Неистовый и энергичный Рембо 4 страница

Во фрагменте «биографии жителя Сенегала» Титус Буркхарт дал представление о методе получения природного магического золота, хотя этот самый «житель» значительно упростил процесс. Очень обстоятельно, правда, весьма зашифровано, «опус в белом» описан Сендивогиусом и Томасом Воганом. Слиток магического золота легко растворяется в вине. Франсуа Рабле в пятой книге «Пантагрюэля» дал прекрасную характеристику «питьевого золота» в рассказе про «божественную бутылку» храма Диониса.

Книги Фулканелли превыше всяких похвал и без суперлативов Канселье. С большим вероятием можно назвать его мастером или магистром оперативной алхимии. Но ни один мастер, подобно Рюбецалю из немецкой сказки, никогда и никому не скажет своего подлинного имени и звания.

Титус Буркхарт полагает доказательством живучести «королевского искусства» веками сохраненные очередность и принципы магистерия. Это логичный довод. Но, по нашему мнению, без присутствия тайного, сугубо индивидуального огня работа бесполезна.

О магической геогарфии

В темном углу гавани Коринфа неторопливо гнил и разрушался заброшенный корабль «Арго». Каждый вечер Язон приходил посидеть возле него, вспоминая героическое плаванье за «золотым руном». Ныне, оставленный богами, лишенный царства, покинутый ужасной Медеей, без детей, без друзей он угрюмо созерцал свою душу, где торжествовала та же гниль и разрушение. В конце концов он взобрался на форштевень и повесился. Но форштевень не выдержал тяжести, подломился и придавил его насмерть. Так бесславно погиб один из великих греческих героев.

Это трагический и загадочный миф. Мы знаем только имена героев-участников, перипетии плаванья, возвращение из Колхиды в Грецию, деятельность колдуньи Медеи и прочее в таком роде. Но мы не знаем «то ради чего». Что такое «золотое руно»? Шкура необыкновенного барана, высшая ценность, философский камень? Или магический раритет наподобие «кубка святого Грааля», что вечно ищут и не находят никогда, который дает обладателю невероятные возможности? Даже в статуте ордена Золотого Руна, учрежденного герцогом Филиппом Бургундским в середине пятнадцатого столетия, ничего не сказано о сути дела, кроме того, что это «тайна превыше всех тайн».

Даже плаванье в Колхиду, несмотря на многочисленные опасности, вызывает недоумение. Слишком близкое расстояние, хорошо известная страна не объясняют ни тщательности постройки корабля, ни включения в экипаж самых знаменитых героев Эллады. Может быть, имеется в виду какая-нибудь другая «Колхида»? В стихотворении «Мираж в Сицилии» Джакомо Любрано, итальянского поэта семнадцатого века, сказано:

«Заблудившись в неведомых океанах, закрученный невиданным смерчем,

„Арго“ взял за весла новые звезды.»

Эти строки Любрано дают намек на магическую географию, отличную от географии исторической. Последняя занимается догадками касательно когда-то существовавших материков, исчезнувших под влиянием тех или иных катаклизмов — Му, Лемурии, Гондваны, Атлантиды, Гипербореи и т. д. Магическая география основана на принципиально ином мировоззрении. Море и небо — однородные стихии, звезды — живые плавучие острова, неподвластные ни координации, ни каким-либо измерениям. Одно дело — бытие и совсем другое — стремление человека упорядочить бытие.

Царство Посейдона поистине бесконечно. Человеческое восприятие обусловлено замкнутым кругом — мореходные и астрономические приборы могут расширить радиус, но никогда не изменят изначальной парадигмы человека — центра и окружности. В любой деятельности мы должны наметить центр, а затем горизонт — вероятное прекращение центробежной активности. Рождение и смерть точно такие же центр и горизонт. Они совершенно необъяснимы, а потому рассуждать о каком-то реальном познании полностью абсурдно. Любой вариант познания легитимен по-своему. Например, Эдгар По прочел любопытный пассаж у географа Герхарда Меркатора: «Я познакомился с картами Меркатора, где океан обрушивается в четыре горловины северной полярной бездны и абсорбируется земным нутром. Полюс на этих картах представлен огромной черной скалой.» Аналогичные тексты легко отыскать у Афанасия Кирхера, Роберта Фладда и Джона Ди, если не двигаться далее шестнадцатого столетия.

