Раньше я тоже думал, вероятно, и под твоим, в частности, влиянием, что лишь бы крутилось: заработную плату, и налоги владелец отдаст обществу. 15 страница
– Ты, вот Марья, кричишь, что у тебя масла чуть ли не полбутылки, а у меня так целая, и кто тебе мешал посмотреть, когда ее брала – ребята ведь ничего не скрывали, и я бы тебе отлила, если б попросила.
– А ты, Лизавета, со своей мукой! Два килограмма крупчатки тебе дали за полтинник, да еще в придачу очищенного карася. Они ведь не врут, наверное, про лепешки-то. Изжарь своим мальцам, пальчики оближут, и еще попросят.
– Они, мужики, – говорит третья, уже ни к кому прямо не обращаясь, – наверное, для смеха и торговали-то, на трояк всего продали. А мы, прости господи, завелись, прибежали – на смех курам…
После таких слов мне оставалось только еще раз выразить сожаление за все, что может быть сделано не так, но точно без злого умысла. Поблагодарить их за взаимопонимание и, рассказав напоследок Лизавете о том, как мы легко и быстро готовим вкусные походные лепешки, попрощаться со всеми и пожелать им доброй ночи. Судя по всему, переговоры, как говорят, закончились к полной удовлетворенности сторон.
Не меньшую от нее получили и мои друзья, а потому еще долго, лежа в палатке, обсуждали все перипетии прошедшего дня.
На следующий день нас провожала и прощалась с нами вся деревня.
Вспоминаю сейчас все пережитое, прочувствованное, и никак не могу понять людей, добровольно и навсегда покидающих страну. Такой благости, как у нас, испытать русскому человеку, мне кажется, не дано нигде.
Последняя фотография перед выходом со стоянки на берегу Туры сделана Вараксиным. Она так же есть в семейном альбоме. Я в походном одеянии в окружении внимательно на меня смотрящих Соколовского и Петелина держу в руке нечто похожее на добрую оглоблю с горящим концом и прикуриваю от нее папиросу…
Закончив, от избытка чувств, пригласил послушать мое сочинение Галю. Похоже, она это сделала с большим вниманием. – Ну, как? – спросил я, закончив чтение. И неожиданно… увидел на ее глазах слезы.
– Ты что? Здесь же все только о смешном и веселом.
– Но… ведь их …троих уже давно нет…
Еще о Соколовском. С Олегом я познакомился и быстро сошелся с первых дней поступления в УПИ в послевоенном 1945 году. Тогда наше общение было ограничено лишь стенами института и прочими делами, так или иначе, связанными с учебным процессом. Помимо института у нас были разные интересы и свой круг знакомых, хотя кое-кто из студентов входил в этот мой круг и через Соколовского, но только на чисто приятельском уровне. С Соколовским же у нас, наоборот, сразу установились самые дружеские отношения, что росли и крепились от семестра к семестру по мере того, как мы устанавливали все большее и большее единство в наших взглядах на жизнь и взаимно познавали противоположно устроенные, но отлично друг друга дополняющие, наши натуры.
Мы оба были немного, как я уже упоминал, анархистами и авантюристами, одинаково относились к процессу обучения и делили предметы на те, что нужны для дела и те, что для – балды. Оба отнесли марксизм ко вторым чуть ли не с первой же лекции (и уж точно с первого семинара) по ОМЛ (Основы марксизма-ленинизма). Оба любили математику, а отсюда, аналитические способы решения технических задач и рассмотрение любых возникающих проблем в рамках их обязательного теоретического обоснования. Оба в той или иной степени были одержимы придумыванием чего-либо, требующего мыслительной деятельности. Принимали во внимание только содержание, а не форму. В споре допускали, любые (если смотреть со стороны) «оскорбительные» выпады вроде: «Дурак… Что за идиотическую идею ты придумал? А на большую глупость тебя не хватило?», значения им не придавали, всегда стремились к конструктивному разрешению обсуждаемой проблемы и редко, когда его не достигали. Одинаково относились к искусству: любили серьезную музыку и такую же литературу, прежде всего мемуарную, а в последней больше всего – авторские отступления философской направленности. Это то, что характеризовало нашу общность. А вот то, что нас отличало и взаимно дополняло.
