Кловенбри. Растоптанный клевер
Над Кловенбри шумела битва, трещали ружья, извергая на врага потоки раскаленного свинца, ревели пушки, посылая за горизонт тяжелые, смертоносные ядра, хрипло пела сталь штыков и сабель, ржали лошади, кричали умирающие люди. Воздух шипел и плавился, пахло потом, пороховым смрадом и стоптанной травой, терпкий запах войны щекотал ноздри Квентина О`Ганвера, а сладкий привкус победы на языке уже кружил голову юноши обещанием скорой славы.
Уже был виден подъем на Цветочный холм, где трепетало под рваными небесами ненавистное знамя кайзера, уже не оставалось перед лицом врагов, кроме тех, что показывали спины приближающемуся отряду Четырехлистного Клевера.
Наступление шло не просто хорошо – все получалось как нельзя лучше, они шли по левому флангу, неожиданно выскочив из-за спин деморализованных добровольцев, маги Клевера заставили имперских мушкетеров, егерей и фузилерские роты испытать смятение, страх, панику. Впереди, облаченная в доспехи войны, укрытая пламенным щитом, то и дело вспыхивавшим, отражая редкие мушкетные пули, шла Мэрибет Соллинс, она смеялась, снося врагам головы, своим источающим яд клинком, за ней гордо шествовали боевые маги, обрушивая на противника огненные шары, вмораживая кайзеровцев в лед, заставляя врагов изблевывать собственные внутренности или ловить ртом воздух, которого внезапно не становилось вокруг.
Несколько раз, памятуя о преимуществе дистанции, фузилеры имперцев пытались выровнять ряды и ответить врагу единым залпом, но вперед выступали доселе скромные и незаметные щитовики Иллезара Нантенни, единым взмахом они ставили барьер, непробиваемый для залпа простых фузей, тем более, бьющих с осечками, клинящих и даже взрывающихся в руках неопытных солдат.
Особое испытание составляли батареи – пушкари грозили магам бомбами и картечью, но тогда вперед рвали быстрые словно ветер и страшные как смерть твари Дугласа МакГоша, которые, казалось, состояли из одних зубов, когтей и ярости. Монстры принимали на себя залп свинца, многие гибли, но оставшихся хватало, чтобы устроить пушкарям и их прикрытию кровавый ад, а следом врывались люди Мэрибет и она сама в первом ряду, в развевающемся плаще с ухмылкой и блеском в глазах – отец был отмщен.
И самое прекрасное – никаких потерь, если случайная пуля, бомба или ядро наносили вред людям О`Ганвера, им на помощь тут же приходили заботливые целители, направляемые умелой, все видящей и всегда знающей, где она нужна, абатиссой Мириам Виллансби. Раненые тут же исцелялись и, подкрепленные медицинскими заклятиями-тониками, тут же вставали в строй. Четырехлистный Клевер был непобедим! Непобедим, неуязвим и бессмертен.
Вот за спиной осталась тяжелая батарея Парфе, больше не оставалось преград меж тиорскими магами и ставкой ненавистного Штерна, за спиной лишь выжженная земля и тела врагов. Впереди – победа!
Но одна преграда все же возникла на горизонте, наперерез магам, с лысого холма, чье название Квентин запамятовал, на Клевер наступал свежий полк, под барабанный бой, с развернутыми знаменами, ровным шагом на магов шли гренадеры. Но что они смогут? Пусть выглядят сильно и непоколебимо, пусть пока не поддались общему страху. Им просто еще не показали освийского приема.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Впереди показался отряд Четырехлистного Клевера, кучка людей, не больше сотни, они гнали перед собой целую армию, нет, толпу ублюдков, позорящих знамя дралока. Полковник Добберхоф шел впереди строя, руки привычно оттягивал вес офицерской алебарды, по старой памяти багровел и чесался шрам, оставленный когтями твари более страшной, чем боевые маги. Ветеран пришел убивать.
За ним шли гренадеры – лучшие из лучших, ровный шаг, суровый взгляд, серьезные лица, первые три линии с мортиретками, каждый взвод, каждый плутонг знает свое место и свое время.
Маги заметили новую угрозу, провели короткое перестроение, двинулись вперед. Шли споро, умело, воодушевленные.
«Ничего, ничего, боя-то вы еще не видели», – думал полковник.
От группы магов сквозь бреши в щитах на гренадеров понеслись жуткие твари, призванные будто из самых владений Крахота, некоторые размером с лошадь, некоторые с крупного пса, еще страшнее те, что росточком с зайца. Все с когтями, зубами, в костяной броне.
– Не торопись, сыны! Не торопись, береги пули на мага, на штыки мразей, взвод Кронбурга – вперед! – закричал Роквальд, привычно перекрывая голосом шум канонады и треск волшебного огня.
Сквозь бреши в строю вышли самые рослые бойцы, вооруженные особо тяжелыми мушкетами, почти все набиравшиеся во взвод Кронбурга были полугетербагами или, по крайней мере, кузнецами, лесорубами, грузчиками или даже цирковыми атлетами. Армия сделала из них истинных убийц, не чета этим чаровским шавкам.
Последовала короткая, но жаркая схватка, взводы Кронбурга, а также шестой и четвертый полегли в полном составе, среди разорванных тел гренадеров упокоились и колдовские чудовища, полк кипел яростью и жаждой мести. По плоти своих и чужих двинулись в атаку.
Маги тоже уже были тут.
– Ничо, ничо, сдюжим, растопчем, раздавим мразей! А ну-ка, давай сынки, плутонгами, по шести залпов в минуту, кто проштрафится – под батоги пойдет! Чтоб как часы. А подойдут – гранатами их. Пусть их щитовики обосрутся.
……………………………………………………………………………………………………………..
Все шло совсем не так, как нужно. Впереди линии врага шел толстый старик, видимо – командир, он не спешил, не бросал гренадер в штыковую, он медлил, вынуждая наступать. Не наступать Квентину было нельзя – Клевер мог испугаться, врагов было вдесятеро больше и они не бежали. Когда пали монстры МакГоша, стало понятно, что противник не отвернет, не отступит и не впадет в панику. Что ж, это война. Лидер Четырехлистного скомандовал: «В атаку!»
Враг был словно механизм, будто тиоры сошлись не против имперских войск, а прямо на гартарудские паровые пулеметы выскочили. Каждый взвод, каждый отряд полка, по очереди, стройно и одновременно – шаг вперед, выстрел, отход, перезарядка, уже стреляет следующий, снова отход, еще залп, только летают шомполы и взмывают вверх направленные меткой рукой стволы тяжелых мушкетов.
