Фрагменты из французского издания I т. «капитала»! 177

она проистекает из самой природы продуктов труда. Кажется, что в самих этих вещах заложено свойство обмениваться в заве­домо определенных пропорциях подобно тому, как в определен­ной пропорции происходит соединение химических элементов. Стоимостный характер продуктов труда выявляется на деле только тогда, когда они определятся как величины стоимости. Эти последние изменяются непрерывно, независимо от желания и предвидения производителей, в глазах которых их собствен­ное общественное движение принимает, следовательно, форму движения вещей, движения, которое управляет производителями вместо того, чтобы производители им управляли. Необходимо вполне развитое товарное производство для того, чтобы из само­го опыта возникла научная истина: частные работы, соверша­емые независимо друг от друга, но всесторонне связанные между собой как звенья общественной и естественно выросшей системы разделения труда, постоянно приводятся к своей общественной пропорциональной мере. А каким образом? В случайных и посто­янно меняющихся меновых отношениях общественно необходи­мое время труда для производства продуктов пробивает себе путь как естественный регулирующий закон подобно тому, как закон тяготения дает о себе знать, когда нам на голову обрушивается дом¹'. Определение величины стоимости продол­жительностью труда есть поэтому тайна, скрывающаяся под оче­видным движением товарных стоимостей. Открытие этой тайны, показывающее, что величина стоимости не определяется слу­чайно, как это может казаться, не устраняет, однако, той формы, которая представляет эту величину как количественное отно­шение между самими вещами, между продуктами труда.

Размышление над формами общественной жизни, а значит и их научный анализ следуют путем, который совершенно про­тивоположен действительному движению. Оно начинается зад­ним числом, когда налицо уже совершенно устоявшиеся данные, результаты развития. Формы, налагающие на продукты труда печать товара и уже вследствие этого определяющие их обра­щение, обладают, таким образом, устойчивостью естественных форм общественной жизни еще до того, как люди сделают пер­вую попытку понять, не исторический характер этих форм, которые им кажутся довольно неподвижными, а их внутреннее содержание. Следовательно, лишь анализ товарных цен привел

¹ > «Что должны мы думать о таком законе, которыйможет проложить себе путь только посредотвом периодических революций? Это и есть естественный закон, покоя-щийоя на том, что участники здесь действуютбессознательно» (Фридрих Энгельс. Наброски к критике политической экономии; в журнале«Deutsch-Französische Jahr­bücher», издаваемом Арнольдом Руге и КарломМарксом. Париж, 1844 [настоящее издание, т. I, стр. 561]),

К. МАРКС

к количественному определению стоимости, и только общее денежное выражение товаров дало возможность фиксировать их характер как стоимостей. Но эта приобретенная и фиксиро­ванная форма товарного мира, денежная форма товаров, вуа­лирует, вместо того чтобы раскрывать, общественный характер частных работ и общественные отношения производителей. Когда я говорю: пшеница, сюртук, сапоги относятся к холсту как всеобщему воплощению абстрактного человеческого труда, то ложность и странность этого выражения сразу же бросается в глаза. Но когда производители этих товаров сопоставляют их с холстом или, что не меняет дела, с золотом и серебром как всеобщим эквивалентом, то отношение между их частными рабо­тами и совокупным общественным трудом представляется им именно в этой нелепой форме.

Категории буржуазной политической экономии представ­ляют собой теоретические формы, которые имеют значение объективных истин, поскольку они отражают действительные общественные отношения, но эти отношения принадлежат только к той исторически определенной эпохе, когда товар­ное производство является способом общественного произ­водства. Поэтому как только мы обратимся к другим формам производства, мы сразу же увидим исчезновение всего этого мистицизма, который затемняет продукты труда в настоящий период.

Так как политическая экономия любит робинзонады ¹⁾, то прежде всего отправимся к Робинзону на его остров.

Естественно, он скромен, но тем не менее и он должен удов­летворять различные потребности и ему приходится выполнять различные виды полезного труда, изготовлять, например, мебель, делать орудия, приручать животных, рыбачить, охотиться и т. д. О его молитве и других подобных пустяках нам нечего сказать, так как наш Робинзон находит в них для себя удовольствие и рассматривает деятельность этого рода как подкрепляющее отвлечение. Несмотря на разнообразие его производительных функций, он знает, что они суть лишь различные формы его деятельности, то есть просто различные способы человеческого труда. В силу необходимости он должен распределять свое время между различными занятиями. Больше или меньше места

¹¹ Даже у Рикардо есть своя робинзонада. Первобытный охотник и первобытный рыбак являются длянего торговцами, которые обменивают рыбу и дичь сообразно рабо­чему времени, заключенномув их стоимостях. В этом случае он впадает в анахронизм, состоящий в том, что охотник ирыбак используют для оценки своих орудий труда таб­лицы аннуитетов .действовавшиена Лондонской бирже в 1817 году.«Параллелограммы» г-на Оуэна ", кажется, были единственнойформой общества, которую он знал кроме буржуазного общества.