Соколовский был анархист – артист, натурой безграничной увлеченности и потому приспособленной к не раз мной упомянутому придумыванию «свинтопрульных» идей. Я был анархист – прагматик. Меня тоже могло заносить, но я обладал способностью после такого заноса остановиться и подвергнуть придуманное кое-какому анализу на предмет его возможной и допустимой реализации с учетом умственных, временных, ресурсных и всех прочих ограничений. Был приспособлен к анализу чужих идей, а идей Соколовского, тем более. И это было, пожалуй, самым главным свойством наших натур, особо полезным в творческой конструкторской работе. Конкретно это проявлялось в том, что я, например, ставил задачу, а Олег начинал выдавать «на-гора» одну за другой схемные решения ее возможной реализации. Я, по мере появления, подвергал их критике, и либо отвергал, либо указывал пути возможного их доведения до приемлемого уровня. Были и другие более мелкие штрихи, полезные для дела и эффективной совместной работы, вроде: лояльного, а Соколовским так чуть ли не с благодарностью, восприятия критики, умения гордиться чужими достижениями не меньше, чем своими. Но, кажется, все они являлись прямым следствием выше отмеченных главных свойств наших характеров.
Этот «тандем» был оценен нами еще в институте, но еще больше – после поступления на работу в одно и то же конструкторское бюро. Правда, мы оказались в разных группах: я в группе адъюстажных машин у Кривоножкина, а Олег в группе рабочих клетей у Краузе, но это не мешало постоянному общению, которое стало по-настоящему результативным, когда мы оба, и очень быстро, вышли на уровень самостоятельных разработчиков проектов. Особенно же «тандем» сказался в пору нашей работы в качестве инженеров проектов. Его – по обжимным, а меня – по рельсобалочным и крупносортным станам.
Полнейшими единомышленниками мы были и по жизни. В первый год после института женились, одновременно появились у нас дети: у меня два парня, у него сын и дочь. Оба любили походы, причем особое наслаждение испытывали от таковых вдвоем. Могли под воскресенье пойти в лес и заночевать у костра на берегу безымянной речушки. Использовать часть отпуска и отправиться в пеший недельный поход. Либо совсем отчудить, в час ночи, к примеру, встать на лыжи и на берегу Шувакиша в сорокаградусный мороз, разжечь огромный костер, постоять возле него, полюбоваться красотой и мощью и под утро вернуться домой. Кстати, нам тогда помогло одно «открытие». Срубив для костра березку (по нашему правилу самую слабую из трех, растущих из одного куста), мы вопреки обычному способу, вспомнив, что в мороз поленья колются легче, решили попробовать сначала расколоть ее вдоль, а затем уж рубить поперек. Легкий удар топора по торцу срубленной восьмиметровой березки со стороны комля. И она со звоном, от комля до самой вершины, разлетелась у нас на две равные половинки, еще двумя ударами половинки разделились на четвертинки, а затем, уже из чисто спортивного интереса, таким же манером мы обошлись и с последними. Разрубить далее эту мелочевку на короткие куски не представляло никакого труда. А сотня мелких полешек позволила развести нам динамичный костер. Помнится, не обошлось тут и без теоретического осмысливания данного феномена, без оценки уровня внутренних напряжений в стволе, структуры древесины и прочих факторов, ему способствующих.
Короче, мы и при таком времяпровождении, вне служебных дел, пребывали в полной удовлетворенности друг от друга. Либо от пристрастия к одному и тому же, вроде, купания в холодной (с ранней весны до глубокой осени) воде или сидения у костра за разными философскими разговорами, либо от названного выше дополнения, когда Соколовский до самозабвения, только намекни, любил ловить рыбу, а я, разве с несколько меньшей устремленностью, – возиться с костром и варить уху.
Рассказывая здесь об Олеге, не могу не вспомнить имя родоначальника этого талантливого семейства – Израиля Борисовича Соколовского. У него была два сына Вениамин и Петр. Первый – отец двух сыновей, к моменту моего поступления в институт работал на кафедре деталей машин. Второй – отец Олега и Наташи. Вениамин приходился Олегу дядей, но в силу его молодости, воспринимался нами как чуть ли не наш однокашник. Так «по-братски», мы с ним и общались на протяжении всех лет учебы.
Испытывая вполне определенную симпатию к деду Олега, я почему то не был ему представлен, ни разу лично не общался, и все мое благорасположение к деду было основано на разных о нем рассказах, а порой баек студентов и с ним ранее работавших. Одну них я услышал из уст Олега в первые институтские дни.