Вот не выдержал напряжения первый щитовик, упал, получив грудь сразу четыре пули, за ним начали падать оставшиеся без щита призыватели и боевые маги. Затем упал еще один и еще… Как в страшном сне.
Наконец не выдержал сам Нантенни, перенапрягся, попытался направить в заклинание слишком много энергии, накачивая щит против шипящего фитилями зла. Чуть раньше, там, впереди, на недостижимой дистанции вышли вперед бойцы с мортиретками, уперли в землю сошки и дали залп. Почти одновременно сотни гранат ударили в щиты, разметали магов, Иллезар упал, он сдержал взрыв, грозивший снести самого Квентина, но после этого свалился на землю, изо рта хлынула кровь, на глазах выступили кровавые слезы, маг металла пытался что-то сказать, но силы оставили его, тело, лишенное опоры, осело в растоптанную траву.
Но рубеж был преодолен. Со всей злостью, со всей яростью и ненавистью, за друзей и соратников, павших на этом Поле Костей, ударили во врага боевые маги, огненные шары, смертоносные глыбы льда, злобно гудящие рои плотоядых магических мух, сгустки болезни и разложения устремились к противнику.
Там, впереди, раздалась команда:
– Вот теперь не зевай, сыны. В штыки освийскую гниду!
Гренадеры сорвались с места и лавой, будто от горизонта до горизонта, кинулись на горстку магов Четырехлистного Клевера. Находясь в задней линии, Квентин видел, как десятеро озверевших гигантов окружили хрупкую перед ними, даже в доспехах, Мэрибет. Боевая магесса окружила себя стеной пламени и молний, она разила без промаха, в стороны летели руки, ноги, головы, в двух шагах от Квентина приземлилась голова в нелепом кивере, усатое, осклабленное лицо еще пыталось открывать рот и реветь проклятья.
Но вот один штык нашел прореху в обороне воительницы, затем еще один и еще, ее будто распяли на штыках, а потом волна людей в ненавистной имперской форме захлестнула латницу и скрыла от глаз командира умирающего Клевера.
Теперь уже дрались все – каждый маг знал щитовые и боевые заклятья, каждый бил врага, встав кругом, небольшими группками, они как тающие льдинки в полноводном потоке весенней реки принимали последний бой.
На О`Ганвера налетел гренадер, маг выбросил вперед руку, другой держась за символ змеи, противник обратился песчаной глыбой и рассыпался в пыль. Битва неумолимо накатила на Квентина, во всем мерзком великолепии поражения.
Сражаясь среди рычащих, ревущих и стонущих, умирая, людей, командир Клевера еще успел увидеть, как внезапно вырос, раздавшись вширь и над головами противников Дуглас МакГош. В стороны от великого мага изменений, обратившегося чудищем из когтей, клыков, шипов и мышц, полетели окровавленные ошметки, органы, части тел. Наступавшего на Квентина гренадера сшибло его товарищем, вернее, верхней половиной, что, упав в траву, завыла, пытаясь сломанными руками запихать в разверстый живот остатки кишок.
С МакГошем сошелся сам полковник, ветеран с алебардой кружил вокруг ученого, ставшего чудовищем, неповоротливого и никогда особенно не умевшего драться, улучив момент, безымянный мучитель вогнал крюк алебарды в костяную грудь Дугласа, надавил, проталкивая глубже, увернулся от взмаха когтистой лапы, что снесла голову не столь удачливову сержанту, дернул на себя, вместе с крюком наружу хлынула кровь, вывалилось легкое и сердце. Издав последний рев, маг изменений, снова становясь человеком, повалился на землю.
В ярости Квентин выставил перед наступающим взводом врагов стену ядовитых терний, первые трое были разорваны в клочья, несколько задних завыли, когда острые шипы задели их, отрава заставила места ранений раздуваться, гноиться, причиняя боль, которую не под силу было вынести человеку, даже гренадеру.
На плечо командира растоптанного Клевера легла нежная, но твердая рука.
– Квентин, пора уходить – эта схватка проиграна. Я призову морок, мы сможем выйти из боя, выведем, кого сможем. У них есть дети, любимые, родственники.
Позади стояла Виллансби, ее красивое лицо было в пороховой саже, глаза смотрели с ужасом и затаенным страданием.
– Нет, нет, Мириам, беги сама! – как безумный воскликнул О`Ганвер. – Я обрушу на них всю мощь Щебня! Ты еще пожалеешь, что не увидела нашей славной победы.
Абатисса кивнула и отступила назад. Последнее, что видел командир Четырехлистного Клевера, перед тем, как разломить символ змеи на груди, был строй несущихся на него гренадеров.
……………………………………………………………………………………………………………..
Добберхоф поморщился от яркой зеленой вспышки, что блеснула в нескольких десятках шагов, испарив целую роту в мгновение ока. В сердце ветерана не было ненависти или злости. Дело было сделано. Четверть часа – вот сколько времени ушло у шестого гренадерского, чтобы расправиться с Четырехлистным Клевером. Четверть часа и две трети личного состава, включая верного денщика полковника.
«Бывало и хуже».
Чуть позже к барабану подвели женщину в серых, недавно белых одеждах, она то и дело, резко поводя всем телом, вырывалась из рук конвоиров и норовила идти сама. Она была на грани того возраста, когда красота начинает медленно увядать, уступая место мудрости, но еще не миновала того порога. Офицер, сопровождавший конвойных, шепнул на ухо полковнику: «Целительница».
– Как же вас занесло сюда, медам? – стараясь сгладить природную грубость и командный тон, поинтересовался полковник.
– Никого, никого не спасла, никого не исцелила, – пробормотала женщина как завороженная.
– Эй, бабешка, ты в своем ли уме? – полковник хотел сказать, что на войне для бабы не место, но потом вспомнил джунгли, землю, уходящую из под ног, и паническое бегство от суровых воительниц, закованных в сталь и дисциплину.
– Ничего, о, Единый, дай мне сил, ничего не осталось… Смею ли…
– Ясно, – командир кивнул конвойныйм. – Увести.
– Только сил – большего не прошу, – бормотала аббатиса.
Не успели солдаты снова положить руки на хрупкие плечи женщины, как с небес сошел свет. Столь ярок и слепящ был тот свет, что каждый увидел в нем свои грехи, всю пролитую за жизнь кровь и несправедливость, что творил ближнему своему.
Чуть позже генералу ван Штерну доложили: «Атака на правом фланге отбита, шестой гренадерский понес серьезные потери, в том числе полковник Добберхоф».
– Жив ли? – удивленно приподнял бровь генерал.