Подобные тексты — отражения гимнов и прозаических фрагментов греческих и римских поэтов и мифологов. Есть места (Мальстрем в северном океане, Рамес в южном), где Океанос чудовищными водоворотами, минуя Аид, устремляется в бездонную пропасть Тартара. Последний случай описан в рассказе Эдгара По «Рукопись, найденная в бутылке». Немыслимый ураган близ острова Ява. Двое бедолаг на палубе агонизирующего корабля, волны — яростные пенистые хребты, фосфоресцентные бездны…

«Мы были на дне такой бездны, когда отчаянный крик моего спутника вонзился в кипящий кошмар ночи: „Смотрите, смотрите, Боже, что это!“ Я поднял голову — по краю бездны расползался угрюмый багровый свет, пятная тусклыми отблесками нашу палубу. Кровь заледенела: на ужасающей высоте прямо над нами, готовый вот-вот рухнуть в бездну, застыл гигантский корабль, не менее четырех тысяч тонн…»

Нарратор невероятным образом попадает на этот корабль старинной постройки, где бродят древние старцы, никого и ничего не замечающие, — люди экипажа в странной одежде давно минувших времен. И судно идет, не замечая урагана. И вдруг: «Корабль внезапно восстал из моря, словно собираясь взлететь. О ужас сверх всякого ужаса! Лед трещал и ломался и справа, и слева, и корабль ринулся вниз, по концентрическим кругам невероятной ширины амфитеатра, края которого пропадали в напряженной тьме…Круги сужались, сжимались, нас неудержимо влекло в головокружительную глубь ревущего океана.»

Беспощадная, затягивающая турбуленциями воды и свистящего ветра бездна.

Впадины и пропасти, указующие подобные гибельные водовороты, означены на картах, начертанных Джоном Келли и Джоном Ди во время их сеансов вызова ангелов в конце шестнадцатого столетия. Общая схема такова: под сравнительно малой поверхностью обитаемой земли медлительно плавает Аид, размеры которого гораздо значительней; под Аидом располагается Тартар — его размеры и глубины неисповедимы. Попадание в Аид не катастрофично, из него есть выходы на землю, некоторые герои посещали Аид, некоторые храбрецы покидали его. Но Аид — край ночи — матери земли, и начало Оркуса или Тартара. (Согласно Джордано Бруно, нижняя триграмма вселенной состоит из Хаоса — отца Оркуса, и Оркуса — отца Ночи.) Во всепоглощающей пропасти Оркуса, куда обрушиваются волны мирового Океаноса, кончается жизнь даже в самых ее фантастических формах. Но до границ Оркуса (Тартара), на бесконечной поверхности Океаноса, биологические виды необычайно разнообразны. Нарратор рассказа «Рукопись, найденная в бутылке» попал в ситуацию сугубо трагическую. Если бы гигантский корабль прошел по краю бездны, всё могло случиться иначе — его отнесло бы к островам Антарктиды и далее к материку Таласса. На упомянутых картах Джона Келли этот необьятный материк простирается за Антарктидой в полную неизвестность, поскольку никаких координат в мировом Океаносе нет.

Более того: по Келли и Ди на берегах Талассы кончается старая жизнь (в привычном значении слова) и начинается новая, следующая за «смертью» или, точнее говоря, за периодом глубокого обморока. Эдгар По несколько иначе трактует эту проблему. В «Сообщении Артура Гордона Пима» граница старой и новой жизни проходит недалеко от Антарктиды — судно А.Г.Пима вступает в инобытие после встречи с кораблем мертвецов: «Никого не видно было на палубе, пока мы не приблизились на расстояние в четверть мили. Тогда показались трое моряков — голландцев, судя по платью. Двое лежали на кватердеке на старом парусе, а третий стоял у бушприта, наклонясь вперед, и глядел на нас с любопытством. Крепкий, высокий, кожа очень темная. Он, казалось, призывал нас не терять бодрости, монотонно кивал и постоянно улыбался, обнажая ослепительные зубы. Его красный фланелевый берет неожиданно упал в воду, но моряк, не обратив внимания, продолжал кивать и улыбаться.» Пока А.Г.Пим и его спутники возносили хвалу за близкое спасение, с корабля пошел ток чудовищной трупной вони. Черный бриг остался позади, только большая белая чайка взлетела с плеча моряка у бушприта — он кивал головой под ударами острого клюва птицы, пожиравшей мертвую плоть.

