Раньше я тоже думал, вероятно, и под твоим, в частности, влиянием, что лишь бы крутилось: заработную плату, и налоги владелец отдаст обществу. 17 страница

Из того дополнительного, что мне пришло на ум в части твоего вопроса: «что лучше: частная собственность на средства производства или государственная?», могу привести еще пару аргументов.

Сегодня начали трепаться об Александре II, как великом реформаторе – освободителе крестьян. А кто подготовил отмену крепостного права? Не подготовил ли ее Николай I, когда стал «по-отечески» наказывать таких возмутителей спокойствия, как Пушкин, ссылкой в его родовое имение? Не в их ли эпоху она готовилась? Повторю: Революции (как плохие, так и хорошие) готовятся не марксами и ленинами, а предшествующей эпохой. Наша 17 года –прямой результат народного бунта, результат элементарной ненависти бедных к богатым, о чем так образно и наглядно поведал нам Гончаров и другие, упомянутые в моей книжке.

Доказательство убогости государственной собственности (в стратегическом плане) в том, что после упомянутой революции первое поколение, воспитанное в недрах противной, эгоистичной, но деловой системы, способно было, несмотря на весь известный негатив советской власти, успешно строить и созидать, а теперешнее первое (о позитивных его результатах, как прямого следствия свободного рынка, вне государственного управления и разумного регулирования, я здесь не говорю), воспитанное в предшествущем ему режиме,– только грабить и разрушать (это, кстати, в какой-то части и ответ на вопрос о моей реакции на статью о вашем заводе). Соцобщество по большому счету «производительно и устремленно» готовило, похоже, чуть ли не одних только активных подлецов. Почему?

Представим себе собаку с одной сиськой и семью щенятами. Кого мы вырастим при таком явно ограниченном и противоестественном праве щенят на борьбу за свое существование? – одного, максимум двух бандитов. Так вот система с государственной собственностью, а значит, неизбежно с одним хозяином, это та самая собака с одной сиськой. Вот откуда тот многочисленный социалистический негатив. Социалистическое общество лишает его членов возможности здоровой, продиктованной природой живого, естественной борьбы, о чем у меня много сказано, а у тебя ни слова.

О Ленине. «Метался» он и «допускал противоречивые решения» отнюдь не потому, что менялась обстановка, а потому что не был подготовлен к решению государственных вопросов. Это как бы тебя, после 35-летней одной лозунговой болтовни и других разрушительных акций, вдруг в 50 лет посадили на пост Главного конструктора, да с такими же, как сам, помощниками, и поручили смастерить что-нибудь путное. Построить же лично сам – Ленин сильно хотел и не в пример Сталину все чуть не в один присест.

Зачем у меня о Троцком, Волкогонове? (Надо бы к ним тебе прицепить уж и первую проститутку – Бухарина). Так ведь книжка-то о «Полюсах», как же можно сочинить ее без характерных антиподов, не противопоставить их людям настоящего живого дела?

«Обойтись без философии?», – да об этом я не говорил и не мог так ставить вопрос, ибо все известные деловые люди – философы. У меня половина книги о такой умной философии. Противник я философии дурной, чистых философов, не без моей постоянной оговорки – «не без исключения». О философических глупостях – в ней вторая половина, так что можешь сравнить вполне опять же конкретно, а не в столь общем виде, как у тебя. А вот насчет настоящей философии, которая «сегодня верна, а завтра может быть отвергнута» – не согласен. Уточнена, подправлена, высказана в виде предположений, которые пока не доказаны и т. д., но не более. Иначе пустая болтология, подтверждаемая мной массой примеров. Далее, утверждаю, что приведенной тобою в кавычках (т. е. якобы моей фразы) «все шло, идет и будет идти само собой…., а человечеству необходимо лишь повышать свою культуру», у меня нет. Это твои домыслы. Слова такие у меня есть, но совсем в другом контексте. Глупостей я никогда не порол. Хотя для смеха повторю, то, что ты мне написал как-то про Лена, – вроде того, что «настоящие дела рождаются в хаосе». Вот с этим я согласен, но в более точной формулировке, как у меня в книжке, а не так как у тебя «само собой» да еще и «независимо от воли человека». Из близкого к данной теме имеется следующее: «Жизнь есть жизнь, ее действительные законы существования не могут быть низвергнуты человеческими желаниями. Я прихожу почти к абсолютному выводу, что истинная эволюция жизни и культуры человека, прежде всего, есть результат материализованного творческого труда ученых, инженеров, техников и прочих людей, занимающихся полезным для общества делом. Мир же всех пишущих, агитирующих, что-либо проповедующих в лучшем случае лишь косвенно способствует первым, иногда повышая несколько их интеллектуальный потенциал. В худшем – создает возмущения для устранения последних той же плеядой деловых людей в рамках естественной борьбы всего живого». Есть что-то на названную тему и в других местах (также далекое от тобой цитируемого), но неохота искать.

