Никто не сделает этого за меня. 5 страница

— Ты пустой в середине?

Я крепко зажмурил глаза, надеясь, что меня, терпящего бедствие, подберет какая-нибудь другая белая яхта. Она уже вырисовывалась на горизонте. Я даже видел газетные заголовки: «Драма на море и чудесное спасение», «Эксклюзив: только у нас — молодой человек спасен после трех недель скитания по волнам без пищи и воды». Вот это мне было по вкусу; я уже начал вживаться в роль.

— Ой!

В моем правом ухе взорвалась динамитная шашка, а все мечты со свистом вылетели из левого. Еще один хороший тычок локтем, и в мою пустую черепную коробку вновь, клокоча, хлынула реальность.

— Чего? Чего такое? — вопрошал я, силясь приподняться.

— Ты пустой в середине.

Я не знал, был ли это вопрос или утверждение.

— Конечно, никакой я не пустой в середине.

— Какой тогда будет вопрос?

Я подумал, что, наверное, знаю, что она хочет от меня услышать, но говорить этого не собирался, тут она могла пойти отдыхать.

Несколько секунд я попыхтел, а потом сформулировал вопрос: «Где Анна?» Потом я решил, что такой вопрос будет, пожалуй, немного опасен, и сказал вместо этого: «Где Милли?»

Она подарила мне ухмылку, и я почувствовал, что она в любой момент готова надавать мне по балде или кинуть в открытый рот конфетку, если я буду хорошим учеником.

— А какой будет вопрос для ответа: «В середине Милли?»

Ха! Это мы уже проходили. Двадцатичетырех-каратный патентованный прекратитель вопросов, сногсшибательный аргумент, против которого не попрешь и от которого не увернешься. Очень серьезно но осторожно я сказал:

— Ответ «в середине Милли» ведет назад к вопросу «где секс?», — и добавил про себя: «А ты, чертенок, теперь можешь пойти погулять».

Погулять она не пошла. Не моргнув и глазом, даже не переведя дыхания, она продолжала давить на меня. Ее вопросы и тычки, словно волны, накатывались на морской берег: когда одна разбивалась о камни, миллионы других уже рождались далеко в море. Они неумолимо шли на приступ, и ничто не могло их остановить. Так и с ее вопросами: они возникали где-то в самой глубине ее существа и, кипя, изливались изо рта, из глаз, из каждого ее поступка, неудержимо, неотвратимо, как какое-то стихийное явление, словно каждая волна внутри должна была непременно встретиться со своей сестрой снаружи.

Она уже начала:

— А какой будет вопрос для ответа «в середине секса»?

Я протянул руку и положил палец ей на губы, не давая закончить фразу.

— Вопрос будет «где мистер Бог?», — сказал я.

Она сильно ударила меня по пальцу и посмотрела прямо в глаза. «Это за то, что заставил меня ждать», — сказал взгляд. «Да», — сказали губы.

Я снова лег спиной на палубу и задумался о том, что только что сказал. Чем больше я размышлял, тем больше приходил к выводу, что на самом деле это было вовсе не плохо, более того — это было хорошо. Мне определенно нравилось. По крайней мере, теперь можно было прекратить весь этот кипеж с тем, чтобы тыкать пальцем вверх и утверждать, что бог там, среди звезд! Ну да, все это мне действительно нравилось, вот только…

Это «только» мне никак не удавалось сформулировать в течение нескольких дней. «Учителю» снова пришлось брать меня за руку и все разжевывать, чтобы до этого идиота наконец дошло. Понимаете, я уже без особых колебаний мог назвать вопрос, ответом на который было «у червяка в середине», «у меня в середине», «у тебя в середине». Я даже почти перестал ломать голову над вопросом «у трамвая в середине». Вопрос был «где мистер Бог?». Покамест все идет нормально. Хороши в саду цветочки, за исключением одного мелкого, неуместного и малозначительного факта. На самом деле передо мной высилась неодолимая, неприступная горная гряда, вершину которой я даже не в силах был разглядеть.

