Как духовное упражнение, или Пессимизм и оптимизм у Марка Аврелия

Листая Размышления ^1} Марка Аврелия, мы не можем не удивиться изобилию в них пессимистических заявле­ний. Горечь, отвращение, «тошнота», даже перед чело­веческим существованием, выражены там в порази­тельных формулах, например, в такой: «Каким пред­ставляется тебе омовение? Масло, пот, грязь, липкая вода — все вещи, возбуждающие брезгливость. Таковы же и каждая часть жизни, каждый предмет» (VIII, 24). Презрительные выражения такого рода прежде всего относятся к телу, к плоти, называемой «кровь да кости, бренное плетение из нервов, жил, артерий» (II, г). Они также применяются к вещам, которые люди рассматри­вают как ценности: «...это — труп рыбы, это — труп пти­цы или поросенка. Равным образом, фалернское вино — выжатый сок винограда, пурпур — шерсть овцы, окра­шенная кровью улитки, соитие — трение известных орга­нов и выбрасывание семени, соединенное с особыми спазмами» (VI, 13). Тот же взгляд без иллюзии направлен на человеческую деятельность: «Все блага, ценимые в жизни, суетны, бренны, ничтожны и подобны молодым псам, кусающим друг друга, и капризным детям, то сме­ющимся, то вновь плачущим» (V, зз)· Война, посред­ством которой Марк Аврелий защищает границы импе­рии, словно «паук, (который) горд, завлекши муху; <...> а кто — сарматов» (Ч, й о). На беспорядочное мельтешение человеческих марионеток Марк Аврелий смотрит без

сожаления: «Подумай, каковы эти люди, когда едят, спят, совокупляются, испражняются и т. д., а затем каковы они, когда корчат из себя важных господ, чванятся или гневаются и расточают укоризны с высоты своего вели­чия» (X, 19)· Человеческое мельтешение тем более смеш­но, что оно длится одно мгновение и сводится к малым вещам: «...то, что было вчера еще в зародыше, завтра уже мумия или прах» (IV, 48, з)·

Двух слов достаточно, чтобы резюмировать челове­ческую комедию. Все банально, все эфемерно. Все ба­нально, потому что нет ничего нового под солнцем: «Постоянно размышляй о том, что все происходящее ничем не отличается от происходившего ранее и име­ющего произойти в будущем. Пусть предстанут перед твоим взором целые периоды жизни и сходные друг с другом положения, которые известны тебе или из соб­ственного опыта или из истории более раннего време­ни, как-то: весь двор Адриана, весь двор Филиппа, Александра, Креза. Ибо повсюду здесь одно и то же, только действующие лица другие» (X, 2/)· Банальность, скука, доходящая до тошноты: «Постоянное повторе­ние представлений в амфитеатре и тому подобных ме­стах может под конец опротиветь, и однообразие сде­лать зрелище докучным. То же происходит теперь и всю жизнь. Ибо и вверху, и внизу — все одно и то же, и из одного и того лее. Но до коих же пор?» (VI, ^6). Че­ловеческие вещи не только банальны, но они также эфемерны. Марк Аврелий старается снова пережить посредством воображения человеческое мельтешение целых эпох прошлого времени (IV, 32), например, эпо­ху Веспасиана, эпоху Траяна: свадьбы, болезни, войны, праздники, торговля, сельское хозяйство, амбиции, ин­триги. Все эти человеческие массы и их деятельность угасли, и от них не остается больше и следа. Этот бес­конечный процесс разрушения Марк Аврелий пытается представить себе как «дым» человеческий (Ч, 18 и з¹)-

* Марк Аврелий * "" ^>;

Утешится ли человек скоротечностью своего суще­ствования, надеясь пережить себя в том имени, которое он оставит потомкам, но что такое имя, «пустой звук и бездушное эхо» (V, зз)· И эта жалкая ускользающая вещь будет передана только поколениям, каждое из которых будет длиться только лишь мгновение в бес­конечности времени (III, i о). И чем тешить себя этой иллюзией, не лучше ли повторить себе вместе с Мар­ком Аврелием: «...сколько людей вовсе не знают и тво­его имени, сколько забудут тебя в самом непродолжи­тельном времени...» (IX, 30). И даже еще более опреде­ленно: «Скоро ты забудешь обо всем, и всё, в свою очередь, забудет о тебе» (VII, 21).

