Раньше я тоже думал, вероятно, и под твоим, в частности, влиянием, что лишь бы крутилось: заработную плату, и налоги владелец отдаст обществу. 30 страница

Наивно пробовать думать за такого человека, как Сталин, представлять ход его мыслей – это домыслы, ни на чем ином, кроме интуитивной уверенности не основаны.

Сталин играл (часто мерзостную, причем заранее подготовленную и прорепетированную) роль верховного судьи, обладающего безапелляционным правом наказать и простить, казнить и миловать».

Рыбаков в своем романе «Страх». «Заговор нужно было создать для того, чтобы расстрелять Зиновьева и Каменева, и других бывших противников Сталина… Неплохо действительно расстрелять их к чертовой матери. Сами-то они скольких людей перебили… Следователю Широку они были ненавистны: на лицах написано их интеллектуальное высокомерие, их партийное чванство. Душить таких гадов надо, а не миндальничать с ними… Широк всю жизнь ненавидел коммунистов. Кроме одного – Сталина. Сталин истреблял коммунистов, особенно старых коммунистов, а ведь в них-то и заключалась устрашающая сила этой диктатуры, они безжалостно всех истребляли, теперь пришла их очередь, теперь Сталин гнет их самих в дугу…».

Адмирал флота Исаков о Сталине (по воспоминаниям Симонова с отдельными моими сокращениями). «Идем со Сталиным по довольно длинным переходам. На каждом повороте стоят часовые. Пришли в зал, и Сталин вдруг: «Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору, и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий – в лицо. Вот так идешь и думаешь…». Меня этот случай потряс.

Однажды я был в составе комиссии, и, будучи не согласным с ее руководителем при докладе Сталину, попросил слова и, горячась, стал говорить о ведущей к объекту железнодорожной ветке…, что она не лезет ни в какие ворота и есть не что иное, как вредительство.

Сталин дослушал и сказал спокойно: «Вы довольно убедительно проанализировали состояние дела. Действительно, эта дорога в таком виде, в каком она сейчас находится, есть не что иное, как вредительство. Но кто вредитель? Я вредитель. Я дал указание ее построить. Доложили мне, что другого выхода нет, что это ускорит темпы, подробностей не сказали, доложили в общих чертах. Я согласился, так что я вредитель. А теперь давайте принимать решение, как быть в дальнейшем». Это был один из многих случаев, когда он демонстрировал и чувство юмора, в высшей степени ему свойственное, и, в общем-то, способность признать свою ошибку.

Шло заседание о строительстве большого линкора. Я сказал, что надо увеличить количество зенитных орудий до 12, что не учитывать сегодня развитие авиации нельзя, что иначе она линкор просто тут же потопит. Лучше затратить большие деньги, но проект переделать. Начался спор, я спорил. Кто-то привел довод о том, что на ростовском мосту, на котором сидит весь Кавказ, стоят восемь зениток, а ему на один линкор – мало шести! Довод всем показался убедительным, хотя к делу не имел никакого отношения, но чисто внешне был убедителен. Я был подавлен, отошел в сторону, сел на стул, и задумался. И вдруг, как иногда человека выводит из такого состояния шум, так меня вывела внезапно установившаяся тишина. Я поднял глаза и увидел, что передо мной стоит Сталин.

– Зачем товарищ Исаков такой грустный? А?

Тишина установилась двойная.

– Интересно, – повторил он, – почему товарищ Исаков такой грустный?

– Товарищ Сталин, я высказал свою точку зрения, ее не приняли, а я, по-прежнему, считаю ее правильной.

– Так, – сказал он и отошел к столу. – Значит, утверждаем, в основном, проект?

Все хором – утверждаем.

– … С учетом установки дополнительно еще четырех зенитных орудий. – Это вас устроит, товарищ Исаков?

Не вполне устраивало, но я понял, что большего мне не добиться, и сказал:

– Да, спасибо, товарищ Сталин.

– Тогда, так и запишем.