Эти мощные пики назывались соответственно: червяк В ЗЕМЛЕ, я — ТУТ, ты — ТАМ, а трамваи бегают ПО УЛИЦЕ. Я совершенно запутался во всех этих разнообразных и многочисленных штуках, у которых были «середины», где пребывал мистер Бог! По всей вселенной были в художественном беспорядке раскиданы всевозможные ТУТ и ТАМ. Вместо большого и ЦЕЛОГО мистера Бога, сидящего себе на небе, я столкнулся со сквиллионами мелких мистеров Богов, населяющих середины всего сущего! Возможно, там, в серединах, были лишь кусочки мистера Бога, которые надо было сложить в одну большую мозаику.

Когда мне все это объяснили, моя первая мысль была о бедном старике Магомете. Он добровольно пошел к горе, но Анна на такое согласна не была. Она не пошла к горе и не призвала ее к себе — она просто сказала «пшла вон!». И гора послушно убралась. И хотя теперь я прекрасно знаю, что никакой горы там не было и ничто не мешало мне двигаться дальше, все же бывали случаи, к счастью, немногочисленные, когда у меня было такое чувство, будто меня стукнули чем-то тяжелым по голове. Это как если бы ты шел себе и шел и вдруг врезался в гору, которой почему-то до этого не было видно. Может быть, в один прекрасный день я смогу ходить без опаски, не увертываясь от гор на каждом шагу.

Что до проблемы со ЗДЕСЬ и ТАМ, объяснение я получил следующее:

— Где ты? — спросила она.

— Здесь, конечно, — ответил я.

— А где тогда я?

— Там!

— Где ты об этом знаешь?

— В каком-то месте внутри меня.

— Тогда ты знаешь мою середину в своей середине.

— Ну… да, вроде так.

— Значит, ты знаешь мистера Бога у меня в середине у тебя в середине, и все, что ты знаешь, и всех, кого ты знаешь тоже, ты знаешь у себя в середине. У каждой вещи и у каждого человека, которых ты знаешь, в середине мистер Бог, и поэтому их мистер Бог и у тебя в середине тоже — все просто.

Когда мистер Уильям Оккам сказал: «Глупо тратить много там, где можно потратить мало», — он изобрел свою знаменитую бритву,[29]но наточила ее Анна!

Стараться не отставать от Анны с ее идеями было очень утомительно, особенно потому что учиться я давно уже закончил или думал, что закончил. Вот он я, вполне сложившийся человек со своими представлениями о том, что есть что, а тут мне приходится снова разбирать все по кирпичикам. Не так-то это было и легко. Как, например, в тот раз, когда мне пришлось столкнуться с вопросом секса.

Одним из огромных преимуществ жизни в Ист-Энде был как раз секс. В те дни это был секс с маленькой буквы, а не с большой, как сейчас. Под преимуществом я имею в виду, что никто не тратил полжизни на выяснение обстоятельств того, как его нашли на грядке с капустой или в аистином гнезде. Саги о цветочках и пчелках у нас была не в почете. Никто не питал никаких иллюзий относительно способа своего появления на свет. Младенца можно было зачать под кустом крыжовника, но вот найти — нет. Большинство детей были в курсе особенностей употребления добрых старых англосаксонских слов из четырех букв еще до того, как научались считать до четырех или вообще узнавали, что такое буквы. Это были дни, когда упомянутые англосаксонские слова использовались в качестве глаголов и существительных, а не прилагательных; когда секс с маленькой буквы был так же естественен и на своем месте, как воздух, которым мы дышали. Он еще не обрел ни самомнения большого «С», ни неминуемо связанных с ним проблем. Вероятно, причина была в том, что мы обо всем узнавали предельно рано, и проблема просто не успевала обрести сладости запретного плода. Скорее всего, начинаешь произносить слово «секс» с большой буквы и с придыханием, только когда узнаешь о нем сравнительно поздно. Однако наш случай не имел отношения ни к сексу с маленькой буквы, ни к сексу с большой. Он имел отношение к СЕКСУ, состоящему исключительно из больших букв. Именно с ним и столкнулась Анна.