После разных мытарств в пустынном океане, А.Г.Пима и его оставшегося в живых спутника Питера подбирает шхуна «Джен» под командой капитана Гая. Странный меланхоличный капитан и его молчаливые матросы словно бы нехотя, словно бы во сне совершают смутный южный рейс. Похоже, они утратили главные качества земной жизни — целесообразность собственного бытия, перспективу новых открытий, ожидание какого-либо будущего. Похоже, им чужды элементарные человеческие желания. На вопросы А. Г. Пима касательно его происхождения и цели экспедиции, капитан Гай отвечает раздраженно и невпопад. Однако, несмотря на стремление избежать объяснений, он неуклонно направляет шхуну к югу. Миновав обозначенные на картах острова принца Эдуарда, Крозе, Кергелена, шхуна пересекает антарктический круг, исчезая в медлительной неведомости, где иногда среди ледяных полей возникала причудливая фауна: белый медведь пятнадцати футов ростом с кроваво-красными глазами, грызун фута три длиной, покрытый совершенно белыми шелковистыми волосами, с когтями и зубами коралловой субстанции, пингвины, тающие в воде до костей и т. п.

Проблематичное инобытие проступает альбиносами, недвижной тревожной тишиной, айсбергами, которые распадаются живыми, агрессивными кусками льда и набрасываются на тяжелые низкие тучи, снегом цвета лепры и неестественными колоритами в туманном почти прозрачном веществе «земле-воды». В отличие от обычного относительного покоя, космические элементы здесь живут интенсивной жизнью. Капитан Гай в необозримой чуждости этих пространств перестает отмечать дни и координаты, ибо сомнамбулическая атмосфера всякий помысел и всякую инициативу растворяет в безразличие. Сие обнаруживается при встрече с дикарями — низкорослыми безобразными людьми с черными зубами. Капитан Гай не обращает на них внимания, потом неожиданно пропадает со шхуной и экипажем — будто все они перешли в другой сон. Артур Гордон Пим и его спутник Питер остаются одни в ужасной ситуации. Им удается убежать от дикарей, но не от голода и жажды. Неожиданно они находят ручей весьма странного вида: «Жидкость струилась лениво и тягуче, словно в простую воду вылили гуммиарабик. Эта вода прозрачная, но не бесцветная, переливалась всеми оттенками пурпурного шелка. И вот почему: вода слоилась, словно распадаясь минеральными венами, и каждая фасета светилась своим колоритом. Лезвие ножа наискось рассекало эти вены, но они тотчас стекались. Если же лезвие аккуратно скользило меж двух вен, они смыкались не сразу.»

(Это весьма точное описание редкостной алхимической субстанции, известной адептам как «белый меркурий», хотя имен у нее предостаточно: «вода, которая не смачивает рук», «гумми мудрых мастеров», «наша Диана», «девственное серебро», «молоко девы» и т. д. Это materia prima, женская субстанция в чистом виде, не затронутая действием формы. Она устраняет любые дефекты любой композиции и обладает многими удивительными свойствами.)

Но странности чуждого пейзажа на этом не кончаются. А.Г.Пим и его спутник продвигаются в самое сердце Антарктиды: «Беспредельный водопад бесшумно ниспадал в море с какого-то далекого горного хребта, темная завеса затянула весь южный горизонт. Беззвучие, угрюмая тишина. Яркое сияние вздымалось из молочной глубины океана, сверху падал густой синий пепел, растворяясь в воде…Только ослепительность водопада проступала во тьме все более плотной. Гигантские мертвенно-белые птицы врывались в густую темную завесу с криками „текелили“. Нас неотвратимо несло в бездну водопада. И тут на нашем пути восстала закутанная в саван человеческая фигура — ее размеры намного превышали обычные, ее кожа была белей всякой белизны.»