Сталин вел заседания по принципу классических военных советов. Очень внимательно, неторопливо, не прерывая, не сбивая, выслушивал всех. Причем старался дать слово в порядке старшинства, чтобы высказанное предыдущим не сдерживало последующего. И только в конце, выловив все существенное, отметя крайности, взяв полезное из разных позиций, делал резюме, подводил итоги. Так было в тех случаях, когда он не имел определенной точки зрения с самого начала. Когда же он заранее знал, представлял, как нужно решить тот или иной вопрос, то готовил его, вызывал двух – трех человек и рекомендовал им выступить в определенном направлении. И людям, не раз присутствовавшим на таких обсуждениях, было ясно, куда клонится дело. Но и тут он не торопился, не обрывал и не мешал высказываться с иными точками зрения, что иногда своими частностями попадало в орбиту его внимания и учитывались, несмотря на предрешенность.

Еще случай. Однажды на ужине у Сталина, когда я уже прилично напился, кто-то по его подсказке предложил выпить за меня. Я в ответ встал и тоже выпил. Все стали подниматься из-за столов. Тут я не выдержал, подошел к Сталину, взял его под руку и повел к громадной карте, говоря:

– Товарищ Сталин, смотрите, наш тихоокеанский флот в мышеловке. Это не годится.

И стал ему показывать и убеждать его, в какую мышеловку попадет наш флот, если мы не вернем себе Южный Сахалин. Он спокойно меня выслушал, и произнес:

– Подождите, будет вам Южный Сахалин!

Я воспринял это как шутку и снова стал его с пьяным упорством убеждать в том, что мы не можем без него строить там большой флот.

– Да я же говорю вам: будет у нас Южный Сахалин! – повторил он уже немного сердито, но и несколько усмехаясь.

Я же продолжал все про то же. Тогда он подозвал людей, да их и звать, собственно, не было нужды, все уже столпились вокруг нас, и сказал: «Вот, понимаете, требует от меня, чтобы мы обладали Южным Сахалином. Я ему обещаю, а он не верит мне…».

Вспомнил я этот разговор через много лет, в сорок пятом.

Еще одно воспоминание. Сталин в гневе был страшен, вернее опасен. Я был свидетелем нескольких таких вспышек его гнева.

На одном из Военных советов, незадолго до войны, речь шла об аварийности в авиации. Сталин по своей привычке ходил с трубкой в руках вдоль стола, приглядываясь к присутствующим, иногда глядя в глаза, иногда в спины. Дошла очередь до командующего тогда военно-воздушными силами Рычагова, который был молод, а уж выглядел совсем мальчишкой. Он поднялся, и неожиданно, без какого-либо вступления, буквально выкрикнул:

– Аварийность и будет большая, потому, что вы заставляете нас летать на гробах!

И сразу покраснел, увидев возле себя Сталина,. и почувствовал, что сорвался. Наступила гробовая тишина. Сталин молчал. Все ждали, что будет. Он постоял, потом пошел в том же направлении, в каком и шел. Дошел до конца, повернулся, прошел всю комнату назад, опять повернулся и, вынув трубку изо рта, сказал медленно и тихо:

– Вы не должны были так сказать.

И пошел опять, снова дошел до конца, повернулся, прошел всю комнату, опять повернулся, остановился почти на том же месте и снова сказал тем же спокойным голосом:

– Вы не должны были так сказать. – Сделал паузу, и добавил – Заседание закрывается.

Через неделю Рычагов был арестован.

Сталин умел прятать свои чувства, и умел очень хорошо. Для того у него были давно выработанные навыки. Он ходил, отворачивался, смотрел в пол, курил трубку, возился с ней… Все это были средства для того, чтобы сдержать себя, не проявить чувств, не выдать их. И надо было знать, учитывать, что значит в такие минуты его мнимое спокойствие».

Поликарпов. «От его, Сталина, решений, внешне чисто незначительных и неприметных порой ходуном ходил весь мир, а события вдруг принимали обостренно мировой смысл.

Сталин обладал незаурядным талантом руководителя. За тридцать лет на посту главы государства через его руки прошли тысячи людей и дел, в которые он должен был быстро вникнуть, понять и оценить. И эта необходимость выработала в нем умение давать оценки и мнения, замечательные своей меткостью и сжатостью.

Всю жизнь Сталин не чурался черновой и подготовительной работы, необходимой для информационного обеспечения власти. При этом предоставляемый ему аналитический материал прорабатывал сам. К моменту, когда Сталин стал главой государства, он превратился в одного из образованнейших людей своего времени.