– Жив, – ответил посыльный адъютант, – но ослеп, как и весь полк, ну, то, что осталось.
Позже полковнику от щедрот имперского командования посредством сложной колдовской процедуры вернули зрение, но каждый раз до самого конца жизни, что оказалась слишком длинной, он, смотря на свет, видел силуэт женщины с воздетыми руками и голову наполняли картины прошлых грехов. Таким обернулось для Роквальда наследие войны и Четырехлистного Клевера.
Любви все чудища покорны
Убийство герцогского посланника ван Дрека не осталось незамеченным, не осталось оно и без реакции – городские власти в лице ван Штросса и офицеров трибунала пришли в ужас, запаниковали, а затем ударились в лихорадочную активность. Охотиться за монстрами алмарские военные не умели, потому на жуткое происшествие ответили как смогли – по городу начались аресты всех неблагонадежных, не только тех, кого могли заподозрить в сочувствии мятежникам, но также всех, кто хоть сколько-то мог показаться некромантом или пособником кирасира. Аресты были спонтанные и плохо организованные – в тюрьме оказывались аптекари, врачи, повитухи, немногочисленные городские маги и колдуны. Доходило до нелепости – арестовали даже городского блаженного, который выл на перекрестке о скором конце мира, солдаты едва не забили его насмерть прикладами и бросили в карцер, несмотря на то, что блаженного окружал золотистый свет праведности и ограждали защитные бумаги, выданные самим инквизитором, уже, к сожалению, не имевшим власти защитить городского сумасшедшего. Не обходилось и без гнусности – многие офицеры, чиновники и все, кому позволяла власть и не обременяла мораль, пытались урвать свое от ситуации. Собирали по второму разу налоги-контрибуции, выпустили, с легкой руки самого полковника и его редактора, брошюру «О методах защиты от мертвого кирасира и прочей злокозненной твари для жителей освийских, его Императорского величества, владений», которые обязали покупать по пять серебряных монет за штуку и иметь не менее одной на каждую тиорскую семью. Хватали на улицах тех, кто ходил в черном, хватали обладателей черных коней, излишне длинных плащей, бледной кожи и нездорового вида, Поле Костей закрыли со стороны города, перекрыв путь туда рогатками и усиленными караулами. У населения, вопреки всякой логике, начали отбирать оружие, к каждому более или менее видному лицу города приставили армейскую охрану, которую те должны были кормить и снабжать под страхом лишения головы (от кирасира или на плахе, чтоб кирасиру не досталась, не уточнялось). Вышел даже небольшой конфуз, когда заслуженного отставного майора морской пехоты Кира О`Ломли, имевшего грамоту о благонадежности, подписанную самим императором, попытались обрядить в железный ошейник (для защиты), а он не стерпел и, стукнув головами, надел ошейник на армейского капрала и посадил того на цепь в собственной псарне.
С первого дня начались специальные процессы, которые отбирали у трибунала дополнительное время, а горожанам несли лишние расходы. Как судить за ересь, пособничество темным силам или некромантию, а также как распознавать оные, в отсутствие дельных священников и инквизитора, никто не знал, дьяки и послушники несли вздор и противоречили друг другу. Только благодаря прибытию из дальнего храма священника Бога-Творца удалось избежать попыток начать проверки паствы при помощи огня, утопления, божественных судов поединком и тому подобных пережитков темных времен. Но как судить еретиков, сельский падре тоже не знал и уж тем более не знал, как искать мертвого кирасира и как с этим монстром бороться. Памятуя о печальной судьбе прочих городских пастырей, священник, не пробыв в Шанкенни и двух дней, спешно отбыл, отговорившись делами прихода. Полковник, переломив присущую алмарской аристократии гордость, написал запрос в собор Дабенбри о назначении в город нового инквизитора, но ожидать специалиста с учетом всей мощи и ленности архиепископской бюрократии стоило не ранее, чем через месяц.
От мрачного оцепенения Шанкенни перешел к нервному мандражу, близкому к панике, в такой ситуации стоило ожидать чего угодно – от религиозной истерии с самосожжениями до нового разрушительного бунта.
Дональд теперь целыми сутками пропадал на патрулях и дежурствах, они с Иоганном редко виделись, с охотника гусар взял обещание ничего не предпринимать, пока не успокоится активность городских властей. Лейтенант не был уверен, что сумеет второй раз вытащить боевого товарища из узилища, а зная характер полковника, боялся, что ван Роттенхерца могут сделать козлом отпущения для успокоения горожан.
В отсутствие дела, при вынужденной тихой жизни, Иоганн начал чаще общаться с Вилли, из таверны которого почти не показывал носа, выполняя данное другу обещание. Старый трактирщик оказался персонажем почти мифологической величины, если хотя бы десятая часть его историй была правдой. Вилли был единственной причиной, по которой «Растоптанный клевер» обходили вниманием армейские власти – ветеран морской пехоты, заслуженный инвалид, трижды удостоенных высших для солдат имперских наград, абордажник с благословенного капера, одно время даже боец группы быстрого реагирования одного из немногочисленных и глубоко законспирированных сверхуполномоченных агентов кайзера. Теперь трактирщик был членом городского совета, участником органов управления провинции (чьи функции ныне были приостановлены) и просто хорошим мужиком, с добром относившимся ко всем униженным, оскорбленным и обиженным судьбой. Со всеми ветеранами, темными личностями и борцами за что угодно, собиравшимися под сводами «Растоптанного клевера», Вилли мог стать кем угодно – от губернатора провинции до теневого бандитского правителя региона, мог, но не хотел. Морпех давно оставил мечты о свободе своего народа и еще раньше отказался от фантазий о власти, особом положении, предпочитая сохранять свою простую солдатскую честь и не давать другим попадать в неприятности. Среди тиоров, пожалуй, не было другого такого ярого противника мятежа МакБарда, но только потому, что старый солдат загодя знал, чем все закончится. Для Иоганна Каллаган стал если не хорошим другом, то, по крайней мере, отличным собутыльником, к тому же, наливающим в долг.
Однако среди многочисленных и необычных обитателей «Растоптанного клевера», включая и Вилли, был человек, который интересовал юного охотника много больше. И на этого человека неожиданная передышка позволила ван Роттенхерцу развернуть весь свой нехитрый натиск.