Не то чтобы что-то было не так с обычным заурядным сексом, там все оставалось просто и понятно. В конце концов, младенцы — это младенцы, как бы их там ни называли. Котята — это младенцы, ягнята — тоже младенцы, а вот как насчет младенцев капусты? Всех их объединяло то, что они были новенькие, совсем новенькие; их, как говорила Анна, «выродили», или, другими словами, только что спустили с конвейера. Если это правда, а по всем показателям это была именно она, тогда откуда берутся идеи? А горы? А звезды и все тому подобное? Никто не станет спорить с утверждением, что слова порождают новые идеи; тогда, вероятно, между словами и сексом есть какая-то связь? Я не рискну предположить, сколько Анна раздумывала над этой проблемой, может быть, несколько месяцев. Одно очевидно — она так и не пришла ни к какому выводу, иначе меня бы уже погребло под ее открытиями.

По счастливой случайности я оказался рядом в тот момент, когда у нее произошел прорыв. Это случилось в одно воскресенье после не особенно успешного собрания в воскресной школе. Мы с Дэнни подпирали фонарный столб и болтали с Милли. Улица была полна детей, игравших в какие-то свои игры, а четверо или пятеро самых маленьких гоняли желтый воздушный шарик. Эта игра длилась недолго, потому что шарики, как правило, не в силах выдержать вес пятерых одновременно свалившихся на них детей. Они от этого лопаются. Милли кинулась вытирать слезы и утешать особо расчувствовавшихся. Дэнни припахали играть «нижним» в кучу-малу, то есть чтобы на него радостно валилась вся ребятня из другой команды. Анна прекратила стучать мячом и подобрала с земли лопнувший шарик. Она задумчиво подошла ко мне и уселась у моих ног, под фонарем, на бордюр. Словно во сне, она теребила в руках обрывки шарика, придавая им то одну форму, то другую.

Вдруг я услышал. Это был звук легкого шлепка языком по изнанке зубов — явный знак того, что ее мыслительный аппарат перерабатывает. Я опустил глаза. Анна прижала один конец бывшего шарика ногой к тротуару, вытянула вверх другой и тыкала в натянувшуюся резинку указательным пальцем.

— Забавно, — промурлыкала она. Глаза ее, будто у новой Медузы, не мигая были устремлены на экспериментальную модель. — Финн?

— Чего?

— Натяни это для меня.

— Я опустился на тротуар, и мне тут же вручили останки шарика.

— Это забавно.

— Что забавно? — не понял я.

— На что это похоже?

— Похоже на то, как будто ты тыкаешь пальцем в лопнутый шарик.

— Разве не похоже на ту штуку, которая у мужчин?

— Ну да, что-то вроде того.

— А с другой стороны, это как у леди.

— Да ну? Давай-ка посмотрим.

— Я посмотрел. Было действительно похоже.

— Смешно, да.

— А что тут такого смешного?

— Я делаю вот так, — и она снова засунула пальчик в шарик, — и получаются мужчина и женщина. А ты не думаешь, что это смешно. Финн? А?

— Да, двое по цене одного. Ну да, смешно. И она пошла играть с другими ребятами. Было часа три утра, когда я обнаружил, что она торчит у моей кровати.

— Финн, ты не спишь?

— Нет.

— Хорошо, а то я думала, что ты спишь. Можно мне к тебе?

— Если хочешь. Она залезла в кровать.

— Финн, а церковь — это секс? Тут я окончательно проснулся.

— Что ты хочешь сказать: «церковь — это секс»?

— Она оставляет семена у тебя в сердце, и получаются совсем новые вещи.

— Ого!

— Вот почему это мистер Бог, а не миссис Бог!

— Чего? То есть, ну да?

— Ну, это так может быть. Может быть. Она немного подумала.

— Наверное, уроки — это тоже секс.

— Только не говори об этом мисс Хейнс.

— А почему нет? Уроки вкладывают новые вещи тебе в голову и получаются еще новые вещи.

— Это не секс, а обучение. Секс — это когда делают детей.

— Не всегда, нет.

— Как ты до этого додумалась?

— Ну, если ты с одной стороны, то ты мужчина, а если с другой — то леди.

— С одной стороны чего? — вопросил я.

— Я еще не знаю. Пока. Она помолчала.

— А я леди?

— Думаю, что почти.

— Но у меня не может быть детей, да?

— Ну, пока не может.

— Но у меня могут быть новые идеи, да?

— Разумеется, могут.

— Так что это вроде как иметь ребенка — ну, почти — да?

— Вроде так.

На этом беседа закончилась. Я лежал без сна где-то с полчаса, а потом, вероятно, все же заснул. Неожиданно оказалось, что меня трясут, и голос Анны спрашивает:

— Ты спишь, Финн?

— Нет, уже нет.

— Если оно выходит наружу, то это ребенок, а если лезет внутрь — то мужчина?

— Чего? Что — оно?

— Ну, что угодно.

— Ого, вот это мило.

— Ага! Разве не здорово?

— Да просто сногсшибательно.

— Так что ты можешь быть и мужчиной, и леди в одно и то же время.

Как ни странно, я понял, что она имела в виду. Вся вселенная пронизана чем-то вроде секса. Она одновременно плодотворна и продуктивна. Семя слов порождает идеи. Семя идей порождает… один бог знает что. Все благословенное сущее обладает и мужскими, и женскими качествами сразу. На самом деле все сущее и есть чистый секс. Мы взяли одну-единственную сторону этого процесса и назвали ее сексом, потом окрасили стыдом и прилепили ярлык «секс». Но в этом-то и была наша ошибка. Разве не так?

Глава пятая

Первые два года с Анной были для меня временем непрерывного блаженства, гордости и удивления перед всем, что она сделала или сказала. Часто доводилось слышать: «Угадай, что Анна сегодня сказала!» или «Ты только послушай, что она сделала сегодня утром!», и я радостно хихикал над ее выходками. «Бездна лет», разделявшая меня и Анну, была как раз той высокой колокольней, сидя на которой можно хорошо посмеяться. Такой смех исполнен любви и нежности. Такой смех поднимает смеющегося еще на одну ступеньку выше по лестнице понимания, и там уже можно себе позволить и доброту, и щедрость. Народу на этой лестнице всегда много; по тем или иным причинам все лезут вперед, всем туда надо. Нам приходилось бороться с трудностями, и до некоторой степени мы их уже победили. Конечно, теперь мы могли хихикать; конечно, теперь мы могли быть щедрыми и, стоя сверху, великодушно давать советы тем, кто пока сражался внизу.

Это были первые два года, и они не прошли даром. Анна метала свой жемчуг, и я подобрал немало перлов, хотя и далеко не все. Многие остались лежать на земле, и пята тридцати прошедших лет вогнала их глубоко в землю. Мне кто-то говорил, что каждое мгновение нашей жизни записано где-то в неведомых недрах сознания.

Это очень приятная мысль, только вот где искать их, в каких мозговых извилинах зашифрованы наши воспоминания? Мне так и не удалось отыскать ключ к своей памяти, но иногда ее сокровищницы раскрываются сами собой. Я нахожу новую жемчужину, слово или картинку — и вновь оказываюсь в далеком прошлом.

Иногда я содрогаюсь при мысли, что два года жевал черствую краюху учения, в то время как прямо у меня под носом Анна залихватски пекла свежие идеи с хрустящей корочкой. Наверное, я думал, что только что испеченный каравай и должен выглядеть как только что испеченный каравай. А для меня что каравай, что краюха — все одно; в те годы мне просто не хватало мозгов увидеть разницу. Какой-то частью себя я все еще ощущаю стыд и гнев сожаление о безнадежно потерянном времени, охватившие меня в тот миг, когда я осознал, что хлеб — он и есть хлеб и испечь его можно в бесконечном количестве форм и вариантов. Я просто не мог понять, что форма каравая не имеет ничего общего с питательными свойствами хлеба. Форма была всего лишь приятным дополнением. Проблема в том, что меня всю дорогу учили именно формам. Иногда я гневно спрашиваю себя: «Сколько из того, чему меня учили, было всего лишь приятным дополнением, внешней оболочкой?» Но задать этот вопрос некому. Никто не сможет на него ответить. Да и вообще задавать подобные вопросы — только зря тратить время. Ответ лежит впереди, а не позади. Анна оставила мне карту своих открытий — какие-то области исследованы достаточно подробно, на другие есть только смутные намеки, но на большинстве обозначены только стрелочки, указывающие направление.

В тот вечер, когда я наконец понял природу наших с Анной отношений, я постиг и то, чем она была, или, по крайней мере, как работала с реальностью.

Стояла ранняя зима, и на улице уже стемнело. Ставни были закрыты. В нашем распоряжении находилась вся кухня. Газовая лампа, шипя, изливала свой мягкий свет; печь, только что загруженная свежей порцией угля, время от времени лихо плевалась язычками огня через отверстия в решетке. На столе располагались наполовину законченный радиоприемник, коробочки с деталями и запчастями, метилированная спиртовка, паяльник, куча инструментов, радиоламп и прочего барахла. Анна стояла коленями на стуле, опершись локтями на стол и положив подбородок на ладони. Я сидел напротив нее и, как это свойственно галлам, смотрел сразу в три разные стороны: на приемник, который вертел в руках, на Анну и на игру теней на стене. Уголь в печи нагрелся и выпустил на свободу голубоватые струи сразу же воспламенившегося газа. Яркая вспышка обрисовала тень Анны на стене, опала и исчезла; ей на смену пришла другая, отбросившая новую тень.

Объяснение этому явлению было крайне простое. Но эффект бросал вызов любым объяснениям. Сначала тень легла возле картины, потом у дверного проема, потом на оконные занавески. Тень дрожала и колебалась, словно жила какой-то собственной жизнью, то исчезала, то вновь появлялась уже в совершенно другом месте. Никакого перемещения между ними не было; она просто пропадала и возникала, будто — как бы это сказать? — будто бы тень играла в некую игру сама с собой. Я следил то за одной, то за другой, то за тремя сразу, а потом они исчезали, и следить было не за чем. Потом через секунду появлялись две. Что-то тихо поскреблось в двери моей души, но так глубоко, что разглядеть что-либо было пока невозможно. Анна подняла глаза, увидела это и улыбнулась. Карусель внутри продолжала вращаться, но ничего не происходило. То, что показалось было на поверхности, поспешно нырнуло обратно, оставив только круги на воде.

Приемник постепенно собирался кусочек за кусочком; шипел в баночке с канифолью паяльник. Все проверки были закончены, батарейки подсоединены, и наконец лампы заняли свое место. Последний взгляд, и мы включили его. Ничего. Время от времени такое случается. Вольтметр показал нормальное напряжение, пара-тройка тестов — ага! Вот, вероятно, и ошибка. Отсоединить эту штуку, переключить счетчик на измерение силы тока, подсоединить его в цепь, включить. Разумеется, это была одна из тех глупых ошибок, исправить которые ничего не стоит. Анна положила ладошку на мою руку и наморщила лоб:

— Что ты с этим сделал? — она показала на счетчик.

— Просто обнаружил, что было не так.

— Пожалуйста, сделай все еще раз, — она не смотрела на меня; ее глаза были прикованы к счетчику. — С того места, где он был до этого.

— Ты хочешь сказать, верни на место ошибку, после того, как я столько сил потратил на ее устранение?

Она кивнула. Я сделал все, как было.

— Что теперь? — спросил я.

— Теперь сделай, что ты сделал тогда, только рассказывай, — скомандовала она.

— Но, прелесть моя, — возопил я, — если я стану рассказывать, что я делаю, ты же ни слова не поймешь.

— Не хочу понимать никаких слов. Это для другого.

— Сначала я подсоединяю этот счетчик, чтобы измерить напряжение в этой цепи. Потом я подключаю его через резистор, чтобы измерить напряжение вот тут. — Говоря, я поочередно указывал пальцем на разные части приемника. — А теперь мы идем вот сюда и делаем все то же самое еще раз. И теперь вольтметр показывает правильное напряжение.

Дойдя до неправильной части, я подключил вольтметр, чтобы Анна увидела, насколько различаются его показания.

— Вот в этом все и дело, — торжествующе заявил я. — Теперь мы распаиваем вот это место, подсоединяем счетчик, измеряем напряжение и смотрим, что получилось.

Я распаял цепь со словами:

— Теперь мы включаем измеритель в цепь — и, блин, никакого тока.

Она протянула руку к приемнику, и я согласно кивнул. Она осторожно и медленно отсоединила клеммы, потом подсоединила их обратно. И правда, никакого тока. Я убрал неправильную деталь, снова включил, кое-что подвернул, и мы услышали музыку.

Часов после двух ночи меня вдруг разбудило клацанье колец нашей занавески. При свете уличного фонаря я увидел, что на пороге комнаты стоит Анна. Странно, но стук колец всегда безотказно будил меня, как бы крепко я ни спал, — странно, принимая во внимание тот факт, что мы спали буквально на железнодорожных рельсах: ночные поезда благополучно въезжали нам в одно ухо и выезжали из другого. Тем не менее, стоило клацнуть одному колечку, и я уже прислушивался, что там происходит в соседней комнате. За эти два года Босси и Патч произвели себя в Аннины телохранители и разведчики, в обязанности которых входило красться впереди, зорко высматривая любые опасности, которые могут угрожать их маленькой госпоже. Босси, старый хвастун, как всегда шел впереди банды и тут же приземлился мне на грудь, а не такой храбрый Патч страшно извинялся и все время оглядывался назад, стараясь убедиться, что Анна все еще тут.

— Ты не спишь, Финн?

— Что такое, Кроха?

— Куча всего!

— Ого.

Она слегка всхлипнула, и оба телохранителя кинулись топтать мне грудную клетку, чтобы выяснить, в чем дело. Несколько минут меня придирчиво обнюхивали, а я тем временем прокручивал события истекшего дня в надежде обнаружить причину слез.

— Ты положил ее в середину, да? — наконец спросила она.

— Что я положил в середину?

— Ту штуку в самом конце, когда ты ее убрал.

— Ой, да, помню. Когда я распаял цепь.

— Да. Ты положил ту коробочку в середину?

— Да, — кажется, я начал понимать направление ее мысли. — Думаю, это было как положить ее в середину. А что?

— Ну, это забавно.

— Ага, просто праздник какой-то, — согласился я. — А что тут забавного-то?

— Это как церковь и мистер Бог.

— Да, это всегда смешно, точно-точно.

— Нет, правда, это смешно.

Обычно в два часа утра я не могу похвастаться быстротой соображения; скорее, мои мозги склонны слегка поскрипывать. Кажется, так было и сейчас. Чтобы во всеоружии встретить ситуацию, нужно было как минимум встать, а ночь стояла холодная, поэтому я ограничился тем, что засмолил сигарету. Никотин несколько оживил мои шестеренки, мотор прокашлялся, я, кажется, проснулся. Включив мозг на первую передачу, я вернулся к пункту А. Церковь и мистер Бог, похожие на ремонт радиоприемника, были, пожалуй, слишком круты для подъема, а тормоза как-то не внушали мне особого доверия. Отдавшись неизбежному, я пригласил ее продолжать, вежливо прохрипев:

— Хорошо. Пойти в церковь — это как починить приемник. Отлично. Я согласен. Только, будь добра, объясни мне все внятно и медленно. Очень

медленно.

— Ну, сначала ты вынимаешь коробочку оттуда, а потом кладешь ее туда. Это как люди в церкви — они сидят снаружи, а им нужно быть внутри.

— Ты можешь рассказать мне в точности, что случилось. Давай поточнее, чтобы я смог понять.

Она немного расслабилась, выбирая подходящие к ситуации фразы, достаточно простые и внятные, чтобы их мог понять взрослый.

— Когда ты первый раз сделал это с коробочкой. Почему?

— Чтобы измерить напряжение.

— Снаружи?

— Разумеется. Напряжение всегда измеряется, когда цепь разомкнута.

— А потом когда ты сделал это во второй раз?

— Это чтобы измерить силу тока.

— Внутри?

— Да, внутри. Чтобы измерить силу тока, нужно оказаться внутри цепи.

— Это же как люди в церкви, понимаешь? Убедившись, что я не понимаю, она продолжала:

— Люди, — она помолчала, чтобы дать мне усвоить мысль, — когда они идут в церковь, — еще одна продолжительная пауза, — меряют мистера Бога снаружи.

Она слегка стукнула меня ногой по голени, чтобы подчеркнуть этот момент.

— Они не идут внутрь, чтобы измерить мистера Бога.

Она подождала, пока эта идея найдет отклик у меня внутри и подаст сигнал, что цель достигнута.

Снаружи в ночи континентальный экспресс пронесся в сторону станции «Ливерпул-стрит», где его ждал заслуженный отдых, отчаянно вопя о своем желании спать. Промелькнув мимо окна моей комнаты, он оборвал свист насмешливым полутоном, шипя и издеваясь над моим замешательством. Пуллмановские спальные вагоны выстукивали свою колыбельную — дидл-ди-дам, дидл-ди-ди, дидл-ди-ди, накося-выкуси, накося-выкуси. Нет, сегодня ночью решительно все было против меня. Пришлось выкусить. Пара оставшихся мозговых клеток кое-как растолкали сонного светляка воображения. Недостаточно светло, чтобы ясно разглядеть, но, по крайней мере, понятно, что впереди что-то есть. Как раз перед тем я читал Аквината,[30]но не припомню, чтобы он говорил о «починке радио», так что я попросил его немного подвинуться и освободить место для Анны. Вопросик тут, вопросик там, и глядишь, ответ начинает постепенно вырисовываться.

Как предполагаемый христианин ты находишься вне цепи и пытаешься измерить мистера Бога. На экранчике прибора показывается не напряжение, а слова «любящий», «добрый», «всемогущий», «всеблагой». Целый набор отличных ярких наклеек, чтобы лепить куда ни попадя. Пока все хорошо. Теперь, какой у нас будет следующий шаг? Ах, да, нужно разомкнуть христианскую цепь и подключить меня, то есть счетчик. Звучит достаточно просто, никаких проблем. Эй, подождите-ка, блин, минутку! Кто это там сказал: «Будьте, как Отец ваш небесный»? Успокойте этого товарища, я уже почти решил проблему. Если я внутри христианской цепи, значит, я ее часть — действительная часть мистера Бога, его равноправная работающая часть.

— Ты хочешь сказать, я могу только думать, что я христианин. Я меряю мистера Бога снаружи цепи и говорю, что он добрый и любящий, и всемогущий и все такое, но на самом деле я — конченый человек?

— Это просто слова, которые говорят люди.

— Естественно, но и я тоже человек.

