Противоестественный труд 6 страница

"Называть проступок непроизвольным, если человек не ведает, в чем польза, неже­лательно", ибо это невежество является скорее причиной "испорченности"¹:

Стало быть, всякий испорченный чело­век... не ведает, как следует поступать и от чего уклоняться, а именно из-за этого за­блуждения становятся неправосудными и вообще порочными².

Существует форма неведения, которая де­лает поступок невольным и проститель­ным, это неведение, относящееся к матери-альным "обстоятельствам" "поступка"³. Можно не сообразить, что делаешь, напри­мер, когда "разглашают неизреченное"⁴; можно также не знать предмета или облас­ти действия, как солдат на посту убивает по ошибке своего; можно ошибиться насчет средств действия, например, орудия⁵, когда пользуются рапирой без предохранитель­ного наконечника, думая, что это учебное оружие; можно совершить ошибку насчет цели действия⁶ и средств ее реализации, когда, дав питье, чтобы спасти, этим "уби­вают"⁷; можно не осознавать образ дейст­вия⁸, как те борцы, которые дерутся слиш­ком жестоко, потому что они не осознают степени своей силы. Эти различные формы промахов в действии извинительны, но не­знание самого морального закона достойно осуждения, так как именно оно составляет вину.

Но если ошибка насчет обстоятельств поступка извинительна, то судить о нем нужно не по его материальности, но соглас­но тому, что сознание действительно знало о внешней реальности, так как соответ-

¹ Аристотель. Никомахова этика. III 1, 1110 b 31—33 // Соч.: В 4 т. М., 1983. Т. 4. С. 97—98.

² Там же. 28—30. С. 97. ³Тамже. 1111 а 16. С. 98. "Там же. 8—9.

⁵ См. там же. 4—5.

⁶ См. там же. 5.

⁷ Там же. 13—14.

⁸ См. там же. 5.

ственно этому знанию оно и решилось на действие:

Самостоятельно действующая воля обла­дает в своей цели, направленной на пред­лежащее наличное бытие, представлением о его обстоятельствах. Но так как эта воля из-за этой предпосылки конечна, предметное явление для нее случайно и мо­жет содержать в себе нечто другое, чем то, что содержится в ее представлении. Право воли, однако, признавать в своем деянии лишь то своим поступком и нести вину лишь за то, что ей известно о предпосыл­ках ее цели, что содержалось в ее умысле. Деяние может быть вменено лишь как вина воли; это — право знания⁹.

Сознание ответственно только за то, что оно знало до действия, и за решение, ко­торое оно соответственно приняло, а не за материальность своего поступка и его реальные результаты. Его нельзя считать ответственным за обстоятельства, которые непредвиденным образом возникают при совершении поступка. Этот последний ока­зывается отдан "во власть внешним силам, которые приводят с ним в связь нечто совершенно другое, чем то, что он есть для себя, и перемещают его, заставляя переходить в отдаленные, чуждые ему по­следствия"¹⁰. Сознание должно быть суди­мо только на основе его замысла, то есть на основании того, что оно знало об об­стоятельствах, и тех следствиях, которые непосредственно связаны с поступком, а не на основе материальных условий, которых оно не могло знать, или вмешательства непредвиденных моментов, придающих по­следствиям его поступка непредвидимый ход.

с) Злосчастие поступка

Между тем, с другой стороны, "какие последствия случайны и какие необходимы, остается неопределенным"¹',потому что в действии события и причины пересекают­ся как придется. Выходит, все необходимо, так как всякое событие может быть связано с некоей причиной, и все случайно, так как

⁹Гегель Г. В. Ф. Философия права. § 117. М., 1990. С. 161.

¹⁰ Там же. § 118. С. 162. "Там же.

все вытекает из пересечения независимых причин, перепутавшихся как попало. С од­ной стороны, следовательно, можно выдви­нуть максиму: делай, что должно, и будь что будет, то есть следует "пренебрегать в своих поступках последствиями"¹, сохра­няя в чистоте свою совесть. Но с другой стороны, эта максима ложна, поскольку "последствия как собственное имманентное формирование поступка открывают лишь его природу и суть не что иное, как он сам"². То, что не имеет последствий в действитель­ности, не существует, и действие, которое не имело бы последствий, не было бы вовсе действием, так как суть действия состоит во внесении изменений в реальность и, следо­вательно, в проявлении себя в результатах. Именно это игнорируют иезуиты, для которых главное — это правильно ориен­тировать намерение, что означает на деле не принимать во внимание поступок с его реальными последствиями, но лишь учиты­вать то, что сознание хочет знать об обсто­ятельствах и результатах действия. Так, хо­тя моральные законы и законы государства запрещают дуэли, оказывается дозволен­ным драться на лугу:

Ведь что же дурного в том, чтобы пойти в поле, гулять там в ожидании другого человека и начать защищаться, если вдруг нападут?³

Из сложного сцепления образующих дейст­вие элементов сознание удерживает только безобидные обстоятельства, возлагая тя­жесть других на чужие действия, за которые оно не может нести ответственности. Также и в том, что касается последствий, сознание берет на себя ответственность лишь за те, которые являются законными и хорошими, объясняя другие слепым и индифферент­ным детерминизмом. В силу этого стано­вится дозволено желать смерти своих близ­ких, имея в виду, что заботятся лишь о же­лаемом наследстве⁴. Но таким образом в поступке и его замысле совершается недо­пустимое разделение между элементами, связанными между собой и составляющи-

¹ Гегель Г. В. Ф. Философия права. § 118. С. 162.

² Там же.

³ Паскаль Б. Письма к провинциалу. Письмо седьмое. С. 92 (цитируется Гуртадо де Мендоса). "См. там же. С. 91.

ми "собственное имманентное формирова­ние поступка"⁵.

Существует, таким образом, иезуитство субъективности, состоящее в произвольном отделении внутреннего аспекта действия в субъективном замысле сознания от мате­риальной реальности поступка в его ре­зультатах и следствиях:

Вы предоставляете людям внешнюю и ма­териальную сторону — действие, а Богу предоставляете внутреннюю духовную — намерение...⁶

Но эта точка зрения обоснована в той мере, в какой она не позволяет смешивать доброе намерение действия с его в известных слу­чаях катастрофическими последствиями. Ведь существует и иезуитство объективнос­ти, гласящее: "оценивай поступки по их последствиям"⁷, когда только их и прини­мают в рассмотрение. Судить о поступке по его объективным следствиям и объек­тивному смыслу — значит включать в него обстоятельства, "вторгшиеся извне и при­входящие случайно, не имеющие никакого отношения к природе поступка"⁸, что оз­начает серьезную несправедливость по от­ношению к честному намерению, попавше­му впросак из-за незнания обстоятельств.

Таким образом, в поступке существует "противоречие", которое в реальности выра­жается "переходом необходимости в случай­ность и наоборот"⁹. Так, следствия, которые кажутся необходимо включенными в дейст­вие, не имеют места, ибо они предотвраще­ны случайными обстоятельствами. И наобо­рот, всякий поступок до его совершения кажется случайным и непредвидимым, меж­ду тем как, осуществившись, он составляет необходимую причину строго определенных действий. "Действовать" — значит "отдать себя во власть этого закона"¹⁰, который переворачивает значение поступков в их по­следствиях и делает поступки лучше или хуже в зависимости от последствий, связан­ных с ними более или менее случайно:

⁵ Гегель Г. В. Ф. Философия права. § 118. С. 162.

⁶ Паскаль Б. Письма к провинциалу. Письмо четвертое. С. 89.

⁷ Гегель Г. В. Ф. Философия права. § 118. С. 162.

⁸ Там же. С. 163. 'Там же. ¹⁰ Там же.

Этим объясняется, что преступнику идет на пользу, если его поступок имел не столь дурные последствия, так же как доб­рый поступок должен мириться с тем, что он не имел никаких или очень незначи­тельные последствия и что преступление, чреватое серьезными последствиями, отя­гощается ими¹.

В основном именно реальные последствия определяют значение поступка, ибо "нелег­ко увидеть, каково внутреннее решение" то­го, кто действует, "вот почему мы вынуж-дены судить о нем по его поступкам"². По всей справедливости, осуждение или одоб­рение должны были бы относиться к наме­рению, но, так как последнее сокрыто вну­три, "легче понять деятельность"³.

Но не только поэтому объективному суж­дению о поступке отдается предпочтение перед учетом его субъективного значения: дело в том, что на других людей наши поступки воздействуют своими результатами и следствиями. Такова причина, по которой политические или исторические оценки ответ­ственности отличны от юридической ответ­ственности. Действительно, суд беспристра­стен, по крайней мере в принципе, потому что он сам не задет оскорблением или ущербом, испытанным жертвой. Он может поэтому стараться проникнуть в намерение и произвес­ти различие между "деянием ", то есть тем, что было действительно осуществлено, и "по­ступком"⁴, то есть тем, что исключительно зависит от действующей воли. Но в полити­ческой борьбе нет беспристрастного арбитра, каждый судья и сторона, так что о действии судят односторонне по его результатам. То, что для политика является "ошибкой или оплошностью", "может быть" для тех, кто испытывает на себе его действие, "абсолют­ным злом, рабством или смертью"⁵.

Наблюдая крушение Германии в 1918 г., кайзер Вильгельм II сказал: "Я этого не хотел". Это было реальное следствие, но для него непредвиденное и относящееся к обстоятельствам, не зависящим от его

' Гегель Г. В. Ф. Философия права. § 118. С. 163.

²Aristote (?). Morale a Eudeme. II И, 1228 а 15—17.

³Ibid. 17.

⁴ Гегель Г. В. Ф. Философия права. § 118. С. 163.

⁵ Merleau-Ponty M. Humanisme et Terreur. Paris, 1947. P. XXVIII.

воли и первоначального плана. Но ссылка на непредвидимость, которая могла бы быть принята на почве частной морали, ничего не стоит в политике:

Никакой политик не может обольщаться относительно своей невиновности. Как го­ворят, управлять — это предвидеть, и не­предвиденное для политика не может быть оправданием⁶.

Неспособность предвидеть, тогда как его задача заключается в предвидении, не мо­жет служить оправданием политику, так как это его вина. Тем более он должен брать на себя ответственность за последст­вия своих поступков, потому что историчес­кая случайность вполне может обернуться и в его пользу, и, следовательно, он прини­мает "вместе с ролью политика возмож­ность" равно "незаслуженных"⁷ осуждения или славы. Деяния государственных людей хороши или дурны не в соответствии с мо­ральной оценкой, а соответственно тому, хорошо или плохо они обернулись по своим последствиям. "Это хуже, чем преступле­ние, это ошибка", — сказал Талейран о каз­ни герцога Энгиенского. Данное изречение означает, что дурные действия государст­венных мужей, когда они не имеют пагуб­ных последствий для их политических пла­нов, не вменяются им как преступления.

Единственной настоящей виной полити­ка является неспособность точно оценить возможные последствия своих действий. Но "существует непредвидимое. Вот траге­дия!"⁸. Античная трагедия — это трагедия Эдипа, который, хотя он убил Лая и женил­ся на Иокасте, не зная, что они были его отцом и матерью, тем не менее считает себя виновным в отцеубийстве и кровосме­шении, потому что именно он совершил эти поступки:

Героическое самосознание (как в античных трагедиях, в "Эдипе" и др.) еще не перешло от своей основательности к рефлектйрова-нию различия между деянием и поступ­ком, внешним происшествием и умыслом и знанием обстоятельств, так же как и к от­дельному рассмотрению последствий, а принимает вину во всем объеме деяния⁹.

⁶ Ibidem.

⁷ Ibidem.

⁸ Ibid. P. XXIX.

⁹ Гегель Г. В. Ф. Философия права. § 118. С. 163.

Сегодня в области индивидуальной морали сознание умеет хорошо различать умысел поступка и его результаты. Оно умеет так же хорошо делать выбор между необходимыми последствиями умысла и теми, которые до­бавляются извне, и использовать софистику, чтобы доказать свою невиновность в дурных последствиях своих действий. Но, по словам Наполеона, трагедией сегодня является по­литика. Историческая и политическая оцен­ка ответственности все же сохраняет кое-что от первоначального характера трагической ответственности, так как "она уничтожает индивида в пользу его действий, смешивая объективное и субъективное, вменяя воле в вину обстоятельства"¹.

Однако не имеет смысла приплетать от­ветственность, если судят лишь о фактичес­ком состоянии дел. В ходе политической или вооруженной борьбы, при применении силы и физическом уничтожении противника его рассматривают просто как вещь, которой манипулируют или которую разрушают. Но на политическом процессе преступление или вину вменяют свободной воле, которая счи­тается сознательной и ответственной. В по­литическом процессе есть, стало быть, кое-что юридическое, так как на нем использу­ются такие понятия как преступление и от­ветственность. И, однако, при этом отбра­сываются собственно юридические разли­чия, так как "ошибка" там расценивается как "вина, а оппозиция — как измена"². Обраще­ние к юридической точке зрения и одновре­менное ее исключение означают, что и обви­нение, и обвиняемый, если он признал пра­вомочность суда и принял дискуссию с ним, впадают в одно и то же противоречие.

Действительно, обвинение говорит об "исторической роли обвиняемого"³. Но по­добное обвинение рассматривает акт только в его объективной реальности: ролью явля­ется то, "что мы есть для другого человека и в наших отношениях с ним"⁴. В этом смысле "осуждение" "не касается персональ­ной чести"⁵, так как эта последняя является

¹ Merleau-Ponty M. Humanisme et Terreur. P. 34.

² Ibid. P. 30. Речь идет об обвинениях, предъ­явленных на московских процессах 30-х годов. — Примеч. ред.

³ Ibidem.

⁴ Ibidem.

⁵ Ibidem.

только внутренней субъективностью инди­вида. Очевидно, однако, что эта честь затро­нута, так как идет процесс и существует позорящее осуждение. Во время процессов в Москве, например, речь шла не только об устранении противника, но и об его дискре­дитации: нужно было, следовательно, при­влечь и осудить его внутреннюю ответствен­ность. Не меньше противоречие со стороны обвиняемого. Если он признал законность суда, значит, он согласен с ним относитель­но некоей общей концепции общества. Он признает, стало быть, ту же самую общую направленность действия, что и его обвини­тели. Так, на московских процессах обвини­тели и обвиняемые разделяли единое убеж­дение о необходимости пролетарской рево­люции и построения коммунистического общества. Несогласие касалось средств: об­виняемые отрицали сталинский способ осу­ществления социалистической революции. Итак, приняв ту же самую общую направ­ленность действия, что и его обвинители, обвиняемый должен был чувствовать себя невиновным, так как он хотел того же, что и его судьи, и его воля столь же справедлива и хороша, что и их. Но так как он не согласен насчет средств, он должен чувствовать себя виновным в том, что фактически мешал своей деятельностью оппозиционера осу­ществлению того дела, которому он служил. Таким образом, в сознании обвиняемого виновность должна представляться сначала объективной, затем субъективной. Для об­виняемых московских процессов Сталин объективно был руководителем социалис­тической революции. Даже если они счита­ли, что его руководство ошибочно, они должны были признать также, что их соб­ственная оппозиция объективно его ослаб­ляла и что вследствие этого они объективно играли на руку контрреволюции. Но так как они были сознательными революционе­рами, невозможно предположить, что они ждали своего обвинения в ходе процессов, чтобы осознать свою объективную роль. А если они осознавали свою роль и тем не менее продолжали ее выполнять, то теперь также и субъективно, на уровне самих своих намерений, их деятельность становится контрреволюционной. Существует, следо­вательно, собственная логика поступка, дей­ствия в ней следуют друг за другом с объек-

тивной необходимостью, которая в конеч­ном итоге включает в свою собственную связь само субъективное намерение:

Логика борьбы завершалась логикой идей и приводила к изменению нашей психоло­гии, к превращению наших целей в контр­революционные¹.

Однако тот, кто признал себя таким обра­зом объективно и субъективно контррево­люционером, не верил, что Сталин действи­тельно руководил революцией так, как было нужно. Воспротивившись во имя революци­онной законности фактическому ходу рево­люции, он, однако, формально чувствует себя виновным, хотя его противник олицет­ворял для него только фактическую власть. Существует, стало быть, некое "злосчастие совместной жизни"², где каждый, запутав­шись в противоречии между намерением и результатом, субъективным и объектив­ным, "не знает", когда его привлекают к от­ветственности, "как он должен оценивать свое собственное поведение, и в разные мо­менты то одобряет, то осуждает его"³.

Диалектика свободы

Описание человеческого поступка вклю­чает, таким образом, противоречие момен­тов: свободы и детерминизма, субъективно­го и объективного, намерения и результата и т. д. В этом противоречии субъективный момент намерения и свободы противостоит как непознаваемая недетерминированность всякой объективной детерминации. Тем са­мым он составляет софизм морального со­знания, которое всегда может освободить себя от ответственности за любое реальное действие, не признавая за собой иной винов­ности, кроме той, что связана с его скрыты­ми намерениями: именно так поступал отец Бонн, прозванный "тем, кто берет на себя грехи мира"⁴ за то, что очень ловко делал извинительными в их собственных глазах

¹ Merleau-Ponty M. Humanisme et Terreur. P. 56 (здесь процитированы слова Н. И. Бухари­на).

² Merleau-Ponty M. Humanisme et Terreur. P. XXXIV.

³ Ibid. P. XXXIII.

⁴ Паскаль Б. Письма к провинциалу. Письмо четвертое. С. 39.

дурные поступки светских людей. Действи­тельно, если есть только одна вещь, считаю­щаяся "отвратительной" и абсолютно за­прещенной, а именно хотеть зла ради зла⁵, то достаточно желать дурного действия ра­ди некоего блага, которое всегда так или иначе найдется, чтобы действовать невинно. Если же считаться лишь с детерминиро­ванной стороной действия и с добром или злом, которое оно объективно содержит в своей реальности и фактических следстви­ях, тогда действие, в качестве детерминиро­ванного, представляется только одним зве­ном в цепи детерминизма природы, и неяс­но, как можно ставить вопрос об ответственности там, где существует лишь механическое сцепление последовательных фактических состояний. Если действие не свободно, ответственность за него не мо­жет быть вменена его творцу. Но если сво­бода является только недетерминирован-ной волей, каковую никоим образом нельзя удостоверить в реальности, выступающей всегда как детерминированная, возмож­ность вменения также испаряется.

а) Доказательство свободы

Но в условиях противопоставления то­чек зрения свободы и детерминизма "каж­дая из этих сторон утверждает больше, чем знает"⁶. Отрицание свободы "поощряет знание и содействует ему"⁷, так как посту­лат детерминизма — необходимое условие научного анализа человеческого поведения. Но в то же время оно наносит "ущерб практическому"⁸, так как не видно, как тог­да возможны вменение ответственности, ут­верждение морального закона или попытка активного изменения мира. Тот, кто считает себя детерминированным, может пытаться познать себя научно, но он игнорирует себя как морального агента и вообще как прак­тически действующего. Наоборот, тот, кто считает себя свободным, "дает превосход­ные принципы практическому интересу",

⁵ См. там же.

⁶ Кант И. Критика чистого разума. Ч. 2. Отд. 2. Кн. 2. Разд. 3. Об интересе разума... // Соч. Т. 3. С. 438.

⁷ Там же.

⁸ Там же.

но именно в силу этого разрешает разуму... следовать за идеальными объяснениями яв­лений природы"'. Он сознает себя действи­тельно свободным моральным агентом, но игнорирует объективную детерминирован­ность человеческой природы вообще и сво­ей собственной натуры в частности и впада­ет тем самым в полный идеализм.

Но если точка зрения детерминизма, как и точка зрения свободы, говорят больше, чем они знают (так как детерминист счита­ет себя также моральным агентом, а сто­ронник свободы считает себя также детер­минированным своей природой и своей со­циальной ролью), то все же нужно точно сказать то, что известно. В этом плане кан-товский принцип² заключается в том, что­бы при оценке понятий ориентироваться на их возможное применение к опыту:

Только возможный опыт может сообщить нашим понятиям реальность; без этого всякое понятие есть лишь идея, лишенная истины и отношения к предмету. Поэтому возможное эмпирическое понятие было масштабом, по которому необходимо су­дить об идее, есть ли она только идея и вымысел, или же она находит в мире соответствующий предмет³.

Рассматриваемая таким образом, идея о "свободном возникновении" кажется "слишком мала" для нашего "необходимо­го эмпирического понятия"⁴. Ведь опыт учит признавать детерминации свободы, чтобы мы всегда смогли назвать причины того, почему свободное действие выступает в опыте так, а не иначе. Ни один историк не затруднится объяснить, почему Наполеон напал на Россию, почему Людовик XVI бежал в Варенну или почему Цезарь пере­шел Рубикон. Ограничиться же ответом, что они действовали так потому, что таков их свободный выбор, было бы, очевидно, все равно что ничего не сказать по сравне­нию с тем, что дает научный анализ опыта посредством понятий.

Зато идея абсолютной детерминации че­ловеческого действия, согласно законам

¹ Кант И. Критика чистого разума. Ч. 2. Отд. 2. Кн. 2. Разд. 2. Об интересе разума... // Соч. Т. 3. С. 438.

² См. там же. Разд. 5. Скептическое изложе­ние космологических вопросов... С. 449—450. ³Там же. "Там же. С. 449.

природы, слишком велика , превосходя возможности такого анализа:

Если вы предположите, что во всем, что происходит в мире, нет ничего, что не было бы результатом следования законам при­роды, то каузальность причины есть опять-таки нечто происходящее, что заставляет вас довести регресс до еще более отдален­ной причины и, стало быть, без конца продолжать ряд условий a parte priori⁵.

Полная детерминация самого незначитель­ного действия потребовала бы восстановле­ния бесконечного ряда причин, а подобная бесконечность выходит за границы возмож­ного опыта.

В свете лейбницевой метафизики ясно, что невозможно "дать полное доказатель­ство", в силу которого мы увидели бы "ос­нование", почему Цезарь "перешел Руби- , кон, а не остановился у него"⁶. Подобное доказательство охватывает бесконечный перечень, так что Лейбницу приходится представить как простую метафизическую гипотезу утверждение, что действия Цезаря логически включены в его понятие:

Ибо мы предполагаем, что только приро­де совершенного понятия какого-либо субъекта свойственно обнимать все так, чтобы предикат заключался в нем⁷.

Но Лейбниц предлагает априорное доказа­тельство, не зависящее от всякого опыта, чисто математического или логического ти­па. Слишком очевидно, что такое доказатель­ство неуместно в области наук о человеке. Поэтому Кант поступает гораздо более искусно, когда использует научный прин­цип детерминизма и отсылает к опыту, вы­двигая свой собственный тезис, согласно которому "в отношении... эмпирического характера нет свободы"⁸:

Если бы мы могли исследовать до конца все явления воли человека, мы не нашли бы ни одного человеческого поступка, которо­го нельзя было бы предсказать с достовер­ностью и познать как необходимый на ι основании предшествующих ему условий'. ι

'Там же. С. 448—449. A parte priori (лат.) — с априорной точки зрения. — Примеч. ред.

⁶ Лейбниц Г. В. Рассуждение о метафизике. § 13//Соч. Т. 1. С. 136—137.

⁷ Там же. С. 136.

⁸ Кант И. Критика чистого разума. Ч. 2. Отд. 2. Кн. 2. Разд. 9. Объяснение космологичес­кой идеи свободы... // Соч. Т. 3. С. 489.

'Там же.

"Если бы мы могли" исследовать до конца характер какого-либо человека и познать его во всех деталях, мы могли бы предви­деть его поведение с той же достовернос­тью, с какой предвидят затмение Луны. Но в том-то и дело, что мы не можем осущест­вить такого детального исследования. Тот факт, что детерминация поведения охваты­вает бесконечность, выражается, в частно­сти, в бесконечно малом и вследствие этого невоспринимаемом и неосознаваемом ха­рактере большинства мотиваций. Кантов-ский анализ, стало быть, действительно от­сылает к опыту, но не к такому, который возможен. Опыт, на который ссылается Кант, не менее метафизичен, чем лейбнице-во априори, которое он справедливо отверг. А то, что Кант называет "эмпирическим характером", оказывается столь же мало эмпирическим, как и то, что он называет "интеллигибельным характером", является мало интеллигибельным. Так как идея ха­рактера, полностью подчиненного детерми­низму природы и полностью чуждого вся­кой свободе, не соответствует никакому возможному опыту, она представляет собой простую идею, чистую фикцию мысли, име­ющую не более применения к реальности, чем фикция недетерминированной свободы. Поэтому если исследуют возможное приме­нение к опыту, то надо отбросить как бессо­держательные абстракции и идею абсолют­ной феноменальной детерминации, и идею абсолютно недетерминированной свободы. Критический аргумент против возмож­ности свободы заключается в том, что та­кая сила поколебала бы правильный ход природы:

Приписывать такую способность субстан­циям, находящимся в самом мире, ни в ко­ей мере непозволительно, так как в таком случае в весьма значительной степени ис­чезла бы связь между явлениями, необ­ходимо определяющими друг друга по об­щим законам, связь, которая называется природой¹.

Но опыт вполне свидетельствует, что чело­веческая деятельность дезорганизует ход природы и изменяет естественные условия.

¹ Кант И. Критика чистого разума. Ч. 2. Отд. 2. Кн. 2. Гл. 2. Третье противоречие транс­цендентальных идей. Примечание к антитезису // Соч. Т. 3. С. 425.

Наличие свободы в этом смысле — факт опыта. Но свободное вмешательство чело­века в механизмы природы не означает тем не менее изменения природной закономер­ности. Преобразование трудом и свобод­ной деятельностью человека природных ус­ловий его существования осуществляется путем использования детерминизма приро­ды. Наличие человеческой свободы не ис­ключает, таким образом, закономерности природы и того, что обычно называют ее детерминизмом. Здесь как раз и заключает­ся трудность в понимании свободы, кото­рую привыкли противопоставлять детерми­нации. Решение трудности состоит в том, что детерминация противостоит не случай­ности, а индетерминации, или индифферен­тности, и, таким образом, действия воли могут быть случайными, не будучи индете-рминированными: ведь у нее есть основа­ния самоопределиться так, а не иначе.

Противоречие между свободой и детер­минизмом неизбежно для механистическо­го представления о воле, когда, например, волевое решение приравнивается к опуска­нию чаши весов. Но это представление не соответствует никакому возможному опы­ту, так как ни наше опытное знание о самих себе, ни опытное знание о другом человеке не позволяет нам реально познать беско­нечную совокупность детерминаций, чего требует идея абсолютного детерминизма действия. Если обратиться к реально воз­можному опытному знанию нашей и чужой деятельности, то мы увидим, что действо­вать — значит ставить цели действия и оп­ределять средства их достижения. Так что скорее именно понятие целенаправленности (цели и средства), а не понятие механизма (причины и следствия) позволяет анализи­ровать действие, как оно проявляется в на­шем опыте.