И что же такое человеческий мир в совокупности реальности? Маленький уголок земли вмещает его, и сама земля есть лишь маленькая точка в огромности пространства, в то время как человеческая жизнь есть лишь преходящее мгновение в двойной бесконечности времени, простирающейся перед нами и позади нас. В этой огромности все вещи безжалостно уносит мощ­ным потоком метаморфоз, бесконечной рекой мате­рии и времени (IV, 43 )·

Таким образом, все человеческие вещи суть лишь дым и ничто (Ч, 3А). ^и за рамками веков и различий культуры кажется, что Марк Аврелий говорит созвучно Екклезиасту: «Суета сует,— все суета».

Не нужно поэтому удивляться, что многие историки говорили с некоторой снисходительностью о песси­мизме Марка Аврелия. П. Вендланд ²⁾ говорит о его «мрачном смирении», Дж. М. Рист ³⁾ о его скептицизме. Э. Р. Доддз ⁴⁾ настаивает на вечной самокритике, которой подвергает самого себя Марк Аврелий. Он связывает это со сновидением императора, сообщенной нам Дионом Кассием ⁵⁾. Тот увидел сон в ночь своего усыновления, что у него были плечи из слоновой кости. Это, согласно Э. Р. Доддзу ⁶⁾, означает, что Марк Аврелий испытал в

II

острой форме то, что современные психологи называют кризисом идентификации личности. Недавно доктор Р. Дайи, психосоматик, и X. ван Эффентерре ⁷⁾ сделали попытку в совместном исследовании диагностировать в «Случае Марка Аврелия» патологические аспекты психи­ческого и физиологического порядка. Опираясь на сви­детельство Диона Кассия ⁸⁾, они предполагают, что Марк Аврелий страдал язвой желудка и что личность импера­тора соответствует психологическим корреляциям этой болезни: «Язвенник — это человек, замкнутый на самом себе, беспокойный, озадаченный <...>. Определенная ги­пертрофия „я" скрывает от него его соседей <...>, и по сути именно самого себя он ищет в других <...>. Совестливый до мелочей, он интересуется техническим совершен­ством управления больше, чем человеческими отноше­ниями, суммой которых должно было бы быть это уп­равление. Если он человек мысли, он будет склоняться к поиску обоснований, к поиску более высоких образов для подражания, к стоическим или фарисейским уста­новкам» ⁹⁾, В глазах авторов этой статьи Размышления от­вечают потребности «самоубеждения», «оправдания в своих собственных глазах» ¹⁰⁾.

Именно здесь предстает, я думаю, лучше всего, ошибка толкования, по причине которой можно поду­мать, что мы можем сделать из чтения Размышлений вы­воды касательно психологии императора-стоика. Это произведение представляют себе как некий личный дневник, в котором тот изливает свою душу. Достаточ­но романтическим образом воображают императора в трагической атмосфере войны против варваров, пишу­щего или диктующего вечерами свои расслабленные рефлексии о зрелище человеческих вещей или вечно старающегося оправдать себя или же убедить себя, что­бы поправить разъедающее его сомнение.

На самом деле, ничего подобного. Чтобы понять, что такое суть Размышлений, нужно прежде всего распознать

литературный жанр, к которому они относятся, и вновь поместить их в общую перспективу философско­го учения и жизни в эллинистическую эпоху ^и). В эту эпоху философия является главным образом духовным руководством: она направлена не на то, чтобы дать аб­страктное учение, но всякий «догмат» предназначен для преобразования души ученика. Вот почему философ­ское учение, даже если оно развивается в долгие изыс­кания или в обширные синтезы, неотделимо от бес­конечного возврата к фундаментальным догматам, представленным, если возможно, в коротких вырази­тельных формулах, в форме epitome или катехизиса, ко­торые ученик должен запомнить наизусть, чтобы не­престанно к ним возвращаться ¹²⁾.

Соответственно, важный момент философской жиз­ни заключается в упражнении по медитации: «Обдумы­вай <...> днем и ночью» ¹³⁾, как говорится в Письме Эпикура Менекею. Благодаря медитации, мы будем непрестанно иметь «под рукой», то есть в наличии, фундаментальные догматы школы, с тем чтобы душа находилась под их мощным психологическим воздействием. Медитация может принять форму письменного упражнения ¹⁴⁾, ко­торое будет настоящим диалогом с самим собой: eis heaiiнon ¹⁵⁾.

Значительная часть Размышлений Марка Аврелия соот­ветствует этому упражнению: нужно обеспечить живое присутствие в своем разуме фундаментальных догма­тов стоицизма. Это фрагменты стоической системы ¹⁶⁾, которые Марк Аврелий повторяет для самого себя.