За Гончарова спасибо: в оценке этой мощной фигуры ты, как видно, мой полный единомышленник.

А вообще, сила моих книжек, не стесняюсь и не боюсь в этом признаться, в том, что в них нет ничего придуманного, что многократно бы не подтверждалось, не подтверждается и не будет, уверен, подтверждаться жизнью дальше. Я подбирал материал для них лет 50. В них тезисное изложение «норм и правил» движения человека по жизни. Я бы сказал, как у Макиавелли, но только в более доказательном виде – на базе исходных оснований существования мира. Они написаны мною без разных экивоков, и потому не нравятся, кажется, почти всем людям от «власти», что были судьбой призваны лгать либо от души, либо под давлением внешних обстоятельств. «Святую» ложь Ли Якокки (см. «Заметки конструктора») я в виду не имею.

И еще пропустил относительно «отмирания когда-нибудь частной собственности». Трудно представляется, исходя из моих «оснований», но не исключено принципиально на каком-нибудь витке далекого будущего нашей истории. Мечтать можно, практически строить что-то реальное и приземленное сегодня – нельзя.

Лена недавно выписали и привезли домой. Он хотя и лучше, но все равно плох и пока далек от твоих ожиданий. Все-таки возраст – есть возраст. Бывай здоров и весел. Привет твоему дому.

10.08

В письме Марку отметил его очень краткую и емкую характеристику Целикова.

«Если кому и подходило определение «яйцеголовый», то это, в первую очередь, Александру Ивановичу. А очки в роговой оправе с толстыми стеклами на большом мясистом носу делали его лицо почти карикатурным. Ростом он был высок, ходил размашисто, выбрасывая вперед свои длинные ноги. Но, как со временем я познал, это был могучий орел. Присмотритесь к орлу, так сказать, по частям. Маленькие глазки, кривой хищный клюв, гофрированная шея, тусклое оперение, – ничего привлекательного, но…как он победоносен, как великолепен в полете!».

А вот, сохранившиеся в памяти, мои впечатления об этом человеке.

Году в 1954 нашему заводу было поручено спроектировать и изготовить комплект дисковых и кромкокрошительных ножниц для одного из листовых алюминиевых станов, разрабатываемых головным институтом ВНИИметмаш. До того времени на заводе было спроектировано несколько подобных агрегатов, но на скорость резки не более 0,5 м/c. Головной образец их был разработан в свое время Манкевичем. Теперь надо было сделать ножницы в два раза более скоростные. Подходящей конструкции мы схода создать не могли, и по договоренности с ВНИИметмашем решили придумать ее совместно.

Сначала направили туда моего непосредственного начальника – руководителя группы Кривоножкина и конструктора Троицкого, близкого мне приятеля и друга дома. Не прошло и двух недель как сообщают, что надо ехать мне, поскольку Иван Иванович заболел и возвращается домой. Приезжаю в Москву, встречает меня Троицкий. По дороге рассказывает о проделанной работе, а фактически о проблемах, поскольку ничего ими не сделано, и велись одни разговоры. К этому моменту у меня были кое-какие мысли, позволившие на следующий день на наших досках появиться первым линиям.