— Тогда ты должен знать.

— Что?

— Что это просто слова, которые говорят люди.

— Так что, если я подключусь к цепи и стану измерять мистера Бога оттуда, изнутри, тогда я буду настоящим христианином?

Она покачала головой. Из стороны в сторону.

— Почему нет? — спросил я.

— Ты будешь как Арри.

— Он иудей.

— Ага. Или как Али.

— Подожди, он же сикх.

Да, но это не важно, если ты будешь мерить мистера Бога изнутри.

Попридержи малость. Что я смогу измерить если буду внутри цепи?

— Ничего.

— Ничего? И что тогда…

— Потому что это не важно. Ты будешь как кусочек мистера Бога. Ты сам это сказал.

— Никогда я такого не говорил.

— Нет, сказал. Ты сказал, что коробочка — часть цепи, когда измеряешь изнутри.

Это была правда. Я так сказал.

Для Анны была одна абсолютная истина. Мистер Бог создал все; на свете нет ничего, что не было бы создано мистером Богом. Когда учишься видеть, как это все устроено, как оно работает и как из кусочков получается целое, тогда начинаешь понимать, что же такое мистер Бог.

В последние несколько месяцев до меня начало доходить, что Анну меньше всего интересов свойства. Свойства имели довольно глупую привычку зависеть от обстоятельств. Вода, как правило, была жидкой, за исключением тех случаев, когда; представала в виде льда или пара. Тогда ее свойства были принципиально иными. Свойства теста значительно отличались от свойств хлеба. Это зависело от особенностей выпечки. Разумеется, Анна ни за что не стала бы списывать свойства со счетов и отправлять в мусорный ящик. Свойства были прекрасны и полезны, но, поскольку они зависели от обстоятельств, гоняться за ними можно было бесконечно. Нет, функции были куда более заманчивой дичыо. Попытки измерить мистера Бога снаружи давали бесконечный список самых разнообразных свойств. Тот или иной набор выбранных свойств давал в результате ту или иную религию, которой уже можно было следовать. С другой стороны, быть внутри мистера Бога значило иметь дело с функциями, и тогда мы все становились одним и тем же: никаких тебе больше церквей, храмов, мечетей и т. д. Теперь все одинаковы.

Что такое функция, вы спрашиваете? О, функции мистера Бога тоже из этих, простых вещей. Функция мистера Бога заключается в том, чтобы сделать вас похожим на него. Тогда вы уже не сможете его измерять, не так ли? Как изрекла однажды Анна: «Когда ты какой-то, то ты об этом не знаешь, правда? Ты же не думаешь, что мистер Бог знает, что он хороший, да?» Анна полагала, что мистер Бог — образец джентльмена, а настоящий джентльмен никогда не станет бахвалиться своей «хорошестью». Если бы он стал хвастать, то не был бы джентльменом, правда? Это привело бы к противоречию.

Здесь все пока ясно. Я знаю, что утро несет с собой кучу вопросов — такие вещи вообще проще понимаются ночью, в кровати, с маленьким ангелом под боком, но все же постарайтесь. Функция мистера Бога в том, чтобы сделать вас похожим на него. Всевозможные религии просто измеряют свойства мистера Бога — те или иные, как уж получится. Не важно, какого вы на самом деле цвета и каких убеждении придерживаетесь, — в функциях у мистера Бога нет никаких предпочтений.

В ту ночь мы больше не спали и до рассвета болтали о том о сем.

— Вот мисс Хейнс.

— А что не так с мисс Хейнс?

— Ля-ля-ля. Она спятила.

— Не может быть, она же всехняя школьная мамочка. Нельзя быть всехней мамочкой, когда ты ля-ля-ля.

— А ей можно.

— Почему ты так решила?

— Она сказала, что я не могу знать все.

— Представь себе, она права.

— Почему?

— У тебя голова недостаточно большая.

— Это ты снаружи говоришь.