[фрагменты из французского издания I т. «капитала»] 179

займет в его совокупном труде то или иное занятие, это зависит от того, больше или меньше трудностей придется ему преодо­леть для достижения данного полезного эффекта. Опыт учит его этому, и наш Робинзон, спасший при кораблекрушении часы, гроссбух, перо и чернила, как истый англичанин, начи­нает вести учет всем своим ежедневным действиям. Его инвен­тарный список содержит перечень полезных предметов, кото­рыми он располагает, различных трудовых операций, которые необходимы для их производства, и, наконец, там указано рабо­чее время, которого ему в среднем стоят определенные коли­чества этих различных продуктов. Все отношения между Робинзоном и вещами, которые составляют его самодельное богатство, настолько просты и прозрачны, что г-н Бодрийяр мог бы попять их без слишком большого напряжения ума. И все же здесь уже заключены все существенные определения сто­имости.

Давайте теперь перенесемся со светлого острова Робинзона в мрачное европейское средневековье. Вместо независимого человека мы находим здесь людей, которые все зависимы — крепостные и феодалы, вассалы и сюзерены, миряне и попы. Эта личная зависимость характеризует как общественные отно­шения материального производства, так и все другие сферы жизни, для которых оно служит фундаментом. И именно потому, что общество покоится на личной зависимости, все общественные отношения представляются как отношения между лицами. Различным работам и их продуктам вследствие этого нет' нужды принимать отличную от их реального бытия фантастическую форму. Они выступают в виде повинности, барщины и натураль­ного оброка. Натуральная форма труда, его особенность, а не его всеобщность, его абстрактный характер, как при товарном производстве, — это тоже общественная форма. Барщина тоже измеряется временем, как и труд, производящий товары, но каждый отбывающий барщину знает, не прибегая к Адаму Смиту, что на службе своему господину он затрачивает опреде­ленное количество своей личной рабочей силы. Десятина, которую он должен уплатить попу, есть нечто более отчетли­вое, чем благословение попа. Таким образом, как бы ни оцени­вались те маски, которые носят люди в этом обществе, общест­венное отношения лиц в их труде ясно проявляются как их собственно личные отношения, а не облекаются в форму общест­венных отношений вещей, продуктов труда.

Для рассмотрения общего, то есть непосредственно общест­венного, труда нам нет надобности возвращаться к той его естественной первобытной форме, которую мы имели на пороге

К. M A P К G

истории всех цивилизованных народов¹'. Совсем близкий пример дает нам деревенское патриархальное производство крестьян­ской семьи, которая производит для собственных нужд скот, хлеб, холст, пряжу, одежду и т. д. Эти различные предметы противостоят семье как различные продукты ее труда, а не как взаимно обменивающиеся товары. Различные работы, создаю­щие эти продукты — обработка пашни, уход за скотом, тка­чество, изготовление одежды и т. д., — с самого начала обла­дают формой общественных функций потому, что они суть функ­ции семьи, которая подобно товарному производству имеет свое разделение труда. Различия естественных условий, которые вызываются изменением времен года, а также различия воз­раста и пола регулируют в семье распределение труда и его продолжительность для каждого. Измерение затрат индивиду­альной рабочей силы рабочим временем выступает здесь непо­средственно как общественный характер самих работ потому, что индивидуальные рабочие силы функционируют лишь как органы общей рабочей силы всей семьи.

Представим себе, наконец, объединение свободных людей, работающих общими средствами производства и расходующих по заранее согласованному плану свои многочисленные инди­видуальные рабочие силы как одну общественную рабочую силу. Здесь повторится все, что мы говорили только что о труде Робинзона, но в общественном, а не в индивидуальном виде. Все продукты Робинзона были исключительно его личным про­дуктом и, следовательно, предметами потребления для него самого. Совокупный продукт объединенных трудящихся яв­ляется общественным продуктом. Одна его часть снова служит средством производства и остается общественной, но другая часть потребляется и, следовательно, должна распределяться между всеми. Способ распределения будет изменяться соответ­ственно производственному организму общества и степени исторического развития трудящихся. Представим себе, чтобы сравнить это положение вещей с товарным производством, что доля каждого трудящегося определяется его рабочим вре­менем. При этом рабочее время играло бы двоякую роль.

