решила уволиться. Лечилась почти год – и в больнице, и амбулаторно. Полностью восстановилась, выписалась из больницы и устроилась в том же городке директором небольшого частного пансиона для школьников начальных классов. У меня теперь учатся дети моих бывших учеников. Может быть, это звучит банально, но время летит – не остановишь.

Война отняла у меня любимого мужа и отца, в послевоенном хаосе я потеряла еще и мать. Все время меня окружала какая-то суета, неразбериха, детей мы с мужем так и не завели. И я осталась совсем одна. Вот так и жила… не сказать, что счастливо. И все же за эти годы столько ребят выучила, они сделали мою жизнь содержательной. Я всегда благодарю бога за это. Если бы не моя профессия, я бы, наверное, не выдержала.

Я позволила себе обратиться к Вам потому, что у меня никак не выходит из головы то, что произошло тогда в горах осенью 1944-го. Незаметно прошло уже двадцать восемь лет, но все так живо стоит перед глазами, словно было вчера. Ни на день меня не отпускает. Это как тень – всегда рядом. Сколько я из-за этого ночей не спала! Да и во сне все время вижу эту картину.

Мне даже кажется: тот случай наложил отпечаток на всю мою жизнь. Всякий раз, встречаясь с кем-нибудь из той группы (половина из них так и живет в нашем городке, сейчас им уже по тридцать пять), я не могу не задать себе вопрос: как на них, да и на мне тоже, сказалось это происшествие. Оно обязательно должно было как-то повлиять – и на физическое, и на душевное состояние. Не могло не повлиять. Я это чувствую, но никак не могу понять, в чем конкретно выражается это влияние и насколько оно велико.

Как Вам хорошо известно, военные решили не предавать случившееся огласке. Когда кончилась война, американские военные власти провели свое расследование, тоже секретное. По правде говоря, военные – будь то американцы или японцы – действуют везде одинаково. Да и после оккупации и отмены цензуры в прессе на эту тему ничего не писали. Ведь уже несколько лет прошло, и тогда никто не умер.

Получилось, что почти никто об этом так и не узнал. Конечно, в войне столько было ужасного, о чем слышать не хочется, мы потеряли миллионы человеческих жизней, которым нет цены. А тут какие-то школьники в каких-то горах в обморок упали. Кого этим удивишь? В наших местах и то об этом случае мало кто помнит. А те, кто помнит, не очень хотят говорить. Городок маленький, и для тех, кого это происшествие затронуло, это не очень приятно. Поэтому если наши люди стараются избегать разговоров на эту тему, это, наверное, – свидетельство их порядочности.

Все забывается. И страшная война, и судьбы людей, в которых ничего не исправишь. Это уже далекое прошлое. Повседневность засасывает, и многие важные вещи, события уходят из памяти, отдаляются, как холодные старые звезды. Слишком о многом приходится думать каждый день, слишком много новой информации надо усваивать. Новый стиль жизни, новые знания, новая техника, новые слова… Но в то же время сколько бы ни прошло времени, что бы ни случалось, есть что-то такое, о чем не забудешь никогда. Нестираемая память, то, что засело в человеке намертво. Для меня это – случай в лесу.

Вероятно, уже поздно. Что теперь говорить? Может быть, и так. Но есть одна вещь, связанная с этим случаем, которую мне хотелось бы Вам сообщить, пока жива.

Шла война, и на людей давил мощный идеологический пресс; говорить можно было далеко не обо всем. Когда мы с Вами встречались, рядом сидели военные, их присутствие откровенности явно не способствовало. И потом, я о Вас тогда почти ничего не знала, и мне, молодой женщине, раскрываться перед незнакомым мужчиной, конечно, не хотелось. Поэтому я кое-что утаила. Или, другими словами, на той официальной встрече я в своем рассказе намеренно допустила некоторые неточности. Для этого у меня были причины. То же самое я сказала после войны американцам, расследовавшим это происшествие. Повторила ложь, потому что была напугана и хотела произвести благоприятное впечатление. Возможно, это затруднило расследование и в той или иной мере исказило выводы, которые были сделаны. Да что говорить – наверняка так и получилось. Конечно, с моей стороны это непростительно. Эта мысль очень долго меня мучила.

Вот почему я и решилась обратиться к Вам с таким длинным письмом. Вы, наверное, очень заняты, и я доставляю Вам беспокойство. Если это так, не принимайте мое женское нытье всерьез. А письмо Вы можете выбросить. Я только хотела, пока это еще возможно, изложить всю правду в письменном виде, честно признаться, как все было, и передать, кому следует. Меня вылечили, но ведь болезнь может вернуться, и никто не знает, когда это случится. Буду очень рада, если Вы примете во внимание это обстоятельство.

В ночь перед тем, как отправиться с ребятами в горы, мне приснился мой муж. Перед самым рассветом. Его мобилизовали и отправили на фронт. Сон был необычайно четкий и чувственный. Бывают такие – когда не можешь разобраться, где сон, а где явь, не можешь провести границу.

