Глава 6. На следующий день мы обошли «Кортаун‑хаус», старинный особняк, в котором остановился мой режиссер
На следующий день мы обошли «Кортаун‑хаус», старинный особняк, в котором остановился мой режиссер. Здесь был большой луг, а за ним лес, потом опять луг и опять лес.
Посреди луга мы наткнулись на довольно крупного черного быка.
— A‑гa! — возопил Джон и скинул с себя свое пальто.
Он наступал на быка с криками:
— А‑а, торо! Торо! А‑а!
Через минуту мне подумалось, что одному из нас суждено умереть. Уж не мне ли?
— Джон! — издал я тихий крик, если такое возможно. — Пожалуйста, надень пальто!
— А‑а! Торо! — орал мой режиссер. — О‑о!
Бык замер и уставился на нас.
Джон пожал плечами и надел пальто.
Я побежал впереди него выбрасывать Федаллу за борт, собрать вместе команду, повелеть Илие, предостеречь Измаила, а затем отправить «Пекод» вокруг света.
Так я проводил день за днем, каждую ночь убивая Кита только для того, чтобы тот возродился на рассвете, пока я плутал но Дублину, где непогода наносила удары из своего промозглого морского обиталища и наведывалась с обыском вместе с проливными дождями, зарядами холода и новыми ливнями.
Я ложился спать и просыпался посреди ночи, думая, что мне послышался чей‑то крик, или, может, это я сам рыдаю. Я проводил рукой по лицу, но каждый раз оно оказывалось сухим.
Потом я смотрел в окно и думал: «Это же просто дождь, дождь, всегда дождь»; поворачивался на бок, опечаленный еще больше, и пытался ухватиться за ускользающий сон.
Затем по вечерам я разгуливал посреди серых камней Килкока, поросших бородами зелени, посреди каменного города, где неделями льет дождь, а я тружусь над сценарием, который будет экранизирован под палящим солнцем Канарских островов в следующем году. Страницы сценария были полны раскаленных солнц и жарких дней, а я тем временем печатал их на машинке в Дублине или Килкоке, где под окном зверем выла непогода.
На тридцать пятый вечер в дверь моего гостиничного номера постучали, и я обнаружил, что за ней стоит, переминаясь с ноги на ногу, Майк.
— Вот ты где! — воскликнул он. — Я думал над твоими словами. Хочешь получше узнать Ирландию — я тебе помогу. Я достал машину! Так что давай выметайся и поедем знакомиться с нашей бурной жизнью! А дождь этот — да будет он трижды проклят!
— Точно, трижды! — воскликнул я радостно.
И мы рванули в Килкок в темноте, которая раскачивала нас, как лодку на черной селевой воде, пока, истекая дождем, как потом, с лицами, усеянными жемчужными каплями, мы не вошли в двери паба, где было тепло, как в хлеву, потому что там были битком набиты в компост горожане у стойки бара, а Гебер Финн выкрикивал анекдоты и вспенивал напитки.
— Гебер! — закричал Майк. — Мы готовы к бурной ночке!
— Будет вам бурная ночка!
После чего Гебер скинул с себя свой фартук, натянул на свои острые плечи твидовый пиджак, подпрыгнул и влез в дождевик, надел кепи и выпроводил нас за дверь.
— Присмотрите здесь, пока я вернусь! — наказал он своим подручным. — Я везу их навстречу самому сногсшибательному ночному приключению! Они еще не догадываются о том, что их там ожидает!
Он открыл дверь. Ветер окатил его полутонной ледяной воды. Это подействовало на его красноречие.
Гебер взревел:
— Прочь, прочь отсюда!
— Думаешь, стоит? — засомневался я.
— Что ты хочешь этим сказать? — заорал Майк. — Может, предпочитаешь мерзнуть у себя в номере? Переписывать дохлого Кита?