Итак, согласно Эдгару По, Антарктида — страна смерти или инобытия: после встречи с кораблем мертвецов вояж А.Г.Пима свершается по направлению к закутанной в саван фигуре. Удивляет пассивность нарратора и других персонажей — они безвольно плывут неизвестно куда, бесстрастно отмечая любопытные, даже ошеломительные частности новой страны. Похоже, люди вовсе не являются героями в драме белизны. Диапазон белизны расширяется от жизни к смерти, от белого, таящего любые цвета, до абсолютной стерильности ледяных торосов, от блистающего снега до проблематичной синевы пепла и лепроидных ядовитых грибов, от бледных, ломких от холода змей до мертвенно-белых птиц…

Но для магической географии, строго рассуждая, не существует жизни и смерти как полярно противоположных понятий. Убывание биологической активности за сороковым градусом южной широты свидетельствует только о возрастании инобытия. Концепция единого Бога лишена всякого смысла в бесконечности Океаноса, вернее, подобная концепция ведет к тотальному пессимизму и негативному первоединому:

Я искал Божье Око и увидел

Орбиту черную и бездонную,

Там излучалась ночь, постоянно концентрируясь.

Странная радуга окружала этот провал

В Древний Хаос, эту спираль,

Пожирающую Миры и Дни.

В этих строках французского поэта Жерара де Нерваля чувствуется дыхание абсолютного божества — смерти, абсолютного ноля. «Жизнь — только изъян в кристалле небытия.» (Поль Валери) Вместо бурной духовной экспансии — равномерное материальное сжатие, беспощадная абсорбция, вместо избытка — лишенность, вместо расточения — беспрерывная консумация. Ночь излучается, дабы сжать, захватить, концентрировать, уничтожить все более скудные проблески света и жизни, которая постепенно превращается в жалкую пародию на саму себя.

Мы начали с печальной судьбы корабля «Арго» и загадочности «золотого руна». Разнообразные гипотезы не выдерживают критики. Да и надо ли разгадывать эту загадку? Решение одной тайны порождает массу других тайн. Вечная неизвестность будит вечный искус, вечную энергию. В магической географии, как и в алхимии, неизвестное озаряется более неизвестным.

Человек и его горизонт

Привыкнуть можно к вещам знакомым, без которых нельзя обойтись или потеря которых оставляет крайне-досадливое ощущение в душе. Неприятно увидеть за своим письменным столом незнакомый стул, неприятно, когда на колени вспрыгивает годами знакомый кот и что-то , в знакомой, весомой тяжести, в характерном болезненном царапанье оставляет ощущение неуловимой чуждости и даже скрытности. Даже если это нелюбимый кот, в его нелюбимости ощущается нечто привычное. Можно носить лет двадцать один и тот же пиджак, чувствуя его либо талисманом, либо дорогим родственником, либо «магическим помощником». Примеров такого рода — тьма, да и непредставимо, чтоб их не было. Даже у первобытного человека нашлись бы любимый лук, любимое копье, любимый камень. Очень часто пристрастия, любимые звери, травы, цветы, запахи, аккорды, переливы любимых мехов и материй говорят о человеке больше, нежели черты лица, характерные интонации или манера смеяться.

Аналогично следует сказать о неприязни, антипатии и даже аверсиях по отношению к очень многим вещам, зачастую совершенно необъяснимых. Однажды прохожий швырнул комком грязи в лицо красивой женщины, не обернулся и вообще никак не среагировал на ее возмущенное поведение; в другой раз пожилой мужчина одышливо гнался за пуделем, что резвился на морском берегу. Он гнался, насколько позволяла ему комплекция, гнался отнюдь не из желания позабавиться, а просто и откровенно убить. Такие казусы любят объяснять психологи, но их объяснения тяготеют к простодушным либо терминологически слишком запутанным толкованиям. Вообще психологи и философы любят ограждать себя и других вербальным барьером — создается впечатление, что мир и есть этот барьер, до предела запутывающий реальность. И что такое реальность?

Это огромные металлургические заводы, где царит постоянный грохот; автомобильные свалки, где гидравлические прессы меняют иногда один хаотический интерьер на еще более хаотический; гигантские шахты, глубина которых неизмерима; чудовищные динамические артерии, тянущиеся на десятки и сотни километров на земле и под землей и на тысячи километров над землей; гигантские песчаные и каменные карьеры — и над всем этим необозримая паутина электропроводов. Это беглый набросок реальности, вернее, технической цивилизации.