Мы с мужем занимаемся любовью на скале, на самой вершине, плоской, как кухонная доска. Рядом поднимается в небо гора. Скала бледно-серого цвета. Площадка, где мы расположились, – метра три в ширину. Скользкая и мокрая. Небо затянуто тучами, готовыми в любую минуту обрушиться проливным дождем. Тихо, безветренно. Приближаются сумерки, птицы торопятся в свои гнезда. А мы любим друг друга под этим небом, не говоря ни слова. Мы только-только поженились, и теперь война разлучает нас. Я сгораю от неистового желания.

Любовная игра доставляет невыразимое блаженство. Мы все время изменяем позы, сливаемся в одно целое. Волны оргазма накатывают на меня одна за другой. Происходит что-то невероятное. Дело в том, что и муж, и я по натуре люди довольно сдержанные и никогда не экспериментировали в сексе с такой жадностью. Во всяком случае, мне ни разу не доводилось испытывать таких безумных приливов. Но во сне от нашей сдержанности не осталось и следа, мы совокуплялись, как животные.

Я проснулась в тусклом свете наступавшего утра с очень странным чувством. Тело налилось тяжестью, не оставляло ощущение, что муж еще здесь, во мне. Сердце колотилось, как в лихорадке, дыхание сделалось прерывистым. Я вся промокла, как после настоящего секса. Казалось, все произошло не во сне, а наяву, так ясно и реально я это чувствовала. Стыдно сказать, но я занялась самоудовлетворением прямо в постели, чтобы как-то умерить свой разыгравшийся сексуальный аппетит. В конце концов я села на велосипед и поехала в школу, а оттуда с ребятами двинулась к Рисовой Чашке. Впечатления от пригрезившегося не оставляли меня, даже когда мы уже шагали по горной дороге. Прикрыв глаза, я представляла, как муж извергается в меня, как по стенкам влагалища растекается его семя. Не помня себя, я крепко обняла мужа за спину, развела ноги как можно шире и обхватила ими его бедра. Я шла в гору, ведя за собой детей, и в то же время была в какой-то прострации. Может, то было продолжение все того же яркого сна.

Преодолев подъем, мы оказались в леске, куда и направлялись. Все уже нацелились на грибы, а у меня вдруг ни с того ни с сего начались месячные. Совершенно не вовремя. Очередной период кончился всего десять дней назад. До этого сбоев в циклах не было. Не иначе из-за этого сна в организме что-то разладилось, и вот результат. Естественно, я абсолютно не была к этому готова. А тут еще и место неподходящее – горы.

Сказав детям, чтобы они отдохнули немного, я уединилась в лесу. У меня было с собой несколько полотенец. Я вытерла кровь, сложила прокладку. Крови было много, я, конечно, страшно расстроилась, однако надеялась как-нибудь дотерпеть до школы. В голове была такая сумятица, что я никак не могла собраться с мыслями. Мучил стыд – за откровенный сон, за то, что мастурбировала и при детях дала волю эротическим фантазиям. Вообще-то я к таким вещам строго относилась.

Отправив ребят за грибами, я подумала, что надо поскорее закончить «урок» и вернуться пораньше. Добраться бы до школы. Я присела и стала внимательно наблюдать за детьми, считая по головам, чтобы никого не упустить из виду.

Прошло какое-то время, и я заметила одного мальчика, который, держа что-то в руках, направлялся ко мне. Его звали Наката. Да, именно Наката. Тот самый, кто потом не пришел в себя и долго пролежал в больнице. Он нес мое полотенце, перепачканное кровью. У меня перехватило дыхание. Не может быть! Я же выбросила его довольно далеко, в таком месте, куда дети не должны были добраться, а если бы и добрались, то не нашли бы. Естественно, ведь женщины стыдятся этого больше всего и стараются, чтобы такие вещи никому не попадались на глаза. Я ума не могла приложить, как Наката отыскал это полотенце.

И я набросилась на него, на этого мальчика, с кулаками. Схватила за плечи и надавала пощечин. Наверное, еще и кричала что-то при этом. В голове у меня помутилось, я совсем потеряла над собой контроль. Мне стало ужасно стыдно–по-моему, это был шок. Ведь до этого я никогда не поднимала руку на ребенка. Но в тот момент я была сама не своя.

Дети как один уставились на меня. Кто стоял, кто сидел – все как один повернулись в мою сторону. Все было у них перед глазами: бледная как полотно учительница, упавший на землю Наката, полотенце в крови. На какое-то время все точно замерли – не шевелились и молчали. Лица детей застыли бесстрастными бронзовыми масками. В лесу наступила тишина. Слышны были только голоса птиц. Я и сейчас живо представляю эту картину.