Через месяц проект сварганили и через руководство отдела, в котором шла работа, представили на рассмотрение самому Богу – Целикову. Первая встреча. Появился он, помню, вечером, после окончания рабочей смены. Длинный, худой, со своей, как оказалось позднее, неизменной полуулыбкой. Без помпезности и начальнического величия, абсолютно по-домашнему посмотрел, промямлил нечто не очень вразумительное по поводу его достоинств и недостатков, и руководствуясь житейским опытом, что все должно образоваться само собою, изрек: «Можно принять».

Быстро скопировали чертежи, поставили утверждающую подпись и через пару дней поехали с Троицким обратно домой.

Замечу, между прочим, в связи с упомянутым выше целиковским «житейским опытом», что на Уралмаше, когда дело дошло до рабочего проекта, а он был поручен мне, то я без всякого согласования с ВНИИметмашем наш совместный с ними вариант переделал и выполнил ножницы по совсем другой, принципиально другой, схеме. А поступил так только в силу возложенной на меня обязанности и вытекающей из нее персональной ответственности уже не за бумажки, а за конкретное изделие в его законченном виде.

Прошло года два, не меньше. Вне всяких планов, неожиданно чисто коридорная встреча с Целиковым. Протягивает руку, обращается ко мне по имени-отчеству и задает разные вопросы о работе, как будто он только и жил эти два года в ожидании встречи. Оказывается, это характерная черта Целикова – держать в памяти лиц, по каким-то соображениям представляющих для него интерес. Причем не просто помнить, но и периодически отслеживать их движение по жизни.

В этом плане внешней внимательности, уважительности к человеку он был не превзойден. Мог сверх душевно, по телефонному звонку, пригласить к себе в институт; заметить первым твое появление и, несмотря на начальническое окружение, оторваться от него и чуть не броситься навстречу почти с обязательной при этом теплой, весьма нестандартной и к месту, приветственной фразой; заинтересованно поддержать твою точку зрения на какую-либо проблему, если она не противоречит здравому смыслу; пропустить, не заметить мелкую твою оплошность; уметь очень внимательно и внешне лояльно относиться к твоей позиции, даже в случае явного несогласия с ней; показать свою мужицкую простоту, полную независимость от разных условностей.

Звоню как-то ему, снимает трубку секретарь.

– Александра Ивановича сейчас нет, не смогли бы Вы позвонить где-нибудь через полчасика?

Только собрался ответить, в трубке голос Целикова.

– Владимир Александрович, Вы, где сейчас?

– Почти рядом с Вашей конторой.

– Заходите, непременно заходите сейчас, жду.

Застаю его в кабинете за директорским столом, доедающим пару холодных сосисок с куском черного хлеба. Извиняется, что не приглашает к столу, и начинает разговор о их и наших делах, о новых идеях, новых разработках и т. п. Так и не понял – игра это и демонстрация артистических способностей, или на самом деле от природы данная потребность к естеству?

С другой стороны, полная противоположность сказанному, – жесткость в отстаивании, будем называть, неких общепризнанных формализованных интересов, вытекающих из его должностного положения – Генерального директора, интересов Головного отраслевого института (который он в полном значении считал своим) и его сотрудников. Действовал он тут с талейрановским искусством, не гнушаясь никакими способами, используя многочисленные связи, редакционно-издательские возможности… Но, заметим, никогда не обращался с этими черным делом к тем людям – специалистам, им занесенных в упомянутый «список». В их глазах он считал святой обязанностью быть Богом. И это удавалось, причем в виде, как я отмечал, весьма, привлекательном, играемом им естественно-душевно, с любезностью и вниманием к собеседнику. Более, он любил подчеркнуто противопоставить таковое, своему отношению к чиновничьему аппарату. Причем не стеснялся проявить тут гражданскую позицию даже в кругу большого начальства с весьма не лестными для последнего репликами. Два примера в подтверждение.

Так случилось, что судьба развела нас (Уралмаш и ВНИИметмаш) по разные стороны в разрешении проблемы производства широкополочных балок, которой в общей сложности мы занимались не один десяток лет. Целиков со своей командой считал приемлемым изготовление таких балок в сварном варианте из листового проката. Мы придерживались другой точки зрения и отстаивали вариант цельнокатаных балок.