Все это создано много за двести лет поколениями наших предков. Поразительно, если учесть сколько среди них было лентяев, пьяниц, безумцев, воинов, мечтателей, фантастов, священников. Поразительно, если все это можно объяснить ненасытным любопытством ученых, энтузиазмом инженеров, неустанной деловитостью рабочих масс. Да и что все это такое? Ведет ли все это к материальному и моральному улучшению жизни, к подъему искусства, к новому аспекту человеческих отношений? Нет. Люди не изменились ни физически, ни эстетически, ни морально. Более того: произошла странная подмена ценностей: творческая культура сменилась интерпретаторской, раздробившись на десятки направлений; религия уступила место слюнявому гуманизму; призывы к лучшей жизни обернулись демагогией с юмористическим оттенком и т. д. и т. п. Простой труд и простые занятия забыты. Только, когда функционер у себя на даче рубит деревья, пилит дрова, вставляет стекла или ходит за коровой, на его лице мелькает самодовольная усмешка типа «знай наших» или «есть еще порох в пороховнице», усмешка, которая моментально вытягивается при звонке мобильного телефона.

Нелепо говорить, что мир — один. Он таков, условно говоря, для историка или географа, «условно», потому что для тех и других в принципе существуют параллельные миры. Да и то, вряд ли найдется проблема, едино решаемая двумя историками или географами. Первый будет всю жизнь оспаривать существование Трои, второй никогда не поверит в наличие «окапи» (нечто среднее между антилопой и оленем). Даже специалисты в одной области редко сойдутся во мнениях.

И потом. Для широко видящих «гуманитариев» найдется немало загадок, куда не кинь взгляд: это не только пресловутое «взошел ли Парис на ложе Елены», а например: существовала Атлантида или нет, почему Наполеон проиграл битву при Ватерлоо, а Веллингтон больше не выиграл ни одного значительного сражения и прочее. Из этого «и прочего», в сущности, и состоит содержание истории. Похоже, и будет состоять.

Но такова задача каждого будущего поколения, ибо каждый знает, что история, независимо от близости или дальности события, собирается из неразрешимых проблем. Одержимый находкой очередного документа, юноша экстатично сообщает о новизне того или иного казуса, но…постепенно глаза темнеют, волосы седеют: либо грызут собственные сомнения, либо кто-то нашел еще один документ, рукопись, словом, ключик к завлекательной проблеме. И так без конца.

События, свершения, катастрофы, успехи таковыми не являются. Подобно калейдоскопу, комбинация каждый раз иная. Но в отличие от механической игрушки, при каждом обращении появляется новый элемент, путающий с трудом найденные закономерности. Так, между «или — или». «да и нет», «то, да не совсем то», «если пренебречь условностями», «предположим, что», и прочей боязливой амбивалентностью проходит наша жизнь. Ее нельзя назвать жизнью в смысле жизнеутверждения реалистов, напротив. Последнее — нечто мягкое, уверенное и теплое, подобное норе бурундука, и многие стремятся к такой норе, но если есть голова на плечах, любой человек в той или иной мере становится мифоманом.

Это означает: понятие реальности отвергается вообще — сказать «более или менее реально» нельзя, поскольку «реальность», как имя существительное, где-то утверждается, хотя бы в непостижимой, наидалекой дали, хотя бы в конфигурации прихотливых облаков — правда большинство предпочитает нечто более осязательное. Но когда говорят «привиделось», «послышалось», «почудилось», то утверждают справедливо, ибо подобное единственно правильно. Когда живописец навязывает свое чувство прекрасного постороннему глазу, он нисколько не трансформирует пейзаж, а просто экстраполирует свое впечатление. Он придает максимум экспрессии; изображая «голову Крестителя» или «Кораблекрушение среди айсбергов», он акцентирует события среди других, считая, что это важнее автомобильной аварии, хотя для многих последняя куда важнее первых.

Итак: каждый человек — мифоман и окружен горизонтом своей мифомании. Это естественно — каждый человек окружен своим собственным миром. Только он настолько привык делить его с другими, участвовать в жизни других, что считает этот мир — общим. Более того, он считает, что каждый ощущает его общим, что боль или радость жителя Конго в какой-то мере относится ко всем. Да, каждый видит определенное своеобразие в вещах, но в общем и целом все видят небрежно одинаково — никто не примет автобус за зубную щетку, а сосну за вишню. Здесь центральный нерв нашего рассуждения. Сумасшедший или дикарь еще могут перепутать автобус с телегой, но нормальный человек никогда не спутает самолет с детской коляской. Никогда не видя леса, он может собирать яблоки с березы, но легкое указание исправит его от будущей ошибки. Удивительно: люди будут яростно спорить о форме колеса или прочности моста, но им в голову не придет, почему, скажем, за лесом следует степь, а за степью море или почему эвкалипт гладкий и стройный, а чертополох терпеть не может ночных бабочек.