Сесилия, вопреки ожиданиям, не жила в «Растоптанном клевере», [1] «леди Тиргест», как часто теперь называл ее Иоганн, жила уединенно, в небольшой хижине, не сказать – халупе, ближе к полупустым нынче городским предместьям. Скромный домик на аллее, усаженной тополями, не мог похвастаться, как и многие тиорские дома, высокой трубой или обилием окон, на фасаде было всего два окна, округлых и забранных слюдой. Снаружи был захламленный всякой рухлядью двор, заросший высокий травой, кое-где небрежно стоптанной чьими-то сапогами, копытами и колесами небольшой тележки, на которой девушка ездила по деревням за продуктами для таверны. Среди трав валялись прошлогодние листья, можно было встретить старое колесо с обломанными спицами, коровий череп и даже ржавый меч (не стоило забывать, где происходило действие драмы). Похоже, место будто нарочно, с учетом мрачных времен, стремились выдавать за нежилое.
Внутри дома Лии было тепло, уютно, сумрачно, пахло травами, остро – скверным кухонным скарбом, нежно – молоком и медом, а также пылью, паутиной и чем-то еще, неуловимым и приторным. На кухне было совсем тесно, в спальне неприлично, потому ужинали в тот день, охотник и официантка в комнате, которую хозяйка шутливо называла «библиотекой». Небольшая комнатка могла похвастаться добрым столом, с тиорской «травной» резьбой, душистыми пучками полевых цветов под потолком, несколькими колченогими табуретками, подковой, переплетенной сухой лозой, над входом и небольшим шкафчиком, где за потемневшими стеклами стояло полдюжины книг, из которых одна-две старых, еще рукописных, пергаментных, а прочие почти новые, толком не читанные, ригельвадских и алмарских книжных дворов «всякий вздор», как называла их сама хозяйка.
На столе стояла тарелка с соленьями, соленая ветчина в глиняной миске со сколами, два кубка и душистая настойка, которую Лия, оказавшаяся опытной травницей, готовила сама, одалживая у Вилли винный спирт или самогон. Сидели без свечи, через узкое окошко лился сумрачный закатный свет, в зале было почти темно, но оба собеседника, похоже, не испытывали по этому поводу никакого дискомфорта, разве что Иоганну было чуть обидно не иметь возможности любоваться простой и в то же время немного экзотической красотой девушки, делившей с ним вечерние часы.
– И вот, я две недели таскался за ней как хвостик, – рассказывал Иоганн историю из недалекого юношества, – носил воду, она мылась по три раза на дню, доставал цветы, бегал с поручениями, показывал нехитрые монастырские достопримечательности. А когда она уезжала, в благодарность, так и сказала, – подарила мне поцелуй. Первый в моей жизни. Настоятель прознал – велел выпороть, меня бьют, а я и не чую. На уме только полные алые губы и влажный язык. Удивительная женщина… ну, конечно, не такая удивительная как ты, но все же.
– А мне казалось, после принятия сана монахини-куртизанки становятся чопорными стервами. «Раздвигаю ноги только во имя бога!» – заметила Лия.
Оба рассмеялись.
– Не эта, во всяком случае, хотя вспоминая масляный взгляд святейшего мастера-гвардинита, с ним она была совсем не такой монашкой, как ему бы хотелось. Ну а как же вы, госпожа Тиргест? Есть что вспомнить о первом поцелуе? У тебя наверняка этих дел было много больше моего, но первый-то не забывается.
– Это кем ты меня сейчас назвал? – официантка сузила глаза и уперла руки в боки, видя смущение собеседника, звонко, чуть хрипло, рассмеялась. – Остынь, я знаю, что ты не со зла, а по дурости. У меня, друг, все было сложнее – он был офицером, знаменитым ригельвандским кондотьером на имперской службе, утонченный, изящный, ухоженный, смуглый, глаза, усы… Ах… Он подарил мне первый поцелуй в моей жизни, а я... пырнула его ножом. Потому как нечего в тавернах служанок-малолеток щупать. Потом пришлось оттуда сматываться – шуму было, тьма.
Оба вновь рассмеялись. Иоганн аккуратно положил свою руку поверх руки собеседницы, та, будто не замечая, вопросительно посмотрела на охотника, будто ожидая новой истории, на секунду показалось, что в темных озерах глаз мелькнул лукавый огонек.
– Ну, а что там у твоего наставника было с этой девкой?
– Ничего, – охотник не позволил вопросу испортить свое благостно-игривое настроение, – ничего такого, чего у нас, наоборот, не могло бы быть.
– О, – томно протянула Сесилия, – что я слышу, неужто вы вновь пытаетесь соблазнить меня, герр ван Роттенхерц?
Не в силах более бороться с искушением, нараставшим весь долгий вечер, охотник на монстров подался вперед, едва не коснувшись лица девушки кончиком носа и заглянул ей в глаза, получилось несколько нелепо, он никак не мог понять, в какой смотреть, в правый или левый, блуждая взглядом где-то в районе переносицы.
– А ты проверь меня.
В следующий момент теплые, мягкие и влажные, отдающие настойкой губы Сесилии будто впились в рот Иоганна, они поднялись, бросаясь в объятия друг друга. Поцелуй был долгим и жарким, за ним последовал еще один и еще, почти без передышек, будто наверстывая те дни, что молодые люди провели бок о бок, но не могли дойти до единственно важного. Оторвавшись от губ, ван Роттенхерц начал целовать щеки девушки, скулы, подбородок, опускаться к шее.
Тут Сесилия отстранилась, ласково, но твердо упираясь в грудь юноши кулачками.
– Нет, нет, Крахот тебя возьми, – не имея возможности остановить распалившегося любовника словами, она легко стукнула того в грудь и произнесла, грубо, но с долей заманчивого обещания, – отлезь, слюнявый.
Шокированный, коря себя за то, что сделал что-то не так, охотник отстранился, в его голубых глазах Тиргест увидела обиду и искреннее непонимание.
– Не здесь, – произнесла она с нежностью и плохо скрываемым нетерпением. – Сядь, подожди, я позову.
Будто лишенный опоры, юноша сел обратно на стул, едва не перевернувшись вместе с предметом мебели. Взметнув цветастой юбкой, Лия молниеносно покинула комнату, по скрипу половиц и шороху тростниковой бахромы, заменявшей двери, стало ясно, что она ушла в спальню.
Иоганну стало внезапно тоскливо и одиноко в тесной, мрачноватой комнатенке, лишенной последнего света после того, как солнце, где-то далеко, закатилось за горизонт. В темноте было слышно, как скрипят половицы и балки рассохшегося строения, как звенят на легком ветру колокольчики, вплетенные в оберег из мышиных костей и черепов, подвешенный снаружи у входной двери, как проступает на слюде окошка чуть заметно светящийся багровый, загадочный символ, будто пришедший из старинной книги маленького шкафа.