К такой «меморизации» догматов у императора-философа добавляются другие письменные духовные упражнения, на этот раз вполне традиционные. Прежде всего, это испытание своей совести, когда мы проверяем ход своего духовного развития ¹⁷⁾. Затем, упражнение praemeditatio malorum ¹⁸⁾, предназначенного для того, что­бы не оказаться застигнутым тем или иным событием

врасплох. Мы очень четко представляем себе возмож­ные неприятные события, и должны продемонстриро­вать сами себе, что в них нет ничего устрашающего.

Таким образом, Размышления Марка Аврелия являют­ся крайне ценным документом. Они доносят до нас за­мечательный пример жанра сочинения, вероятно ши­роко распространенного в античности, но призванного в силу самого своего характера к легкому исчезнове­нию: упражнения в медитации, записанные письменно. Как мы увидим сейчас, пессимистические формулы Марка Аврелия являются вовсе не выражением личных взглядов пресыщенного императора, но духовными уп­ражнениями, практиковавшимися в соответствии со строгой методикой.

В настоящем исследовании мы сосредоточим наше внимание на очень характерном духовном упражне­нии, состоящим в создании для себя точного представ­ления, «физики», предметов или событий. Его метод определяется в следующем тексте:

Следует давать определение или описание каж­дого представляемого предмета, чтобы без покрова и в расчленении всех частей видеть самою его сущность и называть его и все то, из чего он состоит и на что разложится, соответствующими именами. Ведь ничто так не содействует возвышенному настроению, как способность планомерного и ис­тинного проникновения во все встречающееся в жиз­ни и умение встать относительно него на такую точку зрения, чтобы сразу решить, какому миру и какая от него польза, в чем его ценность как для це­лого, так и для человека (III, 11).

Таким образом, упражнение заключается прежде всего в определении объекта или события в себе са­мом, таким, как он есть, отделяя его от условных пред-

ставлений, обычно составляемых о нем людьми. В то же самое время мы должны применять метод разделе­ния, который, как мы увидим далее, может принимать две формы: деление на количественные части, если объект или событие являются продолжительными и однородными реальностями, разделение на составные части, то есть на причинный элемент и материальный элемент в большинстве случаев. Наконец мы рассмот­рим соотношение объекта или события с целой вселен­ной, его место в ткани причин.

Часть метода, состоящая в определении объекта «в себе самом» и его настоящего имени, разъясняет нам некоторые внешне пессимистичные тексты, которые мы цитировали в начале данного исследования. Имен­но таковы определения пищи, вина, пурпура, сексуаль­ного союза (VI, 13) — намеренно сугубо «натуральные», технические, медицинские определения объектов, о которых идет речь. В частности, определение соития напоминает формулировку: «Половое совокупление есть малая эпилепсия»,— то, что Авл Геллий приписы­вает Гиппократу, а Климент Александрийский Демок­риту ¹⁹⁾. Равным образом, когда Марк Аврелий безжа­лостно живописует интимную жизнь грубых людей, «когда (они) едят, спят, совокупляются, испражняются и т. д.» (X, 19), он старается дать физическое описание человеческой реальности. Тот же метод применяется к изображению смерти: «Что такое смерть? Если взять ее саму по себе и отвлечься от всего, что вымышлено по ее поводу, то тотчас же убедишься, что она не что иное как действие природы» (II, 12). Несколько раз мы встречаем в Размышлениях попытку дать «научное» наз­вание этому произведению природы, так чтобы это со­ответствовало общей теории космической физики: «О смерти: или рассеяние, если все атомистично, или угашение и изменение, если все едино» (VII, 32; ср.: VI, ₄; ю; VI, 2₄; IV, ч)-

Такие изображения, отмечает Марк Аврелий, «дохо­дя до самых вещей и проникая в них, дают возмож­ность увидеть, каковы они на самом деле. <...> если какие-либо вещи кажутся нам безусловно заслуживаю­щими нашего одобрения, следует обнажить их, про­зреть всю их суетность и устранить ореол, придаваемый им россказнями» (VI, 13) ²⁰⁾.

Другой способ точного познания объектов состоит в разделении ²¹⁾, либо на количественные части, либо на составные части. Размышления дают нам пример первого способа разделения:

Ты будешь относиться с презрением к веселой пес­не, к танцам, ко всем видам борьбы, если разделишь всю мелодию на отдельные звуки и относительно каждого задашь себе вопрос: «Не перед ним ли я не могу устоять?» Ведь ты постыдишься же ответить ут­вердительно, поступай соответственно этому с танцами, относительно отдельных движений и поло­жений, равно как и с борьбой во всех ее видах. По­мни же, что во всем, за исключением добродетели и ее действий, следует тотчас же переходить к рас­смотрению частей и из их расчленения черпать пре­зрение к целому. Примени то же самое и ко всей жизни (XI, г).

Именно в этом методе анализа «протяженностей» на составные части и заключаются первоистоки одной из самых дорогих Марку Аврелию тем, а именно темы скоротечности настоящего момента ²²⁾. Мысль, кото­рую мы только что процитировали, действительно со­ветовала так: «Примени то же самое [рассмотрение ча­стей и их расчленение] и ко всей жизни». И мы видим, как Марк Аврелий конкретно применяет его: «Пусть не смущает тебя мысль о твоей жизни в целом» (VIII, 36). Равно как иллюзией является изображение песнопе­ния, как чего-то иного, чем последовательность нот,

танца — иначе, чем череда последовательных фигур, и эта пагубная ошибка, когда ты позволяешь беспокоить себя глобальным изображением всей своей жизни, на­коплением всех трудностей и всех испытаний, ожидаю­щих нас. Наша жизнь, как нечто протяженное, в конеч­ном счете делится до бесконечности ²³⁾. Каждое мгно­вение нашей жизни угасает, когда мы хотим его схватить: «Последнее же (настоящее) еще умалится, если ты ограничишь его им самим...» (VIII, 36). Отсюда многажды повторенный совет Марка Аврелия: «Не вы­ходи за пределы настоящего» (VII, 29). Это означает: старайся приоткрыть для себя, насколько бесконечно малым является мгновение, в котором будущее стано­вится прошлым.

Итак, используемый здесь метод состоит в изолиро­вании мыслью момента временной протяженности, потом в заключении от части к целому: песнопение — это только лишь ноты, жизнь — это только лишь убе­гающие мгновения. Мы находим применение того нее самого принципа в некоторых приведенных выше «пес­симистических» заявлениях. Мы делаем свое заключе­ние от одного момента к совокупности жизни, от уто­мительных спектаклей амфитеатра ко всей продолжи­тельности существования (VI, 46), от отвратительного вида воды в бане ко всей совокупности мгновений жиз­ни (VIII, 24). Что делает легитимным такое рассужде­ние? Это идея, что временное развертывание ничего не меняет в содержании реальности, то есть реальность вся целиком дается в каждое мгновение, иначе говоря, продолжительность совершенно однородна. Лучшей иллюстрацией этой концепции является следующая мысль: «Подумай о том, сколько явлений возникает в теле и душе каждого из нас в течение одного момента времени, и ты не будешь удивляться тому, если несрав­ненно более или, вернее, все сосуществует в том Еди­ном и Целом, которое мы называем Миром» (VI, 25).

Другой способ разделения состоит в том, чтобы различать сущностные составляющие объекта или события. Вот почему неоднократно Марк Аврелий пе­речисляет вопросы, которые нужно задавать себе в присутствии предстающей перед нами вещи. Таких вопросов — четыре, и они достаточно хорошо соответ­ствуют тому, что принято называть стоическими «кате­гориями»: каков материальный элемент вещи? Каков ее причинный элемент? Каково ее соотношение с кос­мосом? Какова ее естественная длительность? ²⁴⁾ И этот метод имеет своим следствием то, что событие или предмет располагается в физической перспективе, в общих рамках физической науки. Например, следую­щая мысль:

«Я состою из начала причинного и материального ²⁵⁾. Ни то ни другое не перейдет в небытие, как и не воз­никло оно из небытия. Поэтому каждая часть моего существа по изменении сделается какой-нибудь частью мира, последняя, изменившись, в свою очередь, сдела­ется другой частью мира, и так в бесконечность» (V, 13). В этой перспективе рождение и смерть индивида ста­новятся моментами универсальной метаморфозы, в которой находит удовольствие природа (IV, т,6), и кото­рую она ставит перед собой в качестве задачи (VIII, 6). Таким образом, видение неудержимой реки универ­сальной материи и бесконечного времени, уносящих человеческие жизни, в конечном счете, прибавляется к этому методу разделения. Благодаря ему, события, предстающие перед нами, страдания, оскорбления или смерть теряют свое чисто человеческое значение, по­скольку воссоединяются со своей настоящей физичес­кой причиной, первоначальной волей Провидения и необходимого сцепления обусловленных ею причин ^2б). «Что бы ни случилось с тобой — оно предопределено тебе из века. И сплетение причин с самого начала свя­зало твое существование с данным событием» (X, 5)·

Метод, предложенный Марком Аврелием, целиком и полностью меняет нашу оценку предметов и событий человеческой жизни. Обычно, когда люди хотят что-либо оценить, они применяют систему чисто человече­ских ценностей, зачастую унаследованную от традиции, искаженную страстями. Это то, что Марк Аврелий назы­вает ttнphos, раздутостью мнения (VI, 13). То есть можно сказать в некотором смысле, что метод «физического» определения стремится устранить антропоморфизм, если понимать здесь под «антропоморфизмом» то чело­веческое, слишком человеческое, что человек добавляет к вещам, когда он их себе представляет: «Не говори себе ничего сверх того, что сообщают первоначальные пред­ставления. Сообщается, что такой-то бранит тебя. Это сообщается, а что тебе вред от этого, не сообщается» * (VIII, 49)· Объективный факт представлен для нашего ознакомления: такой-то говорит то-то. Это и есть первое представление. Но большинство людей к нему добавля­ют сами второе представление, идущее изнутри, выра­жающееся во внутренней речи: «Это клеветническое слово является оскорблением для меня». К суждению су­ществования добавляется ценностное суждение, кото­рое для Марка Аврелия и стоиков не имеет основания в реальности, поскольку единственное возможное зло, способное поразить человека, это моральная ошибка, им совершенная:

«Итак, — заключает Марк Аврелий, — оставайся по­стоянно в пределах первых представлений, ничего не примышляя к ним сам от себя, и с тобой ничего не бу­дет. Или, еще лучше, при мысли, но как человек, знаю­щий все присходящее в мире» (VIII, 49)· Таким обра­зом, здесь имеется два этапа: прежде всего, нужно следовать первому, можно сказать, наивному представ­лению, то есть придерживаться определения объекта

Пер. А. К. Гаврилова.

или события, взятого в себе самом, не добавляя к нему ложной ценности; затем дать объекту или событию его настоящую ценность в той мере, в какой мы его соот­носим с его естественными причинами: волей Прови­дения и волей человека. Мы наблюдаем тут появление темы, дорогой для Марка Аврелия: это тема знаком­ства человека с природой; мудрец, практикующий ме­тод «физического» определения, все находит «натураль­ным», потому что он ознакомлен с путями природы: «Как смешон и невежественен тот, кто дивится чему-либо из происходящего в жизни!» (XII, 13)· «Все проис­ходящее так же обычно и известно, как роза весной и виноград осенью» (IV, 44)·

В конечном счете, именно в космическую перспек­тиву, перспективу универсальной природы снова поме­щаются объекты и события: «И широкий простор от­кроется перед тобой, если ты охватишь мыслью весь мир, подумаешь сначала о вечном времени, а затем о быстроте изменения, которому поочередно подлежат все отдельные вещи, о том, как краток промежуток между их возникновением и исчезновением, о бездне времени до их возникновения и беспредельности пос­ле их исчезновения» (IX, 32)· Взгляд души ²⁷⁾ будет совпадать с божественным взглядом универсальной природы ²⁸⁾. Равно как мы дышим окружающим нас воздухом, нам нужно думать Мыслью, в которую мы погружены ²⁹⁾.

Это трансформирование взгляда, происходящее через практику «физического» познания вещей, есть не что иное, как величие души. В приведенном выше тексте (III, 11) Марк Аврелий говорит об этом прямо: «Ведь ничто так не содействует возвышенному настроению, как способность планомерного и истинно­го проникновения во все встречающееся в жизни...» Марк Аврелий не дает пространного определения этой

добродетели. Самое большое, что он отмечает (X, 8), это то, что термин hyperphron (можно перевести «благо­родный», «нестроптивый») подразумевает «превознесе­ние разумной части над медленными или порывисты­ми движениями плоти, над суетной славой, над смер­тью и тому подобным». Такое определение очень близко к определению, которое традиционно давали стоики величию души: «Величие души есть доброде­тель или знание, возвышающее нас над тем, что может случиться, что может произойти как с добрыми, так и со злыми» ³⁰>, то есть над тем, что технический язык стоиков называл «безразличные» вещи. И в самом деле, для стоиков были безразличны вещи, которые не были ни хорошими, ни плохими. Для них единственным бла­гом была добродетель, единственным злом был порок. Добродетель и порок зависят от нашей воли, суть в на­шей власти, а все остальное — жизнь, смерть, богатство, бедность, удовольствие, боль, страдание, известность — не зависят от нас. Эти вещи, независимые от нашего хо­тения, и поэтому чуждые противополаганию добра и зла, были безразличными. Они приключались безраз­лично с хорошими и с плохими в силу исходного реше­ния Провидения и необходимого сцепления причин.

Таким образом, говорить, что метод «физического» определения порождает величие души, все равно, что сказать, что он для нас раскрывает, будто все, что не есть добродетель, безразлично. И это явным образом подчеркивается в следующей мысли Марка Аврелия:

Душа обладает способностью устроить жизнь наи­более совершенным образом, если только человек будет безразлично относиться к вещам без­различным. Безразлично лее будет относиться тот, кто каждую из этих вещей рассматривает в расчлене- ? нии ³¹⁾, а не в целом виде и помнить, что ни одна из

них нс навязывает нам убеждения о себе и не при­ступает к нам, но что они недвижимы, составляем же суждение о них мы сами... (XI, 16).

Значение изучаемого нами метода предстает тут в ином свете. Определять или разделять объект чисто «физическим» способом, сообразным «физической» ча­сти философии, это отделить от него ложную цен­ность, которую ему приписывало человеческое мнение. Это значит признать его как «безразличный», то есть не зависящий от нашей воли, но зависящий от божествен­ной воли, и это значит переместить его из банальной и мелочной сферы человеческих интересов в неизбеж­ную сферу порядка природы.

Читатель обратит внимание на формулу «быть безразличным к безразличным вещам». Нет уверенно­сти, что всякий стоик принял бы ее. В самом деле, стоики допускали, что среди безразличных вещей воз­можен выбор, что некоторые «предпочтительны» в силу их большей или меньшей сообразности с приро­дой: они, например, предпочитали мир войне, спасение родины ее разрушению. Но формула «быть безразлич­ным к безразличным вещам» напоминает определение конца жизни согласно Аристону Хиосскому, еретиче­скому стоику III века до Р. X.: «Жить в безразличии по отношению к безразличным вещам» ³²⁾. Аристон хотел этим сказать, что, помимо добродетели, не существует вещей, предпочтительных по природе; вещи могут предпочитаться только в силу обстоятельств ³³⁾. Как хорошо показал Ж. Моро ³⁴⁾, Аристон хотел быть абсо­лютно верным фундаментальному принципу стоициз­ма, признающему только лишь добродетель единствен­ным Благом, единственной ценностью. Его желание, чтобы разум был способен признавать свой долг в каж­дом обстоятельстве, не имея потребности в познании природы. Но однако мы знаем, что именно чтение со-

чинений Аристона и вызвало обращение Марка Авре­лия в философию ³⁵⁾.

С другой стороны, надо уточнить смысл, который Марк Аврелий придает этому безразличию к безразлич­ным вещам. Оно состоит в том, чтобы не делать разли­чия; оно есть равенство души, а не отсутствие интереса и привязанности. Безразличные вещи небезынтересны для мудреца, совсем наоборот — ив этом-то и заключа­ется главное благодеяние метода «физического» опреде­ления — начиная с того момента, когда мудрец открыл для себя, что безразличные вещи не зависят от воли че­ловека, но от воли универсальной природы, они приоб­ретают для него бесконечный интерес, он их принимает с любовью, но все с одинаковой любовью, он их находит красивыми, но все с одинаковым восхищением. В этом и заключается один из сущностных аспектов величия души; но именно в этом Марк Аврелий и глубоко отли­чен от того, что мы знаем об Аристоне Хиосском, каким бы ни было его влияние. Последний отвергал «физиче­скую» часть философии ^зб), ибо хотел обосновать дол­женствование так, чтобы оно было независимо от позна­ния природы. Напротив, Марк Аврелий основывает ве­личие души и безразличие к безразличным вещам на созерцании физического мира. Духовное упражнение «физического» определения, которому мы посвящаем настоящее исследование, и является именно претворе­нием физической части стоической философии.