Конечно, ботаник объяснит нам про чертополох, но в его объяснении всегда останется диссонанс, привкус недоувлетворенности. Чтобы понять, надо не только понять всеми пятью чувствами, но и почувствовать то, что не дано: враждебную среду, которую создают чертополох и ночная бабочка. У этой среды нет законов, она естественна, как водяная лилия или морской змей. Но почему лилия и морской змей? Один единственный вопрос рождает неизмеримость вопросов. Или, к примеру, почему ёж покрыт колючками? Неужели только для самозащиты? Маловероятно. Быть может, его колючки составляют множество антенн для немыслимого восприятия внешнего мира? Но как он его воспринимает? Вопросы и вопросы. Бесполезные, нелепые, неизбежные. Итак, люди делятся на мифоманов и энтузиастов. Первые разводят руками и в ответ на всё произносят загадочные слова: «бог», «природа». Другие скорее для красного словца щеголяют этими высокими понятиями. Они верят в многочуждое — не жалея трудов, сие многочуждое необходимо изучить, освоить, употребить на пользу своих ближних. Не ближних вообще — среди них попадаются крайне неприятные субъекты, а ради людей, ради спорного понятия человечества. Потому что мифоманы ценят далекое прошлое вообще и собственное прошлое в частности. Они с одинаковым интересом рассматривают фотографии древних храмов и своих старинных предков. Люди прошлого интересуют их не как «трудовые единицы», но своим колоритным своеобразием. Инженер изучает фотографию нового трактора с точки зрения дальнейших усовершенств, которые можно и нужно внести в данную машину, весьма поверхностно взглянув на конструктора. Люди его мало интересуют, потому что за ними — прошлое, а за машинами — будущее. Причем любопытно: если каких-нибудь несколько десятилетий назад изобретателям не отказывали в определенной «гениальности», то сейчас просто «уважают» способного техника, умелого рабочего, «мыслящего» инженера. Слово «гениальный» ныне относится к умершему, пока довольно короткая память о нем еще жива. Главное сейчас — многообещающая конструкция, а не талантливые люди, которые всегда найдутся — не здесь, так в Китае, не в Китае, так на Соломоновых островах.

Нет, речь сейчас идет не о «повзрослевшем», а о новом «человечестве». Интересно, что люди новой формации не отличаются ни проницательностью, ни дальновидностью. Грандиозные планы постоянно требуют все новых ресурсов, а где их взять? Внутренности планеты истощаются, пополнить их нечем. Очень проблематично, чтобы Луна, Марс, Венера, знакомство с которыми более чем приблизительно, услужливо предложили свои «энергоресурсы». И такого рода вопросы волнуют больше мифоманов , озабоченных пропажей и разрушением великих памятников древности, или гуманистов, дрожащих над судьбой рода человеческого, но вовсе не энтузиастов. Последние полагают: случаются энергетические кризисы, но, в конце концов, находится выход из положения, а потому надо работать дальше — изобретать, умножать, преобразовывать. Их закон — бесконечность, не терпит ни малейшей остановки на беспрерывном пути, как ступальная лестница в Англии (вид наказания в восемнадцатом веке) не давала остановиться каторжнику во избежание жестоких травм.

Это крайне антигуманное (в старом смысле слова) отношение к людям неизбежно расцветает в нашу эпоху. Вот к чему привела бесконечная жажда знания и реализация этих знаний.

Энтузиастов насыщает бесконечность, мифоманов — ограниченность горизонта. Каждый человек окружен изначально кругом собственной мудрости — жалкой или изобильной — неважно. Всё остальное — случайные либо благоприобретенные знания. Они увеличиваются, уменьшаются, забываются, уплотняются, но так или иначе высыхают, отпадают, их отбрасывают за ненадобностью — в любом случае они не прививаются к живому организму индивидуальной человеческой жизни. У хорошего вора отмычка сама знает свои проблемы — рука управляет ею бессознательно, едва заметными движениями, ее не надо «изучать» в отличие от сложного сейфового ключа. Такую же сноровку нищий демонстрирует на свалке — беглого взгляда достаточно, чтобы оценить достоинства и дефекты этого…конгломерата. Любитель живописи, услышав характерный треск падающего дерева, сразу чувствует гулкую объемность и шумное дыхание масштабности лесной чащи так же как поэт ощущает качество стихотворения, еще не приступая к сочинению.