– Иди уже сюда!
Он будто сорвался с места и быстро вошел, вновь обуянный страстью, предвкушением и томительным волнением, ожиданием близости, которой не знал уже давно. В голове роились тысячи мыслей и образов, соблазнительных обещаний фантазии, но ни одно из них не могло окончательно оформиться, а потом этого стало не нужно.
Она стояла обнаженная, освещаемая лишь бликами света от углей треножника у изголовья узкой кровати, где тлели душистые травы. Она была стройной, манящей, открытой, но скованной, будто ей тоже было почти в новинку открываться кому-то, искать близости и утешения в чужих руках, наслаждения в чужом теле. И снова Сесилия не дала ему приблизиться.
– Ты правда этого хочешь? – проговорила нежно, со скрытым вызовом, будто заставляя решить тяжелую задачу.
– К чему этот вопрос? – на грани сознания опытного охотника за чудовищами мелькнула настороженность и тут же потонула в неге сладострастных ожиданий.
– После, – она выделила это слово, – уже ничего не будет прежним. Ничего прошлого между нами.
– Да пусть хоть весь мир перевернется, рыбы начнут летать, а птицы рыть глубокие норы!
В свете треножника снова блеснула улыбка, та самая улыбка, которая заставила когда-то, совсем недавно, Иоганна сомневаться в своей женоненавистнической позиции, та самая улыбка, что каждый раз после Поля Костей или склада с мертвецами возвращала его вновь в мир радости и тепла.
Он шагнул вперед, она сделала несколько легких шагов навстречу, было видно, как дрогнула ее высокая грудь с темными кружками сосков. Снова последовали объятия и поцелуи, он целовал ее губы цвета молочного шоколада, смуглую шею, четко очерченную ключицу, спускался ниже, запускал сильные пальцы в ее короткие, торчавшие во все стороны антрацитовые волосы. Она освобождала его от одежды, полетели в сторону ремни и портупеи, бухнул в пол кафтан, упал жилет, за ним последовала рубашка и все прочие лишние оковы ненужной сейчас одежды.
Когда она стягивала рубашку, Иоганн принялся целовать тонкие, но сильные руки, наткнулся губами на свежий шрам обрамлявший кисть ближе к запястью, припал, провел языком, будто желая, словно верный пес, зализать рану.
Освободив охотника от лишней одежды, любовники рухнули на кровать, вызвав обиженный скрип рассохшихся досок. Ночь пахла дурманом и пылью, Лия пахла свежим клевером, терпкой травной настойкой и, неуловимо, острыми специями далекого Киха. Разгоряченная девушка, давая волю своему северному темпераменту, оседлала любовника, охнула, когда в нее вошло его горячее естество, и сразу быстро задвигалась, не имея сил и желания сдерживаться.
Она была прекрасна и обнажена, только на груди, в такт движениям скакал амулет с красным, темным камнем в обрамлении будто закопченного металла. Он положил ей руки на тонкую талию, пытаясь двигаться в унисон, она переложила их на свою грудь, Иоганн, ощутив мягкую округлость и твердость возбужденных сосков, сжал ладони. Лия издала хриплый стон, откинула голову назад, обнажив шею в соблазнительном, как все дары преисподней, изгибе. Юноша приподнялся, одной рукой продолжая ласкать грудь девушки, второй пригнул ее к себе и впился в ее шею, то лаская языком, то яростно пробуя на зуб.
Сесилия толкнула любовника обратно на кровать, начала двигаться, меняя темп, с колен пересела на корточки, демонстрируя недоступный Иоганну опыт, задвигалась то медленно, полукругом, то быстрыми, резкими скачками, то вновь медленно, почти соскальзывая влажным лоном с возбужденного стержня охотника. Не выдержав, ван Роттенхерц изогнулся, напрягся всем телом, под ладонями, опиравшимися на живот худощавого юноши, Лия почувствовала мышцы, по крепости не уступавшие стали. Он бурно извергся прямо в нее. Девушка торжествующе расхохоталась, задвигалась быстрее, припала к груди любовника, по ней прошла сладострастная судорога, затем еще одна и еще, короткие, но острые когти оставили на груди Иоганна десять длинных багровых полос, медленно наливающихся кровью.
Ночь пахла дурманом, полевой травой и пламенем. Ночь пахла любовью, до самого утра.
Ранний рассвет застал их в «библиотеке», Сесилия, облаченная в соблазнительный халатик черного шелка, грациозно потягивалась. Девушка довольно жмурилась, будто огненная саламандра в вулкане, подставляя лицо под алые лучи, свободно бившие через распахнутое окно. Они так и не поспали, но, похоже, любовников это не волновало, они будто черпали силы друг друга, существуя в некоем божественном симбиозе.
В руках Сесилии дымилась толстая глиняная кружка, украшенная узором темных, острых линий, там плескался крепкий травяной отвар, который девушка лениво прихлебывала. А Иоганн же как раз думал о том, как бы заключить в свои руки очаровательную брюнетку и отхлебнуть еще немного из чаши плотских удовольствий.
Тут на дворе раздался топот копыт, прогрохотали по крыльцу шпоры, открылась, звякнув колокольчиками, входная дверь. Удивленная и немного напуганная – это читалось в ее газах, Лия поднялась с табурета, плотнее запахивая доселе почти раскрытый халат. Ван Роттенхерц придержал ее за плечо и собирался сам ступить навстречу незваному гостю (он все же был более одет – успел натянуть штаны), но гость уже откинул рукой в алой кавалерийской перчатке полог из трескучего тростника и сам ввалился в комнатку.
На пороге библиотеки стоял Дональд, он был бледен, плащ с пелериной съехал на одно плечо, на втором болталась лямка походного мешка, дурно пахнувшего свежей грязью, металлом и мокрой кожей. На щеке гусара красовалась свежая ссадина, алый доломан был разорван на левом плече, ткань была мокрой, еще более темной от крови, что сочилась из широкой раны. На несколько мгновений лейтенант впал в ступор, даже будто двинулся идти прочь, увидев Лию почти неглиже и ее утреннего спутника, но потом пересилил себя и, рассмеявшись, заметил:
– Похоже, не только у меня была бурная ночка!
– Что произошло? – так же пытаясь загладить неловкость ситуации, спешно поинтересовался ван Роттенхерц с большим и совершенно неподдельным участием.
– Почти поймали гаденыша в этот раз! – гусар сбросил мешок с плеча и поддал тому ногой, закатывая в дальний угол. – Кирасир был на острие моей сабли, но снова ушел. Я, кстати, посылал за тобой.