') В последнее время получил распространение смехотворный предрассудок, что первобытная форма общей собственности является формой специфически славянской или исключительно русской. Это—форма, которую мы встречаем у римлян, германцев,, кельтов и различные образцы которой еще и сегодня, хотя в фрагментарном и обломоч­ном виде, мощно найти у индийцев. Углубленное изучение форм общей собственности в Азии и особенно в Индии показало бы, кан из них вышли различные формы разложе­ния этой собственности. Так, например, различные своеобразные типы частной соб­ственности в Риме и у германцев могут быть выведены из различных форм индийской общей собственности.

[фрагменты пз французского издания I т. «капитала»] 181

С одной стороны, его распределение в обществе регулирует в точности отношение различных функций к различным потреб­ностям; с другой — им измеряется индивидуальная доля каж­дого производителя в общем труде и вместе с тем доля, которая причитается каждому из всей части общего продукта, предназна­ченной для потребления. Общественные отношения людей в процессе их работ и их отношения к тем полезным предметам, которые производятся в этом процессе, остаются здесь простыми и ясными как в производстве, так и в распределении.

Религиозный мир есть лишь отражение действительного мира. Общество, где продукт труда принимает обычно форму товара и где вследствие этого самое общее отношение между производителями заключается в сравнении стоимостей их продуктов и в сравнении друг с другом под этой вещной обо­лочкой их частных работ как одинакового человеческого труда, такое общество находит в христианстве с его культом абстракт­ного человека, и особенно в его буржуазных разновидностях, каковы протестантизм, деизм и т. д., самое подходящее рели­гиозное дополнение. При способах производства древней Азии, античного мира вообще, превращение продукта в товар играет лишь подчиненную роль, которая, однако, приобретает все большее значение по мере разложения общинного уклада. Собственно торговые народы существуют лишь в межмировых пространствах античного мира наподобие богов Эпикура^Б4 или как евреи в порах польского общества. Эти древние общест­венные организмы в отношении производства бесконечно более просты и более ясны, чем буржуазное общество, но они покоятся на незрелости индивидуального человека, не отрезанного еще историей, так сказать, от пуповины, которая связывает его с естественной общностью первобытного рода или с условиями деспотизма и рабства. Низкая ступень развития производитель­ных сил труда, которая их характеризует и которая, следова­тельно, накладывает свой отпечаток на весь образ материаль­ной жизни, обусловливает ограниченность отношений людей как между собой, так и с природой, отражается идеально в древ­них национальных религиях. Религиозное отражение, действи­тельного мира может вообще исчезнуть лишь тогда, когда условия труда и практической жизни будут являть человеку картину ясных и разумных отношений с себе подобными и с при­родой. Общественная жизнь, основу которой составляют мате­риальное производство и связанные с ним отношения, сбросит с себя мистическое туманное покрывало лишь тогда, когда она станет продуктом свободной ассоциации людей, действующих сознательно и являющихся хозяевами их собственного общест-

К. МАРКС

венного движения. Но для этого необходима в обществе сово­купность определенных условий материального существования, которые сами могут быть лишь продуктом долгого и мучитель­ного развития.

Правда, политическая экономия анализировала, хотя и недо­статочно, стоимость и величину стоимости ¹К Но она никогда не задавалась вопросом, почему труд представлен в стоимости, а мера труда, выражаемая его продолжительностью, — в вели­чине стоимости продуктов. Формы, которые с первого же взгляда демонстрируют свою принадлежность к такому общественному периоду, когда производство и его отношения управляют чело-

¹¹ Знаменитый Франклин, один из первых экономистов, который после Уильяма Петти раскрыл подлинное содержание стоимости, может дать нам пример того, как буржуазная политическая экономия осуществляет свой анализ. Он говорит: «Вообще торговля является не чем иным, как обменом труда на труд, и поэтому стоимость всех вещей наиболее точно оценивается трудом» («The Works of Benjamin Franklin etc., edited by Sparks».Boston, 1836, v. II, p.267). To, что вещи имеют стоимость, Франклин находитстоль же естественным, как и то, что тела имеют тяжесть. С его точки зрения, делозаключается просто втом, как наиболее точно можно оценить эту стоимость. Заявляя, что «стоимостьвсех вещей наиболее точно оценивается трудом», он даже незамечает, чтотем самым он абстрагируется от различия обмениваемых работ и сводит их к одинаковомучеловеческому труду. В противном случае он должен был бы сказать: так как обменбашмаков или сапогна столы есть не что иное, как обмен сапожногоремесла на столярное, то с помощью труда столяра снаибольшей точностью оцениваютстоимость башмаков. Употребляя слово «труд» вообще, он абстрагируется от полезногохарактера и конкретных форм различных видов труда.