Мифоманы не верят и не понимают выученного, освоенного знания, которое можно забывать, совершенствовать, учить по книгам, проверять по лекциям. Его можно потерять как перочинный нож или рюкзак. Человек должен владеть своим знанием как рукой или ногой, оно должно быть присуще ему как улыбка или цвет волос. Как только он начинает разбрасываться в поисках, он теряет свою уникальность, обретая незнакомые черты на минуту привлекательного, но в принципе чуждого субъекта. «Пусть я нищий, — сказал французский поэт Поль Валери, — но я король над своими обезьянами и попугаями».

Похоже, эпоха мифомании, прошла окончательно, оставив несколько элементарных хобби и увлечений людям, озабоченным препровождением досуга. Это касается примитивов (в широком смысле), людей, наделенных умелыми руками и особым вниманием, для которых нет пустяков и вещей, отброшенных за ненадобностью, людей, не склонных к тщеславию и привязанных к молчаливому незаметному труду.

У них нет мировоззрения в современном смысле, нет представления о вселенной в современном смысле, нет понятий о времени и пространстве опять же в современном смысле. Солнце, луна и звезды близки им до прикосновения руки, до мягкой шелковистости зверя, до задушевности дружеской беседы у костра.

Зачем этим случайно выжившим изгоям беспрерывная книжная учеба и бесконечный поиск энтузиастов?

Мифомания

Современный миф

Миф — силовая линия, по которой направляется любое бытие: одуванчика, слона, скоростного поезда, прибрежного утеса и т. д. И, разумеется, человека, сколько бы он не рассуждал о свободе воли. Это не исключает случайных обстоятельств, стихийных потрясений, безумия, врагов, благодетелей, болезни, смерти и прочего. В общем смысле эта силовая линия незримо и неслышно определяет бытие космоса и природы в данную эпоху. Как только она меняется, «определение бытия» и всех его параметров принимает другие термины и другие качества. При «великом Пане» и других греческих богах шла одна силовая линия; при Перикле — другая, при императоре Тиберии — третья, при Наполеоне — четвертая. Мифическое понимание «силовых линий» исключает историю как причинно-следственную последовательность, искажаемую зачастую молниями катастроф. Равным образом исключает оно смысловое содержание человеческой жизни и целесообразность бытия. Ели бы мы знали жизнь бушменов третьего века, это не обогатило и не обеднило бы нашего представления о человечестве. Если бы, напротив, бушмены знали законы Ньютона, это не улучшило бы хитроумия их ловушек или качества их ядов. Каждое племя, каждый народ живет по своим обычаям, обусловленными массой национальных, видовых, родовых особенностей, составляющих многокрасочную панораму «фольклорного человечества». Последнее как жило, так и живет: политеизм, культ предков, охота и рыбная ловля, традиционные ремесла. Колдуны племени «аомба» (берег западной Африки) как заклинали подводные созвездия, так и продолжают свое занятие, хотя некоторые из них учились в европейских университетах. Языки, культы, обычаи примитивных племен и народов со второй половины двадцатого века изучают этнографы, приумножая бесполезные знания белых людей, которые полностью завладели земным шаром.

Почему так получилось? Потому что переменился миф европейцев, потому что силовая линия европейского бытия ушла в немыслимую сторону. Еще Перикл признавал «божественными» идеи Платона — они и до сих пор звучат привлекательно в изложении неоплатоника Прокла: трансцендентальным миром души управляют пять светочей: благо, гармония, красота, справедливость, умеренность. Эти слова с течением веков становятся всё менее понятны, но даже сейчас никто не будет отрицать их нравственного величия. Но.

Идеи Платона не имеют отношения к моральному поведению человека в обществе. Это качества души. А сейчас не имеют представления, что понималось под «душой» во времена Платона. Посвящение в «душу» происходило в мистериях, а не сводилось к формальному религиозному обряду. Душа при желании может приобщиться к какой-нибудь религии, поскольку последняя не противоречит ее стремлениям, но в принципе у нее свой метафизический мир.