– Ну, видишь… – развел руками охотник, чувствуя острую досаду, почти обиду на судьбу, что, впрочем, быстро рассеялась при одном взгляде на Лию.
– Си, – МакДабри тем временем прошествовал к столу и тяжело повалился на освобожденный хозяйкой дома табурет. – Мне не выжить без твоих волшебных припарок!
Паника, царившая на лице Тиргест последние несколько минут, сменилась деловитостью с толикой закономерной из-за испорченного утра злобы. Девушка сходила в спальню и вернулась с ключом, что входил в список атрибутов ее платья, медной безделушкой она открыла книжный шкаф, а вернее, его нижние, незастекленные дверцы, где обнаружилась целая батарея бутылок, баночек, обтянутых бумажными пробками, и колб, запечатанных сургучом. Все «богатство» тянуло на небольшую аптеку.
Выбрав пузатую бутылку, Сесилия поспешно захлопнула шкаф и повернулась к раненому, сказала строго и угрюмо, кивнув на доломан.
– Снимай.
– И так сойдет, просто промокни, – отмахнулся гусар.
– Иоганн, принеси, пожалуйста, с кухни моток хлопка, в комоде без дверцы, том, что здоровый, а не маленький.
Кивнув, охотник вышел, его вечно чуткий слух уловил рассерженный шепот: «Скотина, придурок, тварь, ненавижу тебя, глаза б не видели!!!» и невеселый смешок.
Продираясь среди залежей старых кастрюль, сковородок, корзин с сушеными грибами, яйцами, травами, Иоганн добрался до искомого комода на кухне и не без труда выпутал моток сероватого от пыли хлопка. На обратном пути окрыленный ночными забавами охотник споткнулся, раздался грохот посуды, пришлось, чертыхаясь, ставить на место груду ранее составленных друг в друга горшков, на дне каждого из которых имелась крышечка от предыдущего. За горшками и рассыпавшимися кастрюлями ненадолго, пока ван Роттенхерц не составил все обратно, обнаружился старый котел с закопчеными стенками и грязным нутром. Котел особо резко пах травами, жиром и… серой – последняя и была тем самым запахом, что так нервировал Иоганна на кухне.
Возвратясь, ван Роттенхерц потрепал гусара по здоровому плечу и вручил Сесилии хлопок. Аккуратно, будто опасаясь истратить лишнего или переборщить с дозировкой, девушка полила тампон из бутылки, взяла с подоконника бронзовые щипцы и тщательно, но довольно грубо обработала рану лейтенанта.
– Доволен?
На лице Дональда и вправду отобразилось не скрываемое наслаждение, по нему было видно, что боль уходит, а зоркий глаз охотника и через ткань заметил, как рана затягивается, не так быстро, как от мощных магических зелий, но довольно споро.
– Весьма! – наконец просияв, сообщил гусар, затем он спохватился и поспешно вскочил. – Черт! Черт, черт, черт! Ван Штросс ждет отчет! О! Почти каламбур. Ладно, голубки, пошалите тут за мое здоровье поосновательнее. Рад за вас! Увидимся вечером в таверне.
– Обязательно, – ухмыльнулся Иоганн.
Лия лишь нетерпеливо топнула ножкой. Будто защищаясь, лейтенант выставил вперед руки с раскрытыми ладонями и выскочил из комнаты. Проследив за отступлением нежеланного гостя и удовлетворенно кивнув, когда за офицером захлопнулась входная дверь, Сесилия, будто наверстывая упущенное время, схватила ван Роттенхерца за шею и надолго приникла к его губам.
Оторвавшись, не менее чем через пять минут, девушка заметила:
– Хам, вертихвост и паскуда! Посиди тут, дружок, схожу ополоснусь.
– Надеюсь, первые несколько выпадов были не в мой адрес, – охотник еще раз коротко поцеловал любовницу, игриво куснув напоследок за нижнюю губу, и отпустил.
Что-то вроде небольшой ванной комнаты находилось у Лии в сарайчике на заднем дворе.
Когда освеженная и что-то напевающая себе под нос, вновь остро пахнущая травами и специями девушка вернулась в «библиотеку», Иоганн сидел уже полностью одетый и листал одну из печатных книг, взятую с единственной полки.
– Лия, а ведь ты ведьма, – задумчиво произнес сын архиеретика.
– Чего это ты вдруг? – обиженно надула губки официантка, в то же время ее руки, доселе вытиравшие голову небольшим цветастым полотенцем, так и застыли в этом положении. – Понятно же, что паскудой я не тебя именовала.
Последовал долгий взгляд голубых глаз охотника, будто боровшийся с возмущенным морем тьмы взора любовницы.
– Я правда должен объяснить? Или ты вспомнишь, что большую часть детства и юности я провел в монастыре, где меня учили отличать еретиков и пособников гибели, в основном – в себе самом, но все же.
– Удивительный день, – сердито топнула ножкой Лия, уже второй раз за последний час. – Что ни мужик – то скотина.
Иоганн промолчал, иронично оглядывая расстроенную или только играющую в расстройство женщину, что была ему сейчас милее всего на свете, но остановить порыва откровения он уже не мог.
– Нет, уж, гад. Такими оскорблениями так просто не бросаются! – Сесилия приземлилась на табурет, спиной к собеседнику, обхватила плечи руками, будто ища и не находя защиты и, будто кого-то пародируя, заявила: – Обоснуй.
– Ну хорошо, – пожал плечами охотник и, тяжело выдохнув, начал. – Ты пытаешься скрываться не очень умело, хорошо еще, что в городе вывелись инквизиторы. Похоже, средств на достойное логово у тебя нет, приходится выкручиваться. Травы – неглупо, но официантка, которая оказывается умелой травницей, уже сама по себе вызывает подозрения. Двор будто нежилой, но коровий череп, меч – приличной колдунье, за которую тебя тоже можно принять, такие вещи ни к чему. Ты будто не знаешь, какой камуфляж лучше и используешь все, что приходят на ум. Травница-колдунья не станет использовать в оберегах кости и металл, тут вокруг полно вереска, пшеницы, луговых цветов, корней, дубов и скальных камней, даже благородных орлиных перьев в избытке.
Девушка тихо всхлипнула и вцепилась в плечи когтями.
– Все «ингредиенты», которые ты рассовала по дому – тоже ширма, их не хватит ни для одного серьезного заговора или амулета. А книги? Со старинными неплохо придумано – безобидный атлас и большой, к тому же неточный гербарий. А вот в новых… Даже я смог заметить зашитые страницы, не подходящие к этим романам и сборникам стихов, а значит – сумел бы и простой дознаватель Защитника. Ты выставляешь на обозрение ингредиенты, травы и корешки, а настоящие зелья прячешь, будто они что-то запретное.