Недостаточностьрикардовского анализа величины стоимости — а это наилучший изее анализов — будет показана в третьей и четвертой книгах этой работы. Что же касается стоимости вообще, то классическая политическая экономия никогда не разли­чала ясно и определенно труд, как он представлен в стоимости, и тот же труд, как он представлен в потребительной стоимости продукта. Фактически она, конечно, делает это различие, так как рассматривает труд то с точки зрения качества, то с точки зрения количества. Но ей и в голову не приходит, что чисто количественное различие работ предполагает их единство или их качественное равенство, то есть сведение их к абстракт­ному чвловеческому труду. Рикардо, например, заявляет, что он согласен со следую­щими словами Деспота де Траси: «Так как вполне очевидно, что наши физические и ду­ховные способности есть единственное первоначальное богатство, то применение этих способностей, то есть какой-нибудь труд, является нашим единственным первоначаль­ным сокровищем и что всегда благодаря этому применению получаются вещи, которые мы называем благами... очевидно в то же время, что все эти блага представляют лишьтруд, который их породил, и если они имеют стоимость или даже две различные стои­мости, то они могут получить эти стоимости только от стоимости труда, который ихпроизвел» (Destutt de Tracy. Élémens d'idéologie, IV^s et V^e parties. Paris, 1826, p. 35,36). Добавим лишь, что Рикардо приписывает словам Дестюта чересчур глубокий смысл. Правда,Дестют, с одной стороны, говорит, что вещи, составляющие богатство, пред­ставляюттруд, который их создал, по, с другой стороны, он утверждает, что они обре­тают две своиразличные стоимости (потребительную стоимость именовую стоимость), отличные отстоимости труда. Тем самым он впадает в скудоумие вульгарной поли­тической экономии,которая берет первоначально стоимость одного товара (труда, например) для того,чтобы определять стоимость других товаров.

Рикардо этопонимает так, как если бы Дестют говорил, что труд'(а не его стои­мость) представлен какв потребительной стоимости, так и в меновой стоимости. Но сам он настолько плохоразличает двойственный характер труда, что на протяжении всей своей главы «Стоимость ибогатство» вынужден то и дело заниматься пошлостями Ж. Б. Сэя. А к концу он ужевесьма удивлен, что по вопросу о труде как источнике стоимосш согласен с Деспотом, у которого на стоимость те же взгляды, что и у Сэя.

[фрагменты из французского издания I т. «капитала»] 183

веком вместо того, чтобы человек управлял ими, представляются буржуазному сознанию представителей политической эконо­мии столь же естественной необходимостью, как и сам произ­водительный труд. Нет ничего удивительного, что политическая экономия обращается с формами общественного производства, предшествующими буржуазному производству, так же, как отцы церкви обращаются с формами религии, предшествовав­шими христианству ^х).

Длинный и нелепый спор по поводу той роли, которую при­рода играет в создании меновой стоимости, демонстрирует среди прочих вещей иллюзию, созданную у большинства эко­номистов фетишизмом, который присущ товарному миру, или вещной видимостью общественных определений труда. Эта стоимость, являясь не чем иным, как специфическим общест­венным способом учета труда, примененного в производстве

ч «Экономисты употребляют очень странный прием в своих рассуждениях. Для них существует только два рода институтов: одни — искусственные, другие — естест­венные. Феодальные институты — искусственные, буржуазные — естественные. В этом случае экономисты похожи на теологов, которые тоже устанавливают два рода религий. Всякая чужая религия является выдумкой людей, тогда как их собственная религия есть эманация бога... Таким образом, до сих пор была история, а теперь ее более нет» (Карл Маркс. Нищета философии. Ответ на «Философию нищеты» г-на Прудона, 1847, стр. 113 [настоящее издание, том 4, стр. 142]). Еще более смешон Бастиа, который вооб­ражает себе, что греки и римлнне жили только грабежом. Ведь если люди на протяже­нии нескольких столетий живут грабежом, то должно быть всегда в наличии что-ни­будь такое, что можно взять, или, иначе говоря, должен быть налицо постоянно возоб­новляемый предмет грабежа. Надо думать поэтому, что греки и римляне имели свое производство, какую-то, следовательно, экономику, которая составляла материальный базис их общества подобно тому, как буржуазная экономика составляет базис нашего общества-. Или же Бастиа полагает, что способ производства, основанный на рабском труде, является системой воровства? В таком случае он становится на опасный путь. Но если такой исполин мысли, как Аристотель, ошибался в своей оценке рабского тру­да ™, то почему мы должны ожидать правильной оценки наемного труда от такого эконо­миста-карлика, как Бастиа? Я пользуюсь этим случаем, чтобы сказать несколько слов в ответ на возрая^ения, которые были сделаны мне одной немецко-американской газе­той в связи с моей работой «К критике политической экономии», вышедшей в 1859 го­ду. По мнению газеты, мой взгляд, что определенный способ производства и вытекаю­щие нл него общественные отношения, одним словом, экономическая структура обще­ства составляет реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка, что способ производства материальной жизни вообще определяет развитие социальной, политической и интеллектуальной жизни, — этот взгляд, по мнению газе­ты, является справедливым в отношении современного мира, в котором господствуют материальные интересы, но не применим ни к средним векам, когда господствовал като­лицизм, ни к Афинам и Риму, где господствовала политика. Прежде всего странно, что газета апеллирует к кому-то, кто, кап она предполагает, незнаком с этими старыми и избитыми фразами о средних веках и античном мире. Ясно, что ни средние века не могли жить католицизмом, ни античный мир — политикой. Напротив, тогдашние эко­номические условия объясняют, почему в одном случае католицизм, а в другом поли­тика играли главную роль. Даже небольшие знания истории Римской республики, на­пример, позволяют увидеть, что секрет этой истории заключается в истории земельной собственности. С другой стороны, каждый знает, что уже Дон-Кихот должен был по­платиться за свою веру в то, что странствующее рыцарство совместимо со всеми эко­номическими формами общества.

К. МАРКС

данного предмета, содержит вещных элементов не больше, чем, например, вексельный курс.

В нашем обществе самая общая и самая простая экономи­ческая форма, которую приобретают продукты труда, товарная форма, столь привычна для всех, что никто здесь не видит ничего худого. Посмотрите на другие более сложные экономические формы. Откуда происходят, например, иллюзии меркантилист­ской системы? Очевидно, из фетишистского характера, который форма денег придает благородным металлам. А современная политическая экономия, которая щеголяет своим вольнодум­ством и без устали пережевывает пошлые остроты против фетишизма меркантилистов, не является ли она в такой же мере жертвой обманчивой видимости? И не ее ли первая догма состоит в том, что вещи, например, орудия труда, по природе своей суть капитал и что, желая раскрыть их чисто общественный характер, люди тем самым-де совершают преступление против самой природы? Наконец, физиократы, которые во многих отношениях были несравненно выше, разве им не казалось, что земельная рента не дань, отнятая у людей, а, напротив, дар самой природы собственникам? Но не будем забегать вперед и ограничимся еще одним примером относительно самой товар­ной формы.

Товары сказали бы, если бы они могли говорить: наша потре­бительная стоимость может весьма интересовать людей; мы же, как предметы, на нее не обращаем никакого внимания. То, что нас занимает, — это наша стоимость. Это доказывается нашим отношением друг к другу как вещей для продажи и купли. Мы рассматриваем друг друга только как меновые стоимости. Не считаете ли вы, что экономист заимствует свои слова у самой души товара, когда он говорит: «Стоимость (меновая стоимость) есть свойство вещей, богатство (потребительная стоимость) есть свойство человека. В этом смысле стоимость необходимо пред­полагает обмен, богатство — нет» ^х). «Богатство (потребитель­ная стоимость) есть атрибут человека, стоимость — атрибут товаров. Человек или общество богаты, жемчуг или алмаз обла­дают стоимостью, они обладают ею как таковые» ²⁾. До сих пор ни один химик не открыл меновой стоимости в жемчуге или в алмазе. Экономисты, которые открыли или изобрели хими­ческую субстанцию этого рода и которые известным образом

" «Value is a property of things, riches of men. Value, in this sense, necessarily implies exchange, riches do not» («Observations on certain verbal disputes in Political Economy, particularly relating to value, and to Demand and Supply». London, 1821, p. 16).

²¹ S. Bailey. A. Critical dissertation on the nature etc. of Value. London, 1825, p. 165.