Тесную связь между величием души и познанием при­роды можно прежде всего найти у Сенеки ³⁷⁾. В предис­ловии к своему трактату, озаглавленному Естественные вопросы, он излагает полезность этого физического иссле­дования; это будет именно величие души: «Добродетель, к которой мы стремимся, — вещь, конечно, превосход­ная, но не потому, что свобода от зла сама по себе состав­ляет благо, а потому, что она освобождает душу, подго­товляет ее к познанию небесных вещей и делает ее

достойной того, чтобы приобщиться к Богу» ³⁸⁾- В этом стоики соединялись с платонической традицией, откры­той знаменитым текстом Государства³⁹⁾, который сам Марк Аврелий цитирует следующим образом: «Думаешь ли ты, что душе возвышенной и объемлющей своим взо­ром все время и все сущее, жизнь человеческая покажет­ся чем-нибудь значительным?» (VII, 3 5)· Величие души здесь связано с некоторым полетом ума далеко от зем­ных вещей. Хотя Марк Аврелий, цитируя этот текст, дал понять, что он сам поддерживает платоническую тради­цию, все же его концепция умозрительных основ вели­чия души радикально отличается от платонической темы воображаемого парения души. И в самом деле, сто­ицизм предоставляет Марку Аврелию физику конкрет­ного события, hketnunc, и прежде всего именно эта физи­ка дает основу для добродетели величия души.

Событие настоящего момента, которое метод количе­ственного анализа временного содержания делал почти мимолетным, вновь получает, благодаря методу анализа на основные составляющие, можно сказать, бесконеч­ную ценность. И в самом деле, если мы будем анализиро­вать причины каждого события, оно представляется вы­ражением воли природы, развернутой или отраженной в сцеплении причин, составляющих судьбу. «Очертить кружком настоящее», это сначала освободить воображе­ние от страстных представлений, сожаления и надежды, освободиться таким образом от треволнений и бесполез­ных забот, но в особенности, это значит практиковать настоящее упражнение по «присутствию Природы», возобновляя в каждое мгновение согласие нашей воли с Волей универсальной Природы. То есть, вся моральная и философская деятельность сосредоточивается в мгнове­нии: «Достаточно наличности правильного убеждения, действия, имеющего целью общее благо, и настроения, благожелательного ко всему, что происходит в силу внешней причины» (IX, 6).

Можно сказать, что вещи, рассмотренные в этой пер­спективе, преобразованы. Между ними мы больше не делаем «различия»: они равным образом принимаются, и их равным образом любят: «„Любит дождь земля; любит его и священный эфир" ⁴⁰⁾. Мир любит создавать то, что должно возникнуть. Поэтому я говорю миру: „Я люблю то лее, что и ты". И разве не в том же смысле говорят: „Такой-то вещи любо то-то?"» ⁴¹⁾ (X, 21).

Совсем недавно все казалось банальным, утомитель­ным, даже отвратительным по причине вечного повто­рения человеческих дел, длительность была однород­ной; каждое мгновение содержало в себе все возмож­ное. Но теперь то, что было скучно или пугало, принимает иной вид. Все становится знакомо для чело­века, отождествляющего свое видение с видением при­роды: он больше не чужой во Вселенной. Ничто не удивляет его, потому что он не «отверженец Града» ⁴²⁾. Он принимает, он любит каждое событие, то есть каж­дое настоящее мгновение, благожелательно, с благо­дарностью, с пиететом ⁴³⁾. Слово hнleos, дорогое Марку Аврелию, хорошо выражает этот внутренний климат, и именно этим словом заканчиваются Размышления: «Уйди же из жизни, сохраняя благожелательность, как благожелателен и тот, кто отпускает тебя» (XII, 35)·

Таким образом, преобразование взгляда несет с со­бой примирение между человеком и вещью. Во взгля­де человека, знакомого с природой, все снова обретает новую красоту, и именно реалистическую эстетику Марк Аврелий развивает в следующей мысли:

Следует обратить внимание и на то, что даже и при­входящее к произведениям природы обладает какой-то привлекательностью и заманчивостью. Так, на пече­ном хлебе местами имеются трещинки, и хотя эти рас­щелины некоторым образом чужды цели пекарского искусства, однако они как-то уместны и особливо

возбуждают аппетит к еде. Точно также и плоды смо­ковницы лопаются, достигнув наибольшей зрелости, а в переспелых маслинах самая близость гниения сооб­щает какую-то особую прелесть плоду. Низко склонен­ные колосья, хмурое чело льва, пена, бьющая из пасти вепря, и многое другое, далеко не миловидное, если рассматривать его само по себе, сопутствуя тому, что произведено природой, способствует общему впечат­лению и влечет к себе; так что тому, кто обладает вос­приимчивостью и более глубоким проникновением в происходящее в Целом, едва ли что-нибудь и из сопут­ствующего произведениям природы не покажется не­которым образом неуместным. На пасти живых зве­рей он будет взирать с неменьшим удовольствием, чем на изображенные, в подражание природе, художника­ми и ваятелями; а разумными очами своими он смо­жет узреть как особый расцвет и красоту старца и ста­рухи, так и привлекательность ребенка. И много есть такого, что ведомо не всякому, но открывается лишь тому, кто действительно сблизился с природой и ее делами (III, й) ⁴⁴>.