Спор решился в нашу пользу. Такой первый в Союзе стан мы сделали полностью самостоятельно, абсолютно без их участия, и пустили на Нижнетагильском меткомбинате в 1977 году. Не помню ни одного случая, когда бы Целиков, при моих с ним встречах, а я был инженером проекта стана, отозвался неодобрительно о нашей работе. Наоборот, каждый раз он с энтузиазмом расхваливал те или иные интересные решения, особенно, когда увидел стан в натуре.

Но вот зашла речь о подаче работы на государственную премию... И, при полнейшей устной поддержке данной процедуры со стороны Целикова, тема, несмотря на совершеннейшую ее «премиальность», не прошла. Причин «объективных» при этом было названо много, в том числе и самим Целиковым. Главной же, полагаю, была та, что работа подавалась нами без ВНИИметмаш-а. Она, конечно, им не называлась. Случай отнюдь не единичный.

Другой пример иного, благородного, плана. Как-то в конце рабочего дня оказались мы с Целиковым в кабинете у начальника Технического управления Минтяжмаша Фарафонова. Закончили разговор по интересующим вопросам, в ходе которого коснулись наших взаимоотношений с Минчерметом. Мстислав Прокопьевич стал пространно и красочно рассказывать о его с Жигалиным недавней встрече в Минчермете с министром Казанцом, об их претензиях к нашему Министерству, низком качестве проектов и оборудования, отставании от Запада, и все в один минтяжмашевский адрес.

Только я собрался возразить, как то же самое сделал Целиков. Начал он с весьма грубого вопроса: «Ну, а что Вы со своим Министром, каковы ваши были возражения?» И после явно малой паузы для реакции на него Фарафонову, дал изумительную, подкрепленную точной аргументацией, цифрами и конкретными фактами, оценку фактического состояния дел в данной области, И в части достижений, и в части упущений, которые есть, но если есть, то в равной степени у обеих сторон. Живем-то в одной стране, добавил он для пущего подтверждения. Не знаю, как наш визави, – я был отповедью Целикова восхищен.

Как многие из умных деловых людей, он не умел выступать с заказными докладами, тем более, с официально регламентированными. В полемике же, в репликах, которые касались живого дела, стоял на высоте.

Целиков был ученый, он первый в стране систематизировал знания в области прокатного оборудования и написал книгу, по которой училось несколько поколений инженеров-прокатчиков. Но в моей оценке он вошел в историю отечественной металлургии больше, как организатор крупнейшего в стране института.

Всю жизнь Александр Иванович занимался не бумажками, как многие в те времена, а настоящим живым и нужным делом, играючи управлял институтом и, кажется, не только им, но в какой-то степени и всем Минтяжмашем. Одним словом, – Орел!

11.08

Продолжаю, под тем же впечатлением прочитанного у Марка. Теперь о Химиче.

С Георгием Лукичем я познакомился, будучи студентом, в 1949 году. Весной в одной из газет прочитал заметку о пуске рельсобалочного стана на Нижнетагильском меткомбинате. Я тогда был председателем факультетского научно-технического студенческого общества, решил пригласить автора проекта рассказать что-нибудь о своем детище и конструкторской работе. От этой встречи у меня в памяти почти ничего не осталось. Звонил ли я предварительно, нахально пришел в его бюро, или продействовал как-то через руководство отдела – не помню. Знаю, что приглашение было принято, и спустя несколько дней Химич появился у нас на факультете. Провожая его после лекции домой (жил он на улице Ленина недалеко от института), я задал вопрос: «А нельзя ли над дипломным проектом поработать непосредственно у них в бюро?». В ответ получил: «Наверное, можно». Эта неопределенная фраза позволила мне в начале следующего года договориться с ним не только о теме проекта, но и получить рекомендательное письмо к главному инженеру завода Азовсталь об оказании содействия в преддипломной практике и, якобы имеющей место, даже некоей заинтересованности в ней Уралмаша.

Имея на руках такую рекомендацию, я быстро закончил практику, собрал необходимые материалы и чуть не через две недели предстал перед своим протеже, готовый немедленно приступить к дипломному проекту.

Так началась моя работа с Химичем, которая продолжалась самым теснейшим образом тридцать лет, а сам он оставил, пожалуй, самый глубокий след в моей жизни.