По его повествованию дед был арестован в 1936 году, и на следствии показал, что он, в порядке диверсии для нарушения железнодорожной сигнализации, вставлял… спички в стыки рельсов. Показание было зафиксировано официально следователем в соответствующем документе и представлено далее на рассмотрение начальству. Из неведомых источников деду якобы стало известно, что, получив таковое дознание, начальство будто бы распорядилось арестанта немедля выпустить, а дурака следователя выгнать с работы. По версии деда выходило, что тогдашние Органы не всегда сажали, но и выпускали и что в их рядах служили не только идиоты, а вполне нормальные, понимающие даже юмор, люди.
Мое впечатление об этом умном нестандартно мыслящем человеке было окончательно закреплено и сохранилось на всю жизнь по случаю защиты дипломного проекта. Он тогда, не будучи членом нашей ГЭК, был на него либо приглашен, либо напросился сам в связи с тем, что одновременно со мной защищался его внук.
Так вот, для того, чтобы избежать неугодных мне «глупых» вопросов, в том числе, по основам марксизма-ленинизма, я специально при докладе оставил открытым наиболее интересный элемент своей конструкции. Подчеркнул четко ее особенность, но ни слова не сказал о том, какими средствами и как она обеспечивается. То был расчет на любознательность членов ГЭК. Однако никто из специалистов прокатчиков на мою уловку не «клюнул». Прореагировал на нее один Соколовский. Он сразу по окончании доклада задал вопрос (причем именно в том виде, как мне хотелось, и как бы с полным пониманием моей задумки насчет нужной мне реакции комиссионеров), а именно: «За счет чего конкретно я данную «особенность» реализовал?».
– Путем мгновенного изменения центра вращения системы принудительным ограничением, в нужном нам положении, взаимного перемещения двух элементов рассматриваемого механизма, – ответил я, ткнув указкой на узел моего чертежа.
И тут же получил от И. Б. следующий, столь же нестандартный и ничуть не менее восхитивший меня, «каверзный» вопрос.
– Вы сказали «мгновенного изменения». Но тогда по законам механики в вашем механизме неизбежно возникли бы бесконечно большие нагрузки. Не так ли?
– Ваше замечание справедливо. Только я хотел бы отметить, что слово «мгновенно» я употребил здесь, признаюсь, не совсем корректно. На самом деле, как и положено в реальной действительности, в силу упругой податливости элементов механизма, а в данном конкретном случае еще за счет установки (показал я на чертеже) специальных амортизирующих пружин, изменение центра вращения происходит, конечно же, не мгновенно а за вполне определенное время и на пути, обеспечивающих допустимый уровень расчетных нагрузок на механизм.
Такая четкость в постановке вопросов и моих на них ответов вызвала массу уточняющих других замечаний и уточнений со стороны остальных членов комиссии, забывших про политику, технику безопасности, экономику и всю прочую экзаменационную казенщину.
Разыгранный сценарий обеспечил мне блестящую, даже в собственных глазах, защиту. Но… не без помощи. Не будь Деда, «план» мог бы провалиться или проиграться не столь эффектно. Превратиться в заурядную защиту, естественно, при определенной моей неудовлетворенности. В масштабе ценностей периода студенческих лет дед Соколовского явился мне просто гениальным мужиком.
13.05
Сегодня приснился несуразный сон. Не сон, а как обычно у меня, нечто из мысленного воображения, четкого и подробного, но без картинки.
В лесу, собирая ягоды, повесил сумку на ветку березы. Так я часто делал, чтобы не мешалась в руках лишняя поклажа, можно было отойти подальше и не потерять ее из виду. Эта часть сна, как отражение состоявшейся действительности, и в ожидании предстоящего лета, понятна. А дальше? Обошел место вокруг, собрал ягоды и, вернувшись, стал снимать свою сумку. Запутался в узле. Вместо одного, смотрю, получилось два. Начинаю распутывать, один раз, второй, третий – странно, не могу понять, запутываюсь еще больше. Оборачиваюсь. Вижу, стоит за мной мужик и держит в руках похожую, на мою сумку и горит вроде желанием – куда бы ее так же пристроить. – Вы что, спрашиваю, другого места не можете найти? – Хотел бы здесь же.
«Что за идиот?», – думаю. И продолжаю торопливо распутывать свою. Мужик ждет. Просыпаюсь от безвыходного положения. К чему бы это, с чем можно связать?