— Ну, — сказал я и натянул на глаза шапку. Затем, подобно Ахаву, я подумал о своей постели с мокрым, белым, холодным бельем, об окне, по которому всю ночь струилась вода, подобно потокам сознания. Я застонал. Открыл дверь Майковой машины. Залез сначала одной ногой, потом другой. И в тот же миг мы покатились по городу, как шар по кегельбану.
Финн за рулем вел неистовые речи, то буйно‑веселые, то — как прозревающий король Лир.
— Бурная ночь, говорите? Вперед! Ты думал, что в Ирландии все только и норовят попортить тебе кровь и отравить существование?
— Я знал, что где‑то должна быть отдушина! — проорал я.
На спидометре было сто километров в час. В ночи справа и слева проносились каменные стены. Огромное черное небо проливалось дождем на огромную черную землю.
— Точно, отдушина! — сказал Финн. — Если бы Церковь только знала, а может, она думает про нас: «Бедные попрошайки!» Пусть так!
— Где?
— Там! — крикнул Финн.
На спидометре было сто десять. Мой желудок окаменел, как мелькающие по обеим сторонам заборы. Взлетели на холм, спустились в долину.
— А чуть быстрее можно? — попросил я, надеясь на обратный эффект.
— Можно! — сказал Финн и довел скорость до ста двадцати.
— Вот теперь замечательно, — сказал я слабым голосом, думая о том, что нас ждет впереди. Что творилось за этими обливающимися слезами каменными стенами Ирландии? Есть где‑то в этой промозглой стране ослепительные персиковые ренуаровские женщины со знойной, как очаг, плотью, к которой можно протянуть руки и согреться? Под этой пресыщенной дождем кремнистой почвой, у самой окоченевшей сердцевины ее жизни, теплится ли огонек, который, если его раздуть, разбудит вулканы и обратит в пар дожди? Есть ли здесь багдадский гарем, где струятся шелка и ленты, где цвет кожи у обнаженных женщин совершенно превосходен и неповторим? Мы миновали церковь. Нет. Миновали монастырь. Нет. Проехали деревню, дрыхнущую под стариковскими соломенными крышами. Нет. Хотя…
Я посмотрел на Гебера Финна. Можно было выключить фары и ехать при жестких распарывающих тьму пучках, излучавшихся его впередсмотрящими глазами, от которых искрился дождь.
«Жена, — думал я про себя, — дети, простите меня за то, что я делаю этой ночью, как бы ужасно это ни было, ведь это Ирландия под дождем в безбожный час, далеко от Голуэя, куда мертвые должны идти умирать».
Ударили по тормозам. Мы проскользили добрых девяносто футов. Мой нос при этом был расплющен о ветровое стекло. Гебер Финн вышел из машины.
— Вот мы и на месте!
Его голос звучал словно у человека, поглощенного пучиной дождя.
Я заметил дыру в заборе и широко распахнутую калитку.
Мы с Майком нырнули вслед за Финном. Я увидел в темноте другие машины и множество велосипедов. Но ни единого огонька. Да уж, это должно быть действительно бурное мероприятие, раз оно окружено такой тайной, подумалось мне. Я натянул кепи, чтобы дождь не полз по моей шее.
Мы протиснулись через дыру в заборе. Гебер при этом поддерживал нас за локоть.
— Вот! — сказал он с хрипотцой. — Держи. Прими, чтобы кровь в жилах не стыла!
Я почувствовал, как моих пальцев коснулась фляжка. Я залил ее содержимое в свои котлы, чтобы пропустить пар по трубам.
— Великолепный дождь! — сказал я.
— Этот человек спятил.
Финн выпил после Майка, который был всего лишь тенью среди теней.
Я озирался вокруг. Мне казалось, что это полночное море, а люди, подобно лодчонкам, снуют по двое или по трое по журчащим потокам, опустив головы и что‑то бормоча.
«Боже мой! Что бы это значило?» — спрашивал я себя, теперь уже снедаемый любопытством.
— Постой! — прошептал Финн. — Сейчас начнется!
Чего я ожидал? Может, сцену из старинного фильма, когда невинного вида парусник внезапно сбрасывает с себя палубные надстройки и, как по волшебству, появляются орудия и открывают огонь по врагу. Или стены фермы разваливаются словно картонка, вылезает пушка по прозвищу Длинная Берта и изрыгает снаряд по Парижу за пять сотен миль. А здесь, думал я, осыплются эти камни, распахнется настежь дом, зажгутся розовые огни и из чудовищной пушки выскочит дюжина розовеньких девочек, не ирландских недомерок, а гибких, упругих француженок прямо в объятия этого благодарного собрания?
Зажглись огни.
Я зажмурился.
Вот все безбожное мероприятие разворачивается предо мной под дождем.
Огоньки замигали. Люди заторопились.
Из коробочки на дальнем конце каменного двора выскочил и побежал механический кролик.
Восемь псов, выпущенных из ворот, с лаем понеслись за ним, описывая большой круг. Из толпы не донеслось ни крика, ни шороха. Головы медленно поворачивались вслед за псами. Тускло освещенную площадку поливал ливень. Дождь капал на твидовые кепи и тонкие матерчатые пальто. Дождевые капли отскакивали от густых бровей и острых носов. Дождь барабанил по ссутуленным плечам. Кролик юркнул в свою электрическую нору. Псы с лаем сбились в кучу. Свет погас.
В темноте я обернулся и уставился на Гебера Финна.
— Итак! — крикнул он. — Делайте ваши ставки!
В десять часов мы примчались обратно в Килкок.
Дождь шумел, как океан, долбящий по шоссе исполинскими кулаками; мы так и подъехали к пабу, облитые великой приливной волной.
— Ну, — сказал Гебер Финн, глядя не на нас, а на мельтешащие у нас перед глазами «дворники». — Хорошо!
Мы с Майком поставили на пять забегов и вместе проиграли фунта два или три.
— Я выиграл, — сказал Финн. — И кое‑что поставил от вашего имени. В последнем забеге, клянусь, мы все выиграли. Дайте я вам верну ваши выигрыши!
— Гебер, — сказал я, шевеля задеревеневшими губами, — это совсем не обязательно.
Финн пихнул мне в ладонь два шиллинга. Я не стал сопротивляться.
— Так‑то лучше! — сказал он. — Теперь выпьем еще напоследок. Угощаю.
Майк привез меня в Дублин.
Выжимая кепи в вестибюле гостиницы, он посмотрел на меня и сказал:
— Да уж, и впрямь бурная ирландская ночка!
— Бурная, — сказал я.
Мне было противно подниматься к себе в номер. Поэтому я уселся на часик в читальном салоне влажной гостиницы и воспользовался привилегией путешественника — стаканом и бутылкой, предоставленной изумленным портье. Я сидел в одиночестве, прислушиваясь к дождю, стучащему по холодной гостиничной крыше, думая о смахивающем на гроб ложе Ахава, дожидающемся меня под барабанную дробь непогоды. Я думал об одной‑единственной теплой вещи, существовавшей в эту ночь в отеле, в городе и во всей Ирландии, — о сценарии, заправленном в мою пишущую машинку, с южнотихоокеанским солнцем, горячими ветрами, увлекающими «Пекод» навстречу погибели, с раскаленными песками и женщинами с черными пылающими глазами‑угольями.
И я думал о темени за городом, о вспыхивающих огнях, о бегущем электрическом кролике, лае псов, исчезнувшем кролике, погасших огнях и о дожде, хлеставшем по отсыревшим плечам и вымокшим кепкам, о замерзших носах и воде, просачивающейся сквозь твиды, источающие запахи овечьей шерсти.
Поднимаясь к себе, я посмотрел в залитое дождем окно. По улице, при свете фонаря, проезжал велосипедист. Он был в дымину пьян. Велосипед вихлял по мостовой, а седока при этом рвало. Но останавливаться из‑за этого он не стал, а, продолжая блевать, тупо, урывками крутил педали. Я смотрел, как он исчезает в промозглой мгле.
Затем я на ощупь нашел свой номер, чтобы в нем окочуриться.