Прошло какое-то время. Не так много, наверное, хотя показалось, что минула целая вечность, задвинувшая меня куда-то на самый край вселенной. Наконец я пришла в себя. В окружающий мир вернулись краски. Спрятав за спину окровавленное полотенце, я бросилась к лежавшему на земле Накате, подняла, прижала к себе и стала приговаривать: «Прости! Пожалуйста, прости свою плохую учительницу!» Но мальчик, похоже, еще был в шоке. Он смотрел на меня пустыми, непонимающими глазами, и мои слова, скорее всего, до него не доходили. Не отпуская его, я обернулась к ребятам и сказала, чтобы они занялись грибами. Они сразу послушались, будто ровным счетом ничего не произошло, по-моему, так и не поняв, в чем дело. Все было слишком необычно и неожиданно.

Так я и стояла, окаменевшая, крепко притиснув к себе Накату. Хотелось умереть на этом самом месте, исчезнуть, провалиться сквозь землю. Скоро сюда ворвется война, страшная и жестокая, погибнет множество людей. Я уже не понимала, правильно ли воспринимаю окружающее. Ту ли вижу перед собой? Те ли краски? Те ли птичьи голоса слышу?.. Я одна в лесу, в полной растерянности, истекающая кровью, в душе – гнев, страх, стыд. И я заплакала, тихо-тихо, еле слышно.

А потом на детей свалилось это.

Теперь Вы, конечно, понимаете, почему я не смогла рассказать военным все так откровенно. Была война, и мы все жили как предписывала «идея». Поэтому я и не сказала ничего о месячных и о том, как била по щекам Накату, когда тот нашел мое полотенце. Как я уже писала, я ужасно переживаю, что очень помешала Вашей работе, Вашим исследованиям. Теперь, рассказав все как было, я словно камень сняла с души.

Как ни странно, никто из моих учеников не запомнил ни злополучного полотенца, ни избиения Накаты. Безобразная сцена просто выпала у них из памяти. Я убедилась в этом позже, когда все кончилось, постаравшись намеками выяснить, что они помнят. Видимо, на ребят уже действовала сила, лишившая их сознания.

Мне, как классному руководителю, хочется поделиться е Вами впечатлениями о Накате. Я не знаю, что с ним стало. Мальчика отвезли в Токио, в военный госпиталь. От американского офицера, который беседовал со мной после войны, я слышала, что Наката довольно долго был в коме, но в конце концов пришел в себя. Никаких подробностей офицер не сообщил. Полагаю, Вам об этом известно больше, чем мне.

Наката был из эвакуированных. Таких детей в нашем классе оказалось пятеро. Из них он учился лучше всех, умный был мальчик. Симпатичный, всегда аккуратно одетый. Но очень тихий, нелюбопытный какой-то. На уроках руку никогда не поднимал, зато когда вызывали, всегда отвечал правильно, рассуждал здраво. Легко усваивал новый материал – по всем предметам. В любом классе найдется такой ученик. Даже если с ним не заниматься, он сам будет все делать, перейдет в более сильную школу и в конечном итоге займет достойное место в обществе. Прирожденные способности.

Однако в этом мальчике кое-что меня, как учителя, беспокоило. Временами я замечала в нем безразличие, покорность. Он брался за любое дело, за самую сложную задачу, но, решив ее, почти не радовался. Я никогда не замечала, чтобы он сопел от натуги, переживал из-за ошибок. Не вздохнет, не улыбнется. Все делал с таким видом, словно хотел сказать: ну, надо – значит, надо. Так рабочий на заводе закручивает отверткой какие-нибудь винтики в деталях, которые двигаются по конвейеру.

Полагаю, все дело было в семье. Конечно, с жившими в Токио родителями Накаты я не была знакома, поэтому точно сказать не могу. Но за все время работы в школе я не раз встречалась с такими примерами. Когда взрослые, имея дело с одаренными детьми, ставят перед ними новые и новые цели. Нередко получается, что дети, чересчур озабоченные решением этих задач, постепенно теряют свойственную их возрасту свежесть ощущений, радость от достижения цели. Замыкаются в себе, перестают давать волю чувствам. И нужно потратить много времени и сил, чтобы отомкнуть детскую душу. Детские души податливы, их легко можно согнуть. Но, раз согнувшись, они застывают, и распрямить их очень трудно. Часто даже невозможно. Хотя Вы же специалист в таких вопросах, и не мне Вам об этом рассказывать.

И вот еще что: глядя на мальчика, я не могла не заметить: на нем лежит тень, которую оставляет на человеке пережитое насилие. Не раз в выражении лица, в поступках Накаты читался мимолетный испуг – своего рода рефлекс на недобрую силу, действие которой он долго на себе испытывал. Что это было? Не знаю. Наката выучился себя контролировать и умело маскировал этот испуг. Однако ему не удавалось скрыть легкую судорогу, пробегавшую по его телу, когда что-то случалось. Думаю, он столкнулся с насилием в семье. Я поняла это, ежедневно общаясь с детьми.

Наши рекомендации