Не мог ничего представить, как сравнить с часто применяемым мной в прошлом методом решения той или иной задачи путем придумывания массы вариантов для выбора одного единственного угодного тебе решения.
Явные несуразности лезли в голову – ну, точно на уровне теперешнего сна!
14.05
Получил от Марка увлекательное послание под названием «Краткая, но полная трагизма, история рукописи второй книги «Мужчина» трилогии «Мальчик, мужчина, старик…», о которой давно ему толмачил, просил ускорить работу над ней и даже предлагал оказать ему посильную помощь.
«Первый экземпляр рукописи я отнес в издательство «Интермет». Руководство его, в бытность мою Главным конструктором, относилось ко мне с большим уважением, и в память о прошлом рукопись приняло. Этому способствовало также ходатайство одного из членов президиума Российской Инженерной Академии, почетным членом которой я был избран года три тому назад. Рукопись включили в план, но затем кто-то свыше ее оттуда вычеркнул. Теперь издательство, говорят, собирается ее включить снова. Издание можно было бы ускорить, если найти 2000 долларов (американцы – сволочи, и сюда лезут!). Короче, дело если не совсем безнадежное, то, во всяком случае, крайне затяжное.
Второй экземпляр летом прошлого года я представил в Союз Писателей России. Известно, что Россия по числу писателей, приходящихся на душу населения, намного превосходит все остальные страны мира, причем писатели у нас размножаются со скоростью мухи-дрозофилы. Поэтому сейчас одного Союза, как было в СССР, оказалось мало, и ныне их стало три. Размещаются они все на улице Воровского (ныне – Поварская) в доме Ростовых, описанном Л. Толстым в его знаменитом романе.
В один из этих СП я и заявился, застав в маленькой скудно обставленной комнатенке живого и очень симпатичного молодого человека Сергея Александровича Гонцова. Мы как-то сразу приглянулись друг другу. Раскрыв рукопись на первой попавшейся странице, он окинул ее взглядом, и заявил:
– Добротная проза! Записывая адрес, он высоко оценил проживание на улице Пушкина, справедливо полагая, что это меня ко многому обязывает.
– Позвоните мне недельки через две, – сказал он на прощание. Я позвонил через месяц. Гонцов сразу узнал меня и стал взахлеб нахваливать рукопись.
– Прекрасно! Очень понравилось! И мне и еще одному другу, я ему показал, тоже! Обязательно что-нибудь придумаем! Звоните через две – три недельки! Я опять позвонил через месяц. Тон Гонцова был менее восторженным:
– Как Ваше здоровье? – поинтересовался он. Я ответил стереотипно:
– Стараюсь не прислушиваться.
– Вы не обижайтесь, но такие дела быстро не делаются. Я хочу показать вашу работу лучшему стилисту в России. Не обижайтесь, звоните через две – три недельки. Я заверил, что нисколько не обижаюсь, наоборот чрезмерно благодарен, что он занимается моим творением.
Перед ноябрьскими праздниками позвонил снова. Трубку сняла женщина.
– А зачем Вам нужен Гонцов?
– Я оставил ему рукопись.
– А какое право он имел у Вас принимать? Что мог я ответить? Она продолжала:
– Хорошо, я у него спрошу.
– А мне что делать?
– Не знаю, звоните. Строгий начальственный тон. Хотя и не сказано прямо недоброго слова о С. А., но явно чувствуется весьма критическое к нему отношение.
В одном мне несомненно повезло: никогда в жизни не служил под начальством женщин. Я не женоненавистник, отнюдь. Во всех случаях, кроме, особо подчеркиваю, производственных, общение с женским полом доставляет мне удовольствие, но… работать с ними невозможно. Поэтому, когда мой заместитель, ведающий кадрами, докладывал, что процент женщин в отделе зашкаливает за 60, я хватался за голову…
На следующий мой звонок, к счастью отозвался сам Гонцов.
– Хочу Вас ободрить. В Вашей книге много про Урал, я сам оттуда, думаю, Вы не будете против: я переслал рукопись в журнал «Урал». Главный редактор – мой знакомый, знаю его вкусы, надеюсь, они напечатают. Звоните через недельки две …
И вот финал. Звоню. Знакомый женский голос:
– Гонцова нет, и не будет.
– Как?
– А вот так. Он у нас такой…
– Но, может, Вы скажете телефон или его адрес?