Георгий Лукич – человек удивительной судьбы. Не зря говорят, если Бог наказывает, то жестоко, а если уж решил одарить, то щедро. Он дал Георгию Лукичу ум и талант, способности и трудолюбие, и все прочие качества, необходимые для конструктора, творца и организатора. А если чего не додал, то вооружил таким умением обставлять свойственные любому человеку те или иные слабости и недостатки, что они не только не вызывали неудовольствия, а наоборот приводили в восхищение именно умением их преподнести.

Для нас, его учеников и продолжателей дела его подвижнической жизни, он был примером для подражания и в большом и малом, и в чисто личностном плане.

Нас удивляла и покоряла его почти на грани авантюризма техническая храбрость и активная позиция во внедрении новой техники, умение мгновенно схватить суть, усмотреть главное, дать верную оценку предлагаемому. Терпимость к ошибкам, неизбежным в любом созидательном процессе. Особый стиль общения, отсутствие менторства, назиданий, поучений к людям дела и нетерпимость к дуракам, бездельникам, бюрократам. Любовь к неформальным товарищеским беседам, дружескому обмену мнениями и обсуждению разного рода проблем. Покоряло даже упрямство, иногда на грани тенденциозности, но всегда не обидное и не обязывающее, вызывающее на спор и заставляющее тебя думать, а не переживать.

Наконец, главное, он от природы был отличным организатором, исключительно естественным в руководящих принципах, как будто он впитал их в себя от рождения. Он по делу просто играл самого себя, и это ему ничего не стоило.

Не помню случая, чтобы он лез в какие-либо мелочи, никогда не занимался полукритикой и комбинационным структурированием, вытаскиванием отдельных решений из конкурирующих, например, проектов. Это, по его мнению (которое он, кстати, никогда не пропагандировал), являлось делом исполнителей, делом длительной взвешенной и кропотливой работы, а не скоропалительных согласовательных процедур. Он любил и считал правильным принимать проект в целом. А останавливался на том варианте, может и не самом лучшем, автор которого в силу разных привходящих обстоятельств, мог принять на себя (или которому можно было поручить) функции ответственного исполнителя и доведения предлагаемого до логического конца – полного завершения: разработки чертежей, изготовления и пуска у заказчика.

В организационных, в том числе, разных кадровых вопросах (представлениях, поощрениях, выдвижениях) ему нравилось вытаскивать нужное решение таким образом, будто оно исходило не от него лично, а от самих участников собрания и готов был заниматься сей тягомотиной до тех пор, пока оно не декларировалось кем-либо из присутствующих в желаемой ему форме.

Георгий Лукич был плохим оратором, но только до тех пор, пока не начинал о том, что его действительно задевало и соответствовало его деловой и гражданской позиции. Безупречен, даже красив, он был в полемических спорах, быстрой реакции на «некорректность» по отношению лично к нему или к тому, что считал правильным, что проповедовал.

Как-то на одной министерской коллегии в ответ на замечание зам. Министра Семенова, что затронутый вопрос не относится к его (Химича) компетенции, последовала мгновенная реакция:

– Не знаю, как у вас? У нас принято говорить то, что нужно, и по делу. Семенов замолк до конца коллегии.

Другой случай. Сидим у директора завода Малофеева, который дня за три до этого попросил меня перегруппировать ряд заказов и включить в них (как он сказал, по просьбе заводских плановиков) ряд электродвигателей. Ранее в подобных случаях они, в рамках здравого смысла и экономии государственных средств, заказывались на условиях отгрузки прямо на монтаж, минуя Уралмашзавод, а следовательно, его план и отчетность.

Тут нужно отметить, что Химич был страшнейшим государственником. Для него главным в деле была совокупная общенародная эффективность, минимум общественных затрат, а не чисто ведомственная мнимая экономичность в угоду неких показателей. В данном случае просьбой плановиков, как раз преследовались эти цели – включить в производственные заказы электродвигатели и тем искусственно поднять цену изготовляемого оборудования. Что при этом требовались дополнительные затраты по излишней транспортировке электродвигателей, их двойной перегрузке, хранению и переконсервации – никого не интересовало, кроме нас. То было время первых шагов Центра по развалу Государства путем явно надуманного насаждения в соцпрактику «рыночных» отношений.

Так вот, в конце встречи Малофеев обращается к Химичу:

– Кстати, а как дела с моей просьбой по включению двигателей в производственные заказы?

– Я такого указания от Вас не получал.

– Как так?

– Павел Родионович, – прерываю я, – это Вы просили меня.

– Вот с него и спрашивайте. – Бросил Химич, как бы обращая внимание на нарушение им правил субординации и, одновременно, на глупость самой затеи, хотя отменить ее, конечно, не мог. Таких примеров мгновенной, острой и к месту реакции Химича – масса. За словом он в карман не лез.

Будучи государственником, он не любил платить подчиненным деньги зря. Только за дело и вне зависимости от формальных признаков, его характеризующих. Мог одному заплатить за лист инициативной разработки больше, чем другому за пять стандартных. Мог снять с работника назначенную премию. (Правда, пользовался такой мерой редко, по случаям явно нестандартным, например, при невыполнении работником своего обещания и когда оно не зависело от внешних обстоятельств, а являлось следствием только упущений самого исполнителя). Мог при оценке вознаграждения за рацпредложение спокойно попросить автора сделать перерасчет на меньшую сумму, не объясняя, по своему правилу, почему он так считает. Разве лишь иногда добавив, что оно того, чего ты хочешь, не стоит. Естественно, следовало понимать, не стоит не по сумме полученной от внедрения экономии, а по затраченному труду, несоответствию достигнутому профессиональному уровню и по другим понятным причинам. Не помню случая, когда кто-нибудь за такое самовластное решение, идущее заведомо вразрез с формально узаконенными правилами, на него обижался.

Возможный ход любой производственной процедуры он тщательно продумывал заранее, и потому весьма затруднительно было поставить его в тупик «каверзным» вопросом или такого же порядка репликой. Помню единственный случай, когда он оказался не подготовленным к возможному развитию событий.

Обсуждалась одна из тем, и, соответственно, кандидатуры, для выдвижения на присуждение Государственной премии. В ходе беседы была названа кроме намеченных фамилия (Соколовского) с обстоятельной аргументацией желательного включения ее в авторский состав. Химич, привыкший к доказательному парированию любых поползновений на изменение проигранного им плана действий, попал впросак и почувствовал физически себя так плохо, что пришлось участникам Совета просить перенести последний на следующий день.

По тем же свойствам его души и характера, он считал не допустимым отменять принятые решения. Вернуться к пересмотру затверженного можно было лишь спустя определенный отрезок времени. Здесь, кажется, срабатывала упомянутая чисто человеческая слабость. Мы быстро разобрались, в чем дело, и старались никогда, на стадии постановки задачи, не предлагать готовых, полностью обкатанных решений. Он оказывался как бы ни при чем, и следовал отказ. Предлагать полагалось все с некоторыми сомнениями, Химич тут моментально «заводился», становился в авторскую позицию, начинал защищать плюсы предлагаемого и снимать его минусы. Предложение принималось. Но если, к слову, оно котировалось на изобретение – другая черта Химича – он никому не напоминал об оформлении заявки, соавторстве. Это было ниже его достоинства. Такие «формальности» обязаны были делаться без его участия, исключая подписи подготовленных документов. Не напоминал о их продвижении, расчетах эффективности, гонорарах, хотя деньги, похоже, любил, как и все грешные.

Химич был не столько инженер в технике конструирования, сколько политик и дипломат. Проекты готовились ответственными исполнителями практически самостоятельно без видимого участия Главного (максимум с представлением готовых решений на то самое рассмотрение, о чем речь шла выше). Очень редко предлагал собственные конструкторские идеи, но вот обсуждать что-либо любил до самозабвения.

Безупречно, почти артистически принимал всяких визитеров (представителей заказчиков, наших контрагентов и т. п.). Готов был часами выслушивать любые глупости, а когда доводилось напоминать, что нельзя так бездарно растрачивать драгоценное время и столь лояльно относиться к человеческой ограниченности, спокойно говорил:

– Не переживай. Если глупость, то наш гость поймет завтра сам или ему подскажут коллеги. Страшнее будет, если предлагаемое окажется не совсем глупостью, а то и больше. Неправильное умрет само собой.

То же происходило при частных беседах с сотрудниками, бывшими работниками отдела, исключая случаи, когда преследовались некие шкурнические интересы. Тут он был непримирим, даже жесток, и разговор прекращался почти мгновенно. Весьма грубо он вел себя и тогда, когда заведомо необъективно «качались» права об окладе, приработке, заниженной оценке труда этого качателя прав.

Химич в целом являлся действительно большой личностью. Любил нестандартных людей, и нестандартные решения, слыл в какой-то степени анархистом, ненавидел педантизм и начетничество. Был предан конструкторскому труду, был любим нами, и отвечал тем же сам.

12.08

Вспомнилась еще одна история, связанная с именем Химича. Она в виде небольшого рассказа была подготовлена для какого-то юбилейного сборника, посвященного нашим монтажникам. Помещаю его здесь потому, что в нем есть несколько добрых слов о моем давнем знакомом по монтажу оборудования тех давних лет, оригинальном и хитром мужике – Дмитрии Ивановиче Панове и еще об одном, уже его знакомом, – уникальном сварщике, имя которого, к сожалению, забыл.

В 1965 году на Нижнетагильском меткомбинате шел монтаж головного термического отделения, рассчитанного на годовое производство 700 тысяч тонн объемно закаленных рельсов, – объекта нового не только у нас в стране, но и в мире.

Ответственным представителем от Уралмаша был назначен я, как инженер проекта этого комплекса, а куратором от цеха внешнего монтажа – Панов, мне известный только тем, что он с большим монтажным опытом, человек «себе на уме», и уже месяц сидит в Тагиле.

Приезжаю туда. При первой встрече выкладывает он мне на подпись, видимо, в порядке «знакомства» со мной, целую кучу нарядов на исправление разных заводских недоделок и ошибок с расценками в рублях и копейках. Спрашиваю:

– И что, так надо на каждую дырку и на каждый болтик?

– Да нет, иногда удается уговорить, иногда решить за счет каких-либо монтажных послаблений. Вот было бы хорошо их круг расширить. – И немного подумав, добавил. – Неплохо бы привезти и кого из авторитетных начальников, дабы наладить и сделать более деловыми взаимоотношения с Заказчиком, строителями и монтажниками.

Ну, думаю, это не задача. На следующей неделе привожу Главного – Химича. Встречается он с руководителями упомянутых организаций. Ведет с ними разговор, кажется, лишь о дороге, погоде и еще о чем-то, никакого отношения к работе не имеющему. Тем не менее, все формальные препоны после его отъезда почему-то снимаются как по мановению волшебной палочки.

Что касается второй проблемы – названных Пановым «послаблений», то это было моей заботой, и я был готов предстать достойным его ожиданий. Дело заключалось в том, что, в отличие от предшествующей практики с вынесением на монтаж большого объема всевозможных подгоночных и контрольных работ, проект оборудования данного отделения в части доброй половины его состава был впервые выполнен нами с использованием принципов серийного производства, которым подобное полностью исключалось. Такой принцип, ставший позднее нормой, был нов, монтажники, в том числе и Панов, о нем не знали и планировали работу по-старому.

Разработали мы с Д. И. план использования моего «резерва», и пошел у него со строителями и монтажниками настоящий бартер. Начали, например, они монтаж роликов рольгангов: выставляют корпуса подшипников и начинают готовиться к муторной операции по выверке соосности их, корпусов, расточек. Панов монтажникам: «Разрешаю без выверки, качество гарантирую».

А этих роликов в отделении… штук 300. Работы много меньше, и ясно, что в порядке компенсации можно рассчитывать на соответствующую «услугу» с их, монтажников, стороны. Все стало делаться с взаимной выгодой и удовлетворенностью без скандалов и упреков. Да и я в глазах Панова после этих двух своих удачных шагов приобрел вполне определенный, и не только конструкторский, авторитет. От Панова же требовалось только одно – не забывать во время подсказать монтажникам что-либо, из запланированного (но проектом «заблокированного») не делать, и так, чтобы состоявшийся дебет явно превышал ожидаемый кредит от чисто уралмашевских упущений.