Происходящие под руководством Сталина совещания были подобны оркестру… В этом оркестре Сталину принадлежала роль дирижера… Направляя движение коллективной мысли и давая возможность участникам совещания высказаться или выразить свое отношение к обсуждаемому вопросу, Сталин способствовал принятию наиболее взвешенного и глубокого решения».

Яковлев. «На протяжении многих лет мне приходилось неоднократно встречаться со Сталиным. Как правило, обсуждение важнейших дел велось у Сталина в узком кругу лиц без каких-либо записей и стенограмм, сопровождалось свободным обменом мнений, и окончательное решение принималось после подведения им «черты». Его мнение при этом было всегда решающим.

Сталин немного ниже среднего роста, сложен пропорционально, держался прямо, не сутулился. Я никогда не видел у него румянца, цвет лица – серо-землистый. Лицо в мелких оспинах. Волосы гладко зачесаны назад, черные, с сильной сединой. Глаза серо-коричневые. Когда хотел, – добрые, даже без улыбки, а с улыбкой – подкупающе ласковые. В гневе – пронзительные. Когда раздражался, на лице появлялись мелкие красные пятна.

Одет был обычно в серый полувоенный китель, брюки штатского образца, заправлены с напуском в очень мягкие шевровые сапоги с тонкой подошвой, почти без каблуков. Иногда такие брюки носил навыпуск. В годы войны часто бывал в маршальской форме. Говорил правильным русским языком, но с заметным кавказским акцентом. Голос глуховатый, горловой. Жестикуляция, а также движения и походка – умеренные, не порывистые, но выразительные.

Во время совещаний, бесед мягко прохаживался вдоль кабинета, слушая, что говорят, а потом присаживался. Посидит, покурит и опять принимается ходить. Слушая, редко перебивал, давал возможность высказаться. При обсуждении водил толстым синим или красным карандашом по листу чистой бумаги, пачка которой всегда лежала перед ним. Уходя домой, листочки с записями складывал и уносил с собой. Записки, что ему передавали на больших совещаниях, он всегда прочитывал, аккуратно свертывал и прятал в карман.

Заметна была такая его особенность: если дела на фронте хороши – он сердит, требователен и суров; когда неприятности – наоборот, казалось, что настроение у него бодрое, отношение к людям терпимое. Никогда не показывал вида, что ему тяжело. Понимал, видимо, что когда тяжело, людей надо поддержать, подбодрить.

Не терпел суетливости. Приняв решение, считал, что оно должно быть сделано точно в срок, без проволочек. Для достижения цели не останавливался перед самыми решительными мерами. Никогда не торопился. Тем не менее решения принимал немедленно, как говорят, не сходя с места, однако лишь после всестороннего обсуждения и обязательного участия специалистов, мнение последних всегда внимательно выслушивалось, и часто было решающим, даже если расходилось с его собственным.

Был вежлив, обращался всегда на «Вы». Первое время, вызывая меня к себе, обычно спрашивал: «Вы не очень заняты?». Или: «Могли бы Вы сейчас без ущерба для дела ко мне приехать?». Всякий раз, когда я от него уходил, спрашивал: «Машина есть?».

В его высказываниях о кадрах было много непонятного. Говорил, что люди, в общем, везде одинаковые. Конечно, хотелось бы иметь всем только хороших людей, но их мало, есть средние, есть плохие. Надо уметь работать с теми, кто есть. У каждого есть недостатки, святых нет. Надо мириться, важно, чтобы баланс был положительным. Однако сам проявлял иногда необычную резкость и отнюдь не считался с «положительным балансом». Одному раз сказал: «Я вижу, вы спокойную жизнь любите. Тогда вам надо на кладбище, там покойники не будут с вами ни о чем спорить и ничего не будут с вас требовать».

Не терпел верхоглядства и был безжалостен к тем, кто выступал, не зная дела. У таких он отбивал охоту раз и навсегда. Требовательность – характерная черта его стиля работы. «Дело трудное, срок мал» – кто-нибудь говорил. «А мы здесь только трудными делами и занимаемся, потому вас и пригласили сюда, что дело трудное. Скажите лучше, какая нужна помощь, а сделать придется все, и к сроку», – получал он в ответ.