– Нет, не могу… Дальнейшие мои попытки связаться с Гонцовым успеха не имели.
В Екатеринбурге у меня есть три человека, к для оказания мне помощи. Это Евгений Кушелев, мой двоюродный брат, сын тети Нади, Лен Шляпин – мой школьный приятель и Владимир Быков, товарищ по совместной работе. Есть еще, но старые и немощные, которых я не решаюсь обременять поручениями.
А трех названных (молодых и мощных – по его разумению) хочу попросить связаться и выработать совместный план действий для: выяснения состояния дел с рукописью. При этом прошу сделать так, чтобы роль Лена (особо из нас мощного) исключала езду в троллейбусе, и чтобы вообще он один из дома не выходил».
Ну и кашу же предложил заварить Марк!
30.05
Дорогой Марк! С двойным чувством прочитал твое письмо. С восхищением – от талантливо написанной истории; с досадой – от старческого неумения ориентироваться в сегодняшней жизни. Пишу об этом открыто, ибо сам ловлю себя постоянно на подобном, из-за: неспособности чего-то вовремя проанализировать и проиграть, задать лишний вопрос, подумать, прежде чем сделать. Хотя все это не только прекрасно знал и знаю в теории, но и активно всю жизнь сам то пропагандировал и учил других.
Ну, как, спрашивается, можно было тебе, Главному конструктору, побежать с рукописью и, тем более, оставить ее, не имея на руках, по крайней мере, еще одной доброй копии; как можно было выбрать твой разнесчастный СП, если, судя по описанию его действующих лиц, он похож на некую базарную лавчонку, задача хозяина которой только в том и состоит, чтобы поймать лопуха и что-нибудь ему всучить из явно негодного; как было не спросить этого проходимца Гонцова, на каком основании он позволил куда-то пересылать рукопись без твоего согласия; наконец, когда, как и на какой конкретно адрес ее послал (да, еще поди и обычной почтой), если этот факт вообще имел место? Или, к слову, писать мне, не подумав о реакции, на оплату тобой почтовых расходов в случае возможной пересылки мной злополучной рукописи…?
Я среагировал немедля. Позвонил Главному редактору журнала «Урал» Коляде Николаю Владимировичу и получил ожидаемый ответ, что Гонцова он не знает, и рукописи не получал, разве вот еще дополнительно спросит о ней своих редакторов, сейчас отсутствующих по случаю майских праздников.
После я попросил зайти за результатом в редакцию твоего братца (оказалось, что он рядом с ней живет), получившему от нее то же самое, о чем он обещал тебя проинформировать лично по телефону.
Остается, для пущей убедительности, позвонить (это мне пришло в голову сейчас) бывшему Главному редактору журнала Лукьянину Валентину Петровичу, однако сделать это тотчас не могу из-за невозможности связаться с ним оперативно. Свяжусь, сообщу. А пока заканчиваю.
Планируй свои действия из расчета, что рукописи здесь нет. Срочно забирай первый ее экземпляр в «Интермете» и делай немедля копии, в том числе, одну для нас троих. Кстати, польза из данной истории: познакомился еще, вдобавок к Лену, и с твоим двоюродным братом. Пока, правда, лишь по телефону.
У Шляпиных был уже трижды. Он интересный Мужик, но точно тяжеловат для беседы. Мы с ним социальные единомышленники, тем не менее в силу, видимо, чисто преподавательской последних лет практики, у него какой-то несвойственный нам академический способ мышления. Нет нашей с тобой устремленности к ясности, четкости, краткости и конечному полезно осязаемому результату. Того, что позволяет мне понимать тебя с полуслова и с удовлетворенностью, хотя и придерживаемся мы, порой, полярных взглядов. Со Шляпиным же вроде договорились, и пришли к общему знаменателю, но как-то, прости, без устраивающей меня определенности.
Ты опять не ответил на прямой тебе вопрос и ничего не написал относительно посланного через твой завод Новогоднего поздравления. Получил ты его, или нет?
Для контроля позвонил сейчас еще раз Коляде. Он, в некоторое изменение сообщения, переданного твоим братцем, сказал, что они еще раз поищут рукопись и что он позвонит Евгению Борисовичу.
Однако, думаю, действовать тебе надо, как я выше написал: реакция Коляды есть просто элемент вежливости и дань проявленной нами настырности.