Теперь мы находимся весьма далеко от пессимисти­ческих заявлений, процитированных в начале нашего исследования. И однако эти пессимистические заявле­ния составляли часть того же самого духовного упраж­нения, что и гимны красоте Природы, только что зачи­танные нами. И те и другие соответствуют духовному упражнению, в котором нужно определить в самом себе объект, предстающий перед нами, разделить его на коли­чественные или составные части, рассматривать его в перспективе, свойственной физической части филосо­фии. Это духовное упражнение «физического» опреде­ления и должно сделать нас безразличными перед без­различными вещами, то есть заставить нас отказаться

делать различия между вещами, зависящими не от нас, а от воли универсальной Природы. Больше не делать раз­личие, это прежде всего отказаться от присвоения опре­деленным вещам ложной ценности, поскольку они бу­дут измеряться только в человеческом масштабе. В этом смысл внешне пессимистических заявлений. Но когда мы больше не делаем различие, мы открываем для себя, что всякие вещи, даже те, что казались нам отталкиваю­щими, имеют одинаковую ценность, если мы их будем измерять в масштабе универсальной Природы. Это зна­чит смотреть на вещи тем же самым взглядом, каким смотрит на них Природа. В этом смысл оптимистиче­ских заявлений, воспевающих красоту всех естественных явлений, и также выражающих любящее согласие с во­лей Природы. Эта внутренняя установка, посредством которой душа не делает различий, остается равной — пе­ред вещами, соответствует величию души.

Сам Марк Аврелий был пессимистом или оптими­стом? Страдал ли он язвой желудка ⁴⁵⁾? Размышления не позволяют нам ответить на этот вопрос. Они знакомят нас с духовными упражнениями, которые были тради­ционными в стоической школе, но почти ничего нам не открывают по поводу «случая Марка Аврелия».

Один из ключей

к «Размышлениям» Марка Аврелия:

три философских топоса (topoн) по Эпиктету

Литературная ценность Размышлений Марка Аврелия пользуется справедливым признанием. Энергия фор­мул, живость выражений, строгость тона на каждой странице задерживают внимание читателя. Однако в первом приближении структура Размышлений от него ускользает. Кажется, что эти сентенции следуют друг за другом безо всякого порядка, по воле впечатлений и душевного состояния императора-философа. Кстати,

зачем искать порядок в череде Размышлений, не претен­дующих на систематическое изъявление?

Однако в настоящем исследовании мы хотели бы по­казать, что за внешней беспорядочностью скрывается строгий закон, объясняющий содержание Размышлений. Кстати, этот закон ясно выражен в троичной схеме, по которой часто составлены некоторые сентенции. Но эта схема была изобретена не Марком Аврелием: на са­мом деле она в точности соответствует трем философ­ским топосам (topoо), выделенным Эпиктетом в своих Бе­седах. Именно эта троичная схема и лежит в основе ком­позиции Размышлений императора: каждая сентенция развивает либо один, либо два, либо все три из этих очень характерных топосов.

I. Троичная схема по Марку Аврелию

Ее легко можно распознать в следующих трех тек­стах (каждую тему этой троичной схемы мы обозначи­ли цифрами й, 2, з, что позволяет каждый раз их опре­делять):

VII, 54^: Всюду и всегда в твоей власти...

(й) довольствоваться благочестиво своим наличным жребием,

(г) относиться справедливо к находящимся налицо людям,

(3) и исследовать внимательно наличные представ­ления, дабы не проникло в них ничего несооб-

разного

46)

IX, 6: Для тебя достаточно то, что...

(з) есть сейчас постигаемое (объективное) ⁴⁷>

признание, (ж) есть сейчас общественное деяние,

(й) есть сейчас в душевном складе благорасполо-

жение ко всему, что происходит в соответствии с причинностью.

VIII, 7^: Природа же разумного ... на правильном пути, (й) когда не соглашается ни с ложью, ни с неяс­ностью в представлениях (pbantasiat),

(2) если направляет стремления (hormaf) исключи­тельно на общее благо,

(3) склонность (orexis) и отвращение питает только к тому, что зависит от нас самих, и без ропота

приемлет все ниспосылаемое ей общей

природой.