– Почем ты знаешь, может, от воров, – проговорила Лия сквозь слезы, давясь, будто маленький ребенок, чем-то страшно расстроенный.
– На кухне нет серьезных колдовских декоктов и экстрактов, зато есть котел, он пахнет серой. У приличных девочек котлы не пахнут серой. Наконец – на твоем запястье шрам, один совсем свежий, и множество старых по всему телу, наверняка еще больше тех, что ты сумела свести. Если ты не из Астуритона – слишком часто используешь кровь в ритуалах.
– Все-то ты заметил… – сквозь слезы начал проступать гнев.
– Я заметил главное, раньше я видел такое только на картинках, на картинках выдержек процесса против моего отца и его приближенных – амулет. Амулет леди Тиргест. «Омут багровой смолы» – очень мощное средство, недоступное колдунам, только ведьмам. А еще кровавые охранные знаки на стенах.
Она резко развернулась, в глазах женщины пылало черное пламя, когти на руках начали удлиняться, волосы обратились острыми иглами, тонкий, змеиный язык прошелся по треугольным зубам за губами цвета молочного шоколада, разъехавшимися в зловещей, недоброй улыбке. Никогда Иоганн еще не видел столь прекрасного чудовища с томно вздымающейся высокой грудью под распахнувшимся халатом.
– И что же ты теперь будешь делать? – прошипела она.
– Ничего. Я убиваю монстров. Люди пусть сами решают свои проблемы, – он помолчал. – И не стоило опаивать меня вчера приворотным зельем, я влюбился в вас, госпожа Тиргест, как только увидел в «Растоптанном клевере».
Она хрипло рассмеялась и бросилась ему на шею, уронив вместе с табуретом, начала целовать в щеки, губы, глаза, облизнула шею, начиная возвращать человеческий облик, не имея сил сдерживаться, окончательно сбросила халат, дотянулась до пуговиц на ширинке кожаных штанов охотника и высвободила еще одного готового к нападению монстра.
***
Росинка нервно прядала ушами, но более никак волнения не демонстрировала, под копыта лошадки попадали обглоданные зверьем кости, с лохмами плоти и остатками грязной ткани, травы Поля Костей на тысячу голосов шелестели о чем-то недобром под порывами строгого южного ветра. Вокруг расстилался простор, лишь эфемерно ограниченный холмами на востоке и рваным силуэтом тощих болотных ветвей на западе. В небесах, будто питая детище своего извечного коварства, налившись до двух третей, светил похожий сейчас на багровый волчий клык Хас и истекала шлейфом серебристых метеоритов ущербная Белая Леди.
Обманчивый покой ночного поля был сродни зарослям саванны, где затаилась среди высоких трав львица, только местные хищники, как знал Иоганн, были много страшнее обычных львов. Он торопился, периодически сильно натягивал поводья, заставляя идущую следом флегматичную лошадку с охотничьим скарбом двигаться быстрее. На лошадь было навьючено все, что удалось найти на имевшиеся скромные деньги и возможности – несколько фляжек со святой водой, мешок влажной серебряной пыли для клинков, моток благословенной церковной ткани, несколько медных, деревянных и стальных символов священного Круга. На поясе у охотника все также болталось «Многоличие» в железной оплетке, наполовину книга была пустой, представляя собой своеобразный походный журнал, куда ван Роттенхерц ранее записывал мысли наставника о всяческих страхолюдинах и повадках чудищ, а потом начал вносить и собственные заметки.
Иоганн оказался на Поле Костей не случайно, идя сквозь стоптанные травы, он упорно сверлил взглядом остов замка МакБарда, который медленно, но упорно становился ближе. Интерес к темной твердыне возник внезапно, будто озарение, очевидно, возникшее после того, как существенную часть нервных ресурсов юноши освободилась от постоянных мыслей о том, как влезть Сесилии под юбку, в смысле, о светлом образе возлюбленной.
Мысли охотника были направлены в следующее русло:
«Мертвый кирасир всегда появляется и исчезает почти мгновенно – значит, он просто не может скрываться в городе. Потому и не было никаких признаков, ни растений, ни странного поведения животных. Возможно, им стал кто-то из офицеров МакБарда? Тогда не удивительно, что чудище не могут выследить. Он действует как матерый рейдер – совершает молниеносный налет и отходит на заготовленную позицию. Но какая это позиция? По болотам рыщут гусары, которых так просто не возьмешь, все, чего было из удобных урочищ на поле, уже растащили… или заняли другие твари, да и не любят кирасиры простые погосты и сгоревшие деревни. Замок! Замок, черт возьми! Там наверняка есть тайный ход, а может и не один, который не сумели и не сумеют найти имперцы. Вот где он прячется!»
Цепочку умозаключений, достойную умов легендарных детективов, прервали грубо и неожиданно. Вот Иоганн шел, держа в поводу Росинку, а вот уже катится по земле. Тварь, что сбила его, невыносимо воняла гноем, мертвечиной, прелой листвой и гнилым сукном. Реагируя вместо мыслей, за долю секунды до того, как тупые, но мощные, будто лошадиные, зубы сомкнутся на его горле, ван Роттенхерц успел выхватить из-за голенища кинжал и вогнать его врагу в полуразложившееся отверстие ушной раковины. Монстр выгнулся, царапая массивными и тоже тупыми ногтями, вчетверо больше обычных человеческих, кафтан охотника. Не теряя времени, Иоганн сбросил с себя чудовище и добил, мерзко харкающее в траве, ударом сабли.
Гуль, а это был именно один из них. Чуть слабее трупоеда и много опаснее обычного зомби. Этот конкретный гуль, изменившийся под воздействием некроэнергии, имел вытянутую голову, на манер собачьей или конской, с глазами, глубоко скрытыми толстыми надбровными дугами и сиявшими из-под них бледно-белым огнём, мощную челюсть, полную тупых зубов, предназначенных для дробления и перетирания костей лежалых мертвецов, уже лившихся большей части плоти. Руки твари были непропорционально длинными, с толстыми пальцами и синюшно выступающими жилами, раскоряченные ноги остались почти человеческими, лишь сильно крупнее стали ступни, обросшие коростой из грязи, жирной земли, травинок и еще неизвестно какой гнуси. На тощей груди болтался проржавевший офицерский горжет, а ниже выступало округлое, будто у беременной женщины, брюхо, покрытое сизыми венами и гнойными язвами.
Монстр не представлял проблемы, проблему представляли еще шестеро таких же, поднимавшихся из земли, выползавших из кустов и перевернутого чрева валявшейся неподалеку сломанной телеги. Со смешанными чувствами Иоганн посмотрел по сторонам, а затем на Росинку, по умной морде которой было видно, что скакать прочь не вариант. Во-первых, лошадка уже давно отскакала свое, во-вторых – чудища, под бледной кожей которых перекатывались мощные, сухие мышцы, ночной порой могли бежать быстрее даже породистого скакуна.
Отходя к боку своей не слишком быстроногой спутницы, где на седле висел двуручный меч, Иоганн, выхватывая из кобур на бедрах пистолеты, заметил:
– Ты извини, если что. Знаю – ты хотела тихо-мирно отправиться на колбасу через пару лет. Прости, что нарушил твои планы.
Опытным взором оценив ситуацию, ван Роттенхерц уже понял, что живым из этой передряги не выберется. Хотел бодаться с кирасиром, а достался на обед простым мертвякам.
Вдалеке послышался тяжелый стук копыт.
Далее все начало происходить очень быстро. Трое гулей бросились на охотника. Они бежали, низко припадая к земле и скрипя зубами. Не нужно было считаться опытным монстробоем, чтобы понять, что оставшиеся трое тем временем заходят с тыла.
Выстрелил по очереди, с двух рук. В одно и то же чудище, что шло полевее, чтобы защитить слабый фланг. Первое попадание, в плечо, гуль даже не почувствовал, а вот вторая пуля, чей свинец был обрамлен строчкой молитвы, пришла в грудь и заставила чудовище упасть и начать рвать собственную плоть в попытках выскрести неимоверно жгущий черный шарик.
Отбросил пистолеты, вырвал из ножен меч, но понял, что поздно, оба оставшихся монстра были уже слишком близко, не оставалось времени на хороший замах.
Где-то за спиной появился назойливый визг, быстро превратившийся в громкий гомон человеческих голосов, что-то надрывно, невнятно напевавших. Раздался чавкающий звук и хрип убитого гуля. По движению воздуха Иоганн, занятый собственными противниками, понял, что за спиной, сзади, на полном скаку пролетел всадник.
Нужно было продолжать действовать, чтобы жить и поблагодарить неожиданного спасителя. Рассчитывая на неожиданность, бросил двуручник в готовых к прыжку монстров. Того, что левее, оружие сбило с ног, второй лишь с визгом отпрыгнул и скакнул на добычу.
Действуя на пределе скорости, ван Роттенхерц выхватил саблю. Не успел, чудище налетело, вцепилось мощными руками в плечи, попыталось укусить в лицо, пришлось, снова рассчитывая на неожиданность, ударить лбом в мощные зубы. Ударом удалось заставить морду противника мотнуться назад, зубы только щелкнули, не добравшись до вожделенной плоти. Оба повалились под ноги Росинки. Возмущенная таким поведением лошадка не слишком убедительно взвилась на дыбы. Облаченные в крепкие подковы копыта резко опустились на череп и спину гуля. Со своей стороны, Иоганн отбросил саблю и вцепился в морду наседающего сверху монстра руками, не давая тому сомкнуть пасть на чем-то дорогом и нужном из организма охотника. Второй гуль, очевидно, вспоминая что-то из прошлой жизни, в двух шагах от сражающихся, силился поднять, нелепо болтаясь в разные стороны, двуручный меч охотника.
Ван Роттенхерц оказался сильнее обстоятельств и смог продержаться достаточно долго, пока удары копыт Росинки не раскололи его противнику череп и не сломали хребет. Этих повреждений, к счастью, гулю хватило. Лошадка охотника, довершив разгром врага, внезапно с громким ржанием рванулась в сторону, в воздухе раздался свист, только наличие поверх тела первого чудовища спасло сейчас Иоганна от страшного удара двуручного меча, которым второй разрубил, будто мясник, своего павшего товарища надвое, но до монстробоя добраться не смог.
Последовал еще один взмах холодной стали, на этот раз охотник успел перекатиться, уходя от удара, гуль показывал удивительную воинскую сноровку, что, к сожалению, было неудивительно. Поверх гнилой плоти, через грудь, на чудище еще болталась перевязь потускневшего килта. Ван Роттенхерц прекрасно понимал, что постоянно кувыркаться, избегая ударов, он не сможет. Оставалось попытаться схватить лежавшую неподалеку саблю.
Монстр замахнулся, охотник протянул руку и понял, что вовремя не дотянется. Раздался оглушительный выстрел и голову гуля унесло прочь в вихре свинцовых шариков, обломков костей и разлагающихся мозгов. Схватив саблю, Иоганн резко перекатился и вскочил на ноги.
Подозрения подтвердились в полной мере – на второй половине поля битвы валялись изрубленные гули, а в десятке шагов от охотника на черном, будто сама плоть ночи, жеребце, укрытом металлическими пластинами, восседал всадник, встречи с которым так искал ван Роттенхерц.
Кирасир медленно опустил дымящееся дуло мушкетона. Он был в черненых доспехах и глухом шлеме с личиной, за спиной у мертвеца развивался черный, изорванный шелковый плащ. Головы, насаженные на россыпь пик, прикрепленных, будто рама, к доспехам нежити на спине, тоскливо завывали раззявленными, застывшими пастями, глядя в пустоту Поля Костей белесыми, остекленевшими глазами.
Понимая всю тяжесть своего положения, Иоганн выровнялся, принял боевую стойку и вытянул навстречу противнику острие сабли. С минуту оба воина смотрели друг на друга, видно было, как горят глаза Мертвого Кирасира под черным забралом шлема, видно было, как устало дрожит рука охотника, сжимающая клинок. Где-то вдалеке каркнул ворон, раздался протяжный собачий вой, вновь наступила тишина, давящая, дрожащая, как готовая порваться струна, тишина.
Кирасир дернул головой, закинул мушкетон в чехол, снова повернул голову к охотнику, еще несколько раз, рвано, коротко, почти как марионетка, покачал головой и дал коню шпор. После того как затих грохот копыт, удаляющихся к Шанкенни, ван Роттенхерц, обессиленный, упал на траву, дико заорал, потом рассмеялся, закашлялся, снова встал, плюнул на труп ближайшего гуля. Подозвал мирно щипавшую чуть поодаль травку Росинку, достал из седельной сумки масло. Поливая трупы, все смотрел в сторону города, смотрел и бормотал под нос:
«Нет, ну уж нет, не сейчас и никогда снова, не затем я… совсем не пойдет… еще увидим…»