Пока писал, разыскал телефон В. П., но его нет дома. Может до отправки письма и переговорю с ним. Как видишь, работаю в режиме on-line.
Вот и разыскал В. П. Он сказал, что рукописи не получал, а о Сергее Гонцове – знает или слышал, но не более».
30.06
Операция «Рукопись» продолжается.
«Дорогой Марк! Получил письмо от 23.06 в пятницу и, принимая во внимание твое «нетерпение» с ожиданием ответа, немедленно приступил к второму этапу расследования.
Но прежде, несколько вводных слов. Приятно слышать о том, что ты снова нашел «очень милого и порядочного» Гонцова. Конечно, благородно думать о человеке хорошо. Однако нельзя не считаться и с тем, что действовал он не совсем разумно. От того и все следствия, остающиеся на том же уровне неопределенности, несмотря на твою дополнительную информацию.
По ней: Гонцов, передает рукопись некому Мичковскому, тот Казарину, а последний Коляде (в настоящее время, пишешь ты, «рукопись находится у Коляды». По моему же разумению, такая передача, да еще в другой город, была бы допустима, лишь на условиях личного знакомства Гонцова с Колядой и принятия на себя первым определенных протекционистских обязательств перед тобой в части воздействия на второго. Так я подумал, прежде чем набрать первый упомянутый тобой телефон.
Звоню Казарину. Оказывается, совсем не то, о чем пишешь ты, то есть то, да не те «акценты». Рукопись он от Мичковского действительно получил, но тут же срочно, как мне сказал, в один день уволился и все оставил в своем бывшем кабинете. А потому пока утверждение, что рукопись у Коляды, остается весьма проблематичным.
Звоню Н. В. То же самое, мною ожидаемое.
«Казарин что-то перепутал, я никакого отношения к названной рукописи не имею, ничего о ней не знаю. Он оставил ее в своем кабинете, и если ему надо, пусть сам приходит и ищет. Мне он ничего не передавал. После этих сказанных с возмущением слов, уже миролюбиво, меня успокоила, сейчас будет искать и, если рукопись была в редакции, то она в ней есть.
О себе. Наконец, закончил вторую, дополненную и подправленную, редакцию второй книжки, буквально днями напечатанной под названием «Два полюса жизни». Первая меня не устраивала в связи с явно экспромтным и вынужденным ее изданием. Вторая редакция не только полнее, но и много точнее, и лучше отражает то, что мне хотелось. Прочти и сравни. Жду.
Через час, звонок снова от Н. В.
– Рукопись нашла, можете забирать.
– Очень Вам признателен за такую оперативность, но почему забирать? Разве Редакция не хотела бы ее посмотреть? – говорю я, радуясь, что нашлась и что есть еще на свете добрые и ответственные люди.
– Я бы могла, но, к сожалению, сейчас занята, так что это будет не скоро.
Здесь мне приходит в голову идея, и я предлагаю ей, для лучшего осмысливания дальнейших планов, дать мне рукопись на пару дней для прочтения. Получаю согласие.
К сегодняшнему утру ее прочитал. Отлично написано. Мне не нравятся только любовные приключения героя в Японии, особенно на фоне изумительно представленных событий и характеристик людей в нашей области, на фоне всех реальных имен и талантливого конструктора Марка Гриншпуна, очевидно его, а не некоего Гришкуна.
Но не в этом соль.
Что делать с рукописью? Для журнала не годится, будет вся искромсана. Тебя это не устроит, да и нужно ли такое тебе вообще? Согласен ли ты на чисто журнальный вариант, например, только про Уралмаш и трубный стан для Миля. Но ведь какая работа! Тем более, без компьютерного варианта, к которому уже все привыкли и по-другому работать не мыслят.
Я, к слову, по последней выше упомянутой книжке, на условиях правки редактором только явных ошибок, отдал издателю дискету с ее файлом и через неделю получил готовую верстку, а еще чуть не через неделю – готовую книжку. С твоей же, небрежно еще и оформленной, рукописью, не поддающейся компьютерной обработке, просто не знаю что делать, что тебе посоветовать. На мой взгляд, это огромный изъян в деле.
Рукопись до твоего звонка подержу у себя.
Несколько дней назад серьезно заболел Лен, что-то вроде тихого помешательства, сообщила по телефону Марина. Сейчас он находится в госпитале. Сам его в таком состоянии не видел».