Любил, чтобы на его вопросы давали короткий, прямой и четкий ответ, без вихляний. Обычно тот, кто бывал у Сталина в первый раз, долго собирался с ответом на его вопрос, старался хорошенько подумать, чтобы не попасть впросак, смотрел в окно, на потолок. А он, посмеиваясь, говорил: «Вы на потолок зря смотрите, там ничего не написано. Вы уж лучше прямо смотрите и говорите, что думаете. Пожалуйста, отвечайте так, как сами думаете. Не угодничайте, со мной этого не нужно. Мало пользы получится, если будете угадывать мои желания. Мы с вами разговариваем, чтобы у вас кое-чему поучиться, а не только вас поучать. Если твердо убеждены, что правы и можете доказать свою правоту, не считайтесь с чьим-то мнением, а действуйте, как подсказывает разум и ваша совесть».

Не терпел безграмотности, возмущался при чтении плохо составленного документа, сам правил, проверял правильность записанного под его диктовку.

Обладал редкой памятью, мог цитировать почти дословно большие отрывки из произведений, приводил для иллюстрации подходящие примеры из истории, мифологии, литературы.

Умел шуткой разрядить напряжение при обсуждении самых острых вопросов…».

А вот мнение о той эпохе диссидента Зиновьева. «Понять историю такого масштаба, как сталинская, это значит понять сущность нового общественного организма, что созревал в ней. Для этого ее надо брать как нечто единое целое и рассматривать объективно… Поверхностный подход скрывает суть эпохи. Сталинизм представляется как лишь обман и насилие, тогда как в основе своей он был добровольным творчеством многомиллионных масс людей… Репрессии и другие негативные факторы в то время играли не такую огромную роль, какую им теперь приписывают разные «разоблачители». Роль их была в значительной мере не той, как кажется теперь. На ту эпоху надо смотреть не только глазами пострадавших, но и глазами преуспевших, а их было неизмеримо больше, чем первых… Создание нового общества означало организацию жизни людей по образцам, впервые изобретавшимся в гигантском массовом процессе путем проб и ошибок. Процесс этот происходил в непрерывной борьбе многочисленных сил и тенденций.

Одной из величайших заслуг сталинской эпохи явилась культурная революция. Новое общество нуждалось в миллионах образованных людей. И оно получило возможность удовлетворить эту потребность. Поразительный феномен? Самым доступным оказалось то, что было самым трудно доступным для прошлой истории, – образование и культура. Доступ к образованию и культуре был мощной компенсацией за бытовое убожество. Тяга к ним была настолько огромной, что ее не могла остановить никакая сила. И казалось, что образование и культура автоматически принесут бытовые улучшения. Для многих это происходило на самом деле и создавало иллюзию возможности того же для всех.

Но самым, пожалуй, важным результатом революции, привлекшим на сторону нового строя подавляющее большинство населения, было образование коллективов, благодаря которым люди приобщились к публичной социальной жизни и ощутили заботу о себе общества и власти. Коллективная жизнь, причем – без хозяев и с активным участием всех была неслыханной ранее нигде и никогда».

И сколько бы не критиковали Советскую власть, – продолжает эту мысль Поликарпов, – «нельзя не признать того факта, что после трехсот лет самодержавия (которое стало теперь при демократах непомерно превозноситься) она впервые стала отражать интересы не узкого, одно-двухпрцентного слоя общества, а большей его части».

Наконец, уже совсем как у меня, в части «соломонова суда», пишет о Сталине в недавно вышедшей (2004 года) книге « Бич Божий: эпоха Сталина» Олег Платонов. Пишет, хотя и с несколько иудофобских позиций, но весьма верно в глобальной оценке собственно Сталина и того, что предшествовало его приходу к власти.

«Гений Сталина состоял в том, что он сумел коммунизм из орудия разрушения России превратить в инструмент русской национальной политики, укрепления и развития русского государства. Уничтожая большевистскую гвардию, Сталин не только разделывался с соперниками в борьбе за власть, но в какой-то степени искупал свою вину перед Русским народом, для которого казнь революционных погромщиков была актом исторического возмездия… Бывшие организаторы зловещего механизма подавления и террора стали жертвой рожденного ими детища… Только неслыханная жестокость могла «убедить» морально глухих большевиков – интернационалистов с руками по локоть в крови. В общем, уничтожение так называемой ленинской гвардии было закономерно и неизбежно. Масштабы и методы его определялись составом партийного и советского аппарата, массу которого составляли не русские, прежде всего, евреи».

А вот нечто другое, из области сталинского «деспотизма». Он многими сегодня воспринимается и преподносится сверх личностно, болезненно и негативно, но в недалеком будущем, как это всегда было и будет, станет достоянием обычной истории фактов и событий, вне злобы и возмущения, да еще для образности, приукрасится разными на то авторскими байками, как это недавно, пока еще в порядке исключения, было преподнесено нам неким Филатовым.

По его версии Василий Блюхер строил планы отделения от России Дальневосточной республики, и о том, якобы, сговаривался с японцами.

«Я, – пишет он, – был знаком с вдовой Блюхера – Глафирой. А с Василием Константиновичем Блюхером, первым маршалом Советского Союза (награжденным в гражданскую войну орденом Красного Знамени №1, а их, таких орденов, у Блюхера было пять), военным министром, главкомом Народно-революционной армии Дальневосточной республики, командующим Особой Дальневосточной армией, Сталин поступил просто: пригласил Блюхера для очередного награждения в Москву, арестовал его и уничтожил где-то на Лубянке или в Лефортове. Глафира не стала первой леди Дальнего Востока, а попала в ГУЛАГ».

Не правда ли, сегодня звучит кощунственно. А ведь завтра будет читаться вполне естественно и даже с неким удовольствием от сталинской «деловитости».

Думаю, что любая проповедь абсолютной истины, любой религии (церковной, коммунистической, либеральной…), претендующей на статус правящего мировоззрения, требует наличия «специалистов» по его истолкованию и защите. А величайшая устремленность их к обоснованию «чего-либо», базируется на извечном принципе интеллектуальной прислуги: кто платит, тот и прав. В этом плане предвзятой тенденциозности сталинская тоталитарная система ничем не отличалась от современного рыночного либерализма. Однако не гоже, когда похожей проповедью начинают заниматься ни какие-нибудь «специалисты», а вполне умные, но предвзято настроенные, люди. Не потому ли эта тенденциозная «защита» состоявшегося сегодня фактически блокируется огромной армией других, деловых, людей, когда они обращаются к фактам реальной жизни. Тут оказывается, что при Советах было много лучше чуть не в любой ее области: культуры, образования, науки, техники, искусства, законности и т. д. Причем настолько объективно лучше, что революционный переворот в стране может, кажется, состоятся и до того, как завершится мною упомянутый выше очередной виток спирали российской истории, если сегодня ее творящие не отринут из нее мерзостный негатив, как не отринули в свое время их предшественники советской эпохи такой же негатив, но только обратного знака.

29.12

Дорогой Матус! Получил твое долго ожидаемое послание. Твои объяснения о нем не принимаю, особенно, с учетом моего короткого сообщения – напоминания – от 27.10, ибо пару на него строчек можно было попросить набрать Иру. Думаю, она бы тебе не отказала. А теперь по порядку.

В части копий моих и твоих старых электронных писем я получил уже давно исчерпывающую информацию от Иры. Она была полной, и твои разъяснения по этому поводу излишни, а вот то, что у тебя может «через некоторое время появиться компьютер» меня очень обрадовало. Переписываться нынче по обычной почте с месячной по продолжительности ее доставкой – великий грех.

Во-вторых, рад вашему переезду, насколько я понял, в собственную квартиру, да еще и в хорошем во всех отношениях месте: с рынком, магазинами, «красивой гористой природой» и, к тому же, всего в часе езды от моря. Вот масштабы! Мечта жизни! Только радуйся, а, тем не менее, нам все мало. Надо, видите ли, еще ему снега и лыж…

Жду твоих подробных замечаний по книге Недорезова, а также твоей реакции на мою о ней, приведенную в августовском письме. Эта первая тема. Второй темой может послужить твоя реакция на мои соображения о книге Нисковских, приведенных ниже в качестве приложения к настоящему письму. Вот где есть возможность лишний раз продемонстрировать преимущества компьютерной обработки информации буквально мгновенно, одним нажатием клавиши. Думаю, тебе будет достаточно, для того, чтобы поделиться со мной своими впечатлениями по данному вопросу.

Год

21.01

Матус! Получил твое от 11.01 вчера.

Не понял в части «социальной философии», поскольку мы с тобой переспорили о ней давно и пришли к общему пониманию. Полагаю, что она опять есть следствие твоего метода реагирования на «строку за строкой» вне контекста рассматриваемого. Разберу для смеха только начало, где идет речь об «аморальности, светлых и мрачных сторонах» истории. В них нет никакого смысла вне того, что им предшествует и что после них следует в книге Нисковских. Можно ли говорить о каком-то «взвешивании» добра и зла, богатства и бедности, созидания и разрушения, рождения и убийства. О какой аморальности акта может идти разговор (вне контекста), если этот акт вообще не возможен с точки зрения здравого смысла. «Слеза ребенка…» – не помню, как там далее? Не глупо ли вести речь об истории вне разных ее сторон? Я разбираю и критикую не отдельные фразы, а общую направленность, очевидную необъективность и тенденциозность В. М., когда за одним он не видит другого, или, по крайней мере, отображает его однобоко. Превращает уникальную фигуру в «одну из самых одиозных личностей двадцатого века». Кстати, с этой «одиозности» я начал, а ты ее опустил.

Далее ничего не надо тебе объяснять, поскольку по всему приведенному моя позиция расписана и разобрана до мелочей. Не забывая и не путая тактику со стратегией, перечитай еще раз о Сталине в «Двух полюсах. Там есть ответы на свежие «но» и прочие уточнения и вопросы, которые, в принципе, менее корректны в сравнении с моими доводами и соображениями. Я не «завожусь», а лишь констатирую. У меня все рассмотрено в поле плюсов и минусов, а у тебя – только первого, либо второго. Я не возражаю против разъяснений, но не по отдельным фразам, а концептуально в рамках комплексного отображения проблемы.

По частным вопросам.

О Голубкове, он умер года три назад. Я сохранял с ним самые теплые отношения до последних дней. Поддерживал его, и навещал часто. Любил с ним поговорить, но как специалиста не воспринимал, а видел в нем именно администратора. Так что кем-то брошенная о нем реплика, тебе не понравившаяся, меня не удивила, не покоробила. Но в плане чисто человеческом он остался для меня загадкой, о чем я сказал даже на его поминках. Критик и «безукоризненный» пропагандист разных партийных глупостей, грамотнейший мужик в «теории» и, одновременно, допускавший «общепринятые» или «узаконенные» несуразности в практическом деле, вроде, вспоминается, его многолетнего составления заявок на комплектующие изделия, постоянно мной критикуемые по их безграмотной сущности и по способу исполнения «собственными» его усилиями, от которых я сразу же избавился. Короче, полная противоположность Химичу, с которым я не мог его не сравнивать.

Был 09.01 на 50-летнем юбилее Андрея Копытова. Удивлялся, и отметил все возрастающее застольное изобилие на фоне все сокращающейся работы. На следующий день спросил у своего Андрея: «А на какие шиши он так развернулся»? В ответ получил: «Так ведь у него только оклад 3000 долларов…». У нас Главный при той грандиозной тогда работе получал в пять раз больше самого последнего чертежника, а теперь плановик (не без способностей и определенной талантливости, на которые я обратил внимание в первые дни его появления в отделе) работает с коэффициентом 50. А сколько тогда получает его начальник? Так что есть у меня вопросы в части «культуры» и прочих проблем человечества. Жизнь сложнее наших о ней представлений, особо в конкретных ее временных проявлениях. Почему, например, опять ускоренно готовится очередная революция, хотя давно известно от чего проистекает, во что выливается и чем грозит ее прямым подготовителям, или их наследникам?

Жду реакции по изложенному и книге Недорезова.

23.01

Года три назад Вальтер подарил рекламную книжку банка «Северная казна». Недавно она попала мне в руки снова, и я нашел в ней массу подчеркнутых, при ее первом прочтении, положений председателя совета директоров банка В. Фролова на тему, что такое коммерческий банк и как его сделать преуспевающим.

Что только господин Фролов там не написал правильного и разумного. О прогрессивном мышлении, необходимости приспособления банка к текущей ситуации и к требованиям клиентов, заинтересованности банка в успехах последних, решении стать банком самых высоких технологий, о всем прочем, что только можно представить для обеспечения взаимовыгодных отношений между банком и клиентурой.

Возникли предложения по принудительной автостраховке, я позвонил Фролову и договорился о встрече. Разговор, можно сказать, не состоялся. Ни при встрече, несмотря на пропетый мною дифирамб его «афоризмам». Ни через пару дней по телефону, по случаю взятого им тайм-аута для ознакомления с моей памятной запиской.

Получилась вежливая перепалка, не корреспондирующаяся с его концепциями и не похожая на то, что я имел возможность наблюдать в нашей среде, где всегда ощущалось стремление сторон к конструктивному диалогу, хотя ...

И мне вспомнился подобный пример из нашей жизни.

Долгие годы у нас отдел по электроприводу и автоматизации возглавлял В. Мамкин. У меня были с ним доброжелательные отношения и до, и после того, как однажды между нами пробежала черная кошка. До нее мы находили общий язык, и часто он даже ставил меня в пример своим сотрудникам.

Но вот где-то в 70 годах было назначено совещание у Мамкина, по вопросу приводов нажимных устройств рабочих клетей балочного стана. Проблема состояла в том, что коллеги электрики придерживались по надежности этих электроприводов таких же подходов, как и на клети блюминга. Но не учитывали, что блюминг стоял в голове прокатного передела и, в составе своей единственной клети, обеспечивал работу всего металлургического завода. Балочный же и по месту и по отличной от блюминга конструкции выходил на совсем иной, более «низкий» уровень гарантий по надежности в целом и, особо в части приводов его 10 клетей, в том числе, пяти из них – резервных, с возможностью быстрого ввода в линию стана при любой необходимости.

В таких условиях требование электриков по столь же высокой степени надежности, как на блюминге, было излишним. Выполнение же его вызывало установку более мощных приводов, что вело к увеличению габаритов и утяжелению не только самих клетей и устройств по их установке, но и усложняло все остальное с ними связанное, и даже общецеховые сооружения.

На совещании мы с Мамкиным разошлись, и мне пришлось в ответ на его начальническое «своеволие» применить сугубо обходной «нахальный» прием, неоднократно проверенный в отношении перестраховщиков. Чтобы развязать это гордиев узел, я взял и через пару дней выдал исполнителям измененное задание с меньшими в полтора раза нагрузками. Оно предоставило: мне – возможность установить на клетях приводы нужной мощности, а Мамкину – обеспечить желаемую «надежность». Так было и сделано, и, как показало время, сделано правильно. Однако суть не в технике, а в том, что совещанию предшествовало.

В то время было в моде проведение политзанятий, с разными формами обучения персонала, в том числе, комсостава. На занятиях читали лекции преподаватели высших учебных заведений города, а затем прочитанный материал мы «закрепляли» на семинарах. На одном, как раз перед названным совещанием, было поручено выступить Мамкину с сообщением на тему: «Руководитель и методы управления вверенным ему подразделением». Виктор Модестович подготовился и пафосно доложил о «теоретических» аспектах «управления», а буквально через полчаса в конкретной деловой обстановке наглядно «продемонстрировал» теорию на практике.

Вместо рассмотрения вопроса по существу, сразу перешел на личностную характеристику. Конкретные аргументы стал опровергать экскурсом в прошлое, к неким аналогиям, совсем не связанным с рассматриваемой проблемой. Деловую составляющую заменил эмоциями и музыкальным ее сопровождением. Доводы теоретического порядка позволил опровергать менее доказательными ссылками на практику. Забыл о вежливом общении с собеседниками, особенно, с подчиненными и теми, кто ниже рангом. Наконец, не найдя ничего более убедительного, заявил: «Этот вопрос относится к компетенции их подразделения и он, как руководитель, прекращает полемику и подтверждает принятое решение по установке на клетях двигателей ранее выбранной мощности».