10.06
Три дня подряд просыпаюсь в три часа ночи с одним смешным вопросом: «Как Пифагор получил свое знаменитое «А2 = В2 + С2». Две ночи мучился по неспособности решить задачу, от наступившего, как мне спросонья казалось, старческого маразма. После третьей не выдержал. Утром схватил лист бумаги, нарисовал прямоугольный треугольник и абсолютно по наитию, повторив, вероятно, то, что Пифагор проделал 2500 лет назад, за десять минут вывел формулу через площадь треугольника и соотношения сторон в двух внутренних прямоугольных треугольниках, построенных на гипотенузе исходного. Не могу тут не сослаться на забавный для меня факт. Оказывается, что известный инженер Шухов, будучи гимназистом, также дал свое собственное доказательство этой, как восторженно пишет о нем А. Иванов, «одной из фундаментальных теорем геометрии».
Не подтверждение ли это моей гипотезы об интуитивном финализме, о чем я писал в предисловии к последней книжке? Второй вопрос: А почему опять такой странный сон? Объяснение простое. Во-первых, надо полагать, по простой ассоциации с ее, книжки, темой. Во-вторых, с укоренившейся привычкой для большей уверенности и гарантии пользоваться не готовой формулой, а тобой выведенной. Возникла же она у меня тоже не без причины. Сперва, в школьные годы такое желание проистекало, вероятно, как и у Шухова, из элементарного чувства самоутверждения. В дальнейшем, – из-за почти полной в 1943 году потери памяти, при одновременном сохранении, и даже усилении, способности к логическому мышлению, что тогда позволило мне, особенно по точным предметам, успешно закончить школу, а затем и поступить в институт.
10.07
Вчера с Галей принимали Аню, внучку покойного друга Шнеера. Она приехала из Голландии со своим мужем Хольгером, немцем по рождению, работающим там по контракту. Были ее родители (Лена и Анатолий) и Таня – младшая дочь Володи.
Как попала Аня в Голландию? Только благодаря природной тяге к труду и знаниям. Познакомилась она с Хольгером на свадьбе его приятеля, состоявшейся здесь у нас в Екатеринбурге, куда она была приглашена невестой, вероятно, по соображениям явно житейского свойства – в силу ее высокого интеллектуального уровня и отличного знания английского языка. Там на свадьбе она и произвела надлежащее впечатление на Хольгера – холостяка, в приличном возрасте (ему за тридцать) и с определенным положением (к моменту знакомства, кажется, он уже имел звание доктора). Года полтора, пока Аня заканчивала медицинский институт, они прожили в ожидании. А после, как в доброй сказке, в день ее защиты, справили свадьбу и сразу же укатили к месту его работы, где для молодой была приобретена, взамен холостяцкой, новая семейная квартира. Год назад, перед их отъездом, в том же составе и примерно в такой же хороший летний вечер, как и вчера, я их пригласил к себе, в наш как бы отеческий дом, вместо их деда.
Весной Лена с Анатолием побывали в Голландии и в Германии – у родителей Хольгера. На днях молодые приехали сюда с ответным визитом. А вчера вот пришли к нам. Пошли разговоры, как водится, о жизни там и у нас, впечатлениях от поездки в Голландию и Германию родителей, о работе Хольгера и занятиях Ани по подготовке к будущей врачебной деятельности. За прошедший год она в совершенстве освоила разговорный голландский язык (знание местного языка является одним из обязательных требований к тамошней врачебной деятельности), и в порядке закрепления весь наш застольный разговор переводила, пользуясь только им, вторым теперь для нее родным языком. Хольгер же в знании русского явно не преуспел. Это обстоятельство позволило родителям Ани свободно рассказывать о достоинствах своего зятя, его увлеченности науками, в том числе математикой, порой полной отстраненности от мира и частом пребывании в состоянии отвлеченных размышлений.
Тут, по ассоциации, я вспомнил недавний сон с теоремой Пифагора, и пересказал эту анекдотичную историю Хольгеру. Он оказался увлекающимся мужиком и буквально через три минуты представил свое решение данной теоремы, приняв за исходную базу известную тригонометрическую функцию sin2j + cos2j = 1. И тут же, видимо, для пущего меня убеждения в его математических способностях, схода написал по памяти еще одну квадратичную зависимость для треугольника с углом любой величины. В чем-то чуть ошибся, быстро подправил и, поставив точку, заметил: