Никто не сделает этого за меня. 7 страница

— Почему это?

— Потому что она не учит нас ничему про мистера Бога.

— Может быть, ты неправильно слушаешь?

— Я слушаю, а она ничего не говорит.

— Ты хочешь сказать, что ничего нового от нее не узнаешь?

— Ну… иногда.

— Это уже хорошо. Что же ты узнала?

— Учительница боится.

— Как ты можешь такое говорить? Откуда ты знаешь, что она боится?

— Она не дает мистеру Богу стать больше.

— Как это она не дает мистеру Богу стать больше?

— Мистер Бог большой?

— Да, мистер Бог большой и хороший.

— А мы маленькие?

— Ну да, мы маленькие.

— И между нами большая разница?

— Да, между нами есть определенная разница.

— Если бы разницы не было, ничего бы не получилось, правда?

Это меня несколько смутило. Думаю, я выглядел настолько озадаченным, что ей пришлось начать сначала, на этот раз зайдя с другой стороны.

— Если бы мистер Бог и я были одного размера, как бы ты нас различил, так?

— Ага, — сказал я, — понимаю, что ты имеешь в виду. Если разница столь велика, то тогда понятно, что мистер Бог действительно очень большой.

— Иногда, — предупредила она.

Все было не так-то просто. Меня приучили думать, что чем больше разница между нами и мистером Богом, тем более похожим на бога становится мистер Бог. С этих позиций если разница бесконечна, то мистер Бог — воистину абсолют.

— А какое это все имеет отношение к учительнице в воскресной школе? Она-то про разницу знает.

— Угу, — кивнула Анна.

— Так в чем же проблема?

— Когда я что-то узнаю, разница становится больше, и мистер Бог тоже становится больше.

— Учительница делает разницу больше, но мистер Бог остается того же размера. Она боится.

— Эй, притормози-ка. Как это — она делает разницу больше, но мистер Бог остается того же размера?

Я едва не упустил ответ; это была очередная тайна мироздания, которую мне преспокойно открыли.

— У нее люди становятся меньше. Помолчав, она продолжала:

— Зачем мы ходим в церковь. Финн?

— Чтобы лучше понять мистера Бога.

— Хуже.

— Чего хуже?

— Чтобы хуже понять мистера Бога.

— Подожди минуту. Ты окончательно рехнулась.

— Не-а.

— Да точно рехнулась!

— Нет. Ты идешь в церковь, чтобы сделать мистера Бога очень-очень большим. Когда ты делаешь мистера Бога очень-очень-очень-очень большим, ты его совсем-совсем не понимаешь, вот.

Ее слегка удивило и разочаровало то, что я все равно отказывался понимать, что она имеет в виду. Тем не менее она любезно согласилась все мне объяснить еще раз.

— Когда ты маленький, ты «понимаешь» мистера Бога. Он сидит на небе на своем троне — разумеется, на золотом; у него усы и борода, а на голове — корона, и все поют ему гимны, как сумасшедшие. Бог полезен и практичен. Его можно просить о разных вещах; он способен укокошить всех твоих врагов эффективнее электрической пилы или наслать на них какие-нибудь бяки вроде бородавок. Мистер Бог такой «понятный», полезный и практичный, он вообще похож на какую-то, м-м-м… штуку, конечно, самую важную из всех штук на свете тем не менее все-таки штуку и абсолютно «понятную». Со временем ты «понимаешь», что он немного не такой, как ты думал, но все равно знаешь что он такое. И хотя ты его понимаешь, он, кажется, совсем не понимает тебя! Он совершенно не понимает, что тебе, например, просто необходим новый велосипед, и тогда твое «понимание» его еще немножко изменяется. Как бы ты ни «понимал» мистера Бога, это умаляет его истинные размеры. Он становится вполне понятным существом среди других вполне понятных существ. Так всю твою жизнь мистер Бог теряет кусочек за кусочком, и так продолжается до тех пор, пока ты добровольно и честно не признаешься себе, что совершенно его не понимаешь. В это мгновение ты позволяешь мистеру Богу принять свои истинные размеры, и — бабах! — вот он, стоит и смеется над тобой.

Глава седьмая

Анну интересовало все и вся. В любой предмет она погружалась настолько глубоко, что ее почти ничто и никогда не пугало. С любым явлением она была готова встретиться на предложенных им условиях. На каком бы уровне оно ни существовало. Анна ничего не имела против прибыть туда с дружественным визитом. Иногда, правда, она попадала в ситуации, для которых у нее не находилось подходящих слов. Она создавала их себе сама — будь то нечто совершенно новое, или старая идея в Новой одежке — как например, той ночью, когда она сообщила миг. что «свет, он расплывается».

Разумеется, я обязан был знать, что свет расплывается, но до сих пор как-то не сложилось, поэтому мы отправились на темную улицу, вооружившись фонариком и рулеткой. С помощью ближайшего мусорного ящика и железнодорожной стены мне было наглядно продемонстрировано, что свет действительно, расплывается. Диаметр стекла фонарика был четыре дюйма. Мы установили его на крышке мусорного контейнера и направили луч на стену. Измерив получившееся на ней пятно света, мы обнаружили, что его диаметр превышал три фута. Ящик вместе с фонариком отодвинули на несколько шагов назад, после чего снова измерили пятно света; теперь оно превышало четыре фута шесть дюймов. Да, свет как-то определенно расплывался.

— Почему, Финн? Почему он так делает? Мы пошли обратно в дом, достали карандаш и бумагу, и я все ей объяснил.

— Ты можешь сделать так, чтобы он не расплывался?

Пришлось перейти к линзам и рефлекторам. Все это было проглочено, переварено, уложено на нужные полочки и взято на вооружение на случай новых непредвиденных событий.

Зеркальная книга дала Анне новый способ добывать всякие интересные факты, научив выворачивать вещи наизнанку, ставить их с ног на голову или просто переворачивать на другой бок. То, что кое-какие из ее фактов были вовсе даже и не фактами, а форменными фантазиями, ее ничуть не волновало, ибо к этому времени у Анны уже имелось свое совершенно определенное мнение о том, что есть факт.

Факт был жесткой наружной скорлупой смысла, а смысл был нежной живой субстанцией, скрытой внутри факта. Факт и смысл были главными движущими силами в механизме жизни. Когда шестеренка факта цеплялась за шестеренку смысла, они начинали вращаться в противоположных направлениях, но стоило вставить между ними шестеренку фантазии, и направление снова становилось единым. Фантазия была и остается очень важной частью машины. Она может завести бог весть куда, но за ней все же стоит последовать. Иногда оно того стоит. В зеркальной книге правое становилось левым, так почему бы не повернуть все в другую сторону и не посмотреть, что из этого получится? Ньютон открыл свой закон, и Анна от него не отставала. Ее закон выглядел так: для начала выверни это наизнанку, потом поставь с ног на голову, потом задом наперед, потом с боку на бок, рассмотри как следует, что получилось, а потом можно кричать: «Финн, а ты знаешь, что если прочитать комнату наоборот, то получится вересковая пустошь?»[35]Ну да, комната — это место, огороженное стенами, а пустошь — это место, принципиально не огороженное никакими стенами. так что некий тайный смысл в этом явно есть, не так ли? То же на тему комнат: «Финн, если прочитать крышу наоборот, получится какая-то бяка. Можно, я вставлю туда букву „l“, и тогда получится пол?»[36]Почему бы и нет, собственно? Или: «Финн, а можно считать, что распятие — это окно, потом) что это дверь наоборот?»[37]«Финн, а ты знаешь, что „жил“ — это дьявол задом наперед?»[38]«Финн, а ты в курсе, что Анна наоборот будет Анна?» Ладно-ладно, это все просто совпадения, так что в расчет не идет. Но, как бы там ни было, получается смешно, а результат иногда превосходит все ожидания.

Слова были для Анны живыми существами. Она разводила их по разным углам и сводила вновь. Она выясняла, что ими движет. Она не сделала ни одного крупного этимологического открытия, но в совершенстве изучила, что такое слова и как их использовать. Кроме того, Анна писала красками. Картины получались не особенно красивыми, но дело было вовсе не во внешней привлекательности результата, а в том, что в процессе письма Анна сама себе намеренно мешала. Она работала, надев очки с цветными стеклами, а потом хохотала над тем, что получилось. Потом следовало: «Финн, ты можешь сделать мои красные очки синими, а?» — И она кидалась в атаку на следующую картину. Ни одно из ее произведений никогда не висело у нас на стене; они для этого не предназначались. Это были практические исследования природы зрения. Было бы опрометчиво утверждать, что розы не могут видеть. Весьма вероятно, что они умеют видеть своими красными лепестками… или зелеными листьями… Неужели вам не интересно узнать, на что мог бы походить их мир? Сам я тоже из тех, кого хлебом не корми — дай что-нибудь сложить или вычесть, и потому отношение Анны к математике не оставило меня равнодушным. Это была любовь с первого взгляда. Числа были прекрасны, забавны и, несомненно, принадлежали к числу «божьих вещей». Поэтому относиться к ним следовало с величайшим уважением. Божьи вещи говорили сами за себя. С другой стороны, понять их суть было не так-то просто. Казалось, мистер Бог очень точно объяснил числам, что они такое и как им следует себя вести. Они были совершенно уверены в том, какое место должны занимать в мировом порядке вещей. Иногда мистер Бог начинал прятать свои числа в суммах или в зеркальных книгах, а в зеркальных книгах, сами знаете, временами очень трудно разобраться, будь они неладны.

Однако и роман с математикой в какой-то момент выдохся, и я долгое время не мог понять почему. На объяснение меня навел Чарльз. Он преподавал в той же школе что и мисс Хейнс, а мисс Хейнс, надо сказать, преподавала сложение. В школе Анна появлялась с неохотой и, как я узнал позднее, не так, чтобы очень часто. На одном из таких уроков сложения мисс Хейнс, на свою беду, обратила на нее внимание.

— Если, — спросила она у нее, — у тебя будет двенадцать грядок и в каждой из них по двенадцать цветов, то сколько цветов у тебя будет всего?

Бедняжка мисс Хейнс! Если бы ей пришло в голову спросить, сколько будет двенадцать умножить на двенадцать, она, несомненно, получила бы ответ, но нет, она опять принялась путаться с цветочками, грядками и прочей дребеденью. Ответ она все-таки получила, но только немножко не такой, на какой рассчитывала.

Анна шмыгнула носом. Данная разновидность шмыганья носом служила выражением крайней степени разочарования.

— Если, — ответила она ей, — вы будете сажать цветы таким образом, у вас вообще не будет никаких гребаных цветов.

Однако мисс Хейнс была сделана не из того теста, и залп не достиг цели. Она предприняла новую попытку.

— У тебя семь конфет в одной руке и девять в другой. Сколько у тебя будет конфет всего?

— Нисколько, — уверенно отвечала Анна. — У меня ничего нет в этой руке и ничего нет в этой, так что у меня вообще ничего нет, и нельзя говорить, что они у меня есть, если их нет.

Отважная мисс Хейнс и тут не отступила.

— Я имею в виду, вообрази, детка, вообрази, что они у тебя есть.

Получив такие инструкции, Анна вообразила и выдала торжествующий ответ:

— Четырнадцать!

— Ах нет, милочка, — возразила бравая мисс Хейнс, — у тебя будет шестнадцать. Понимаешь, семь и девять будет шестнадцать.

— Это я понимаю, — сказала Анна, — но вы же сказали вообразить, вот я и вообразила, что одну съела, а еще одну отдала, так что у меня осталось четырнадцать.

Я совершенно уверен, что причиной ее следующих слов было желание как-то утешить мисс Хейнс, на лице которой отразилась вся гамма страданий.

— Мне это не понравилось. Это было нехорошо. — резюмировала Анна в приступе добровольного самоуничижения.

Такое отношение к любимой игрушке мистера Бога — числам — было совершенно непростительно и выводило Анну из себя только так. Апогея ситуация достигла тихим летним вечером. Динк сидел себе на пороге и пытался делать домашнее задание. Ему уже стукнуло четырнадцать, и он ходил в Центральную школу. Динк умел забивать голы под совершенно немыслимыми углами и мог сбить бутылку с железнодорожной стены с одного раза, но с математикой отношения имел сугубо натянутые.

— Чертов урод! — сказал Динк.

— Что такое, Динк?

— Этот козел купается!

— Так пятница ж.

— При чем тут на фиг пятница?

— Банный день.

— Это тут совершенно ни при чем.

— А что делает этот козел, Динк?

— Он выкрутил оба крана, а пробкой дырку не заткнул.

— Вот, блин! Некоторые так делают, и ничего — живут!

— У нас в ванне вообще нету никакой затычки. Она у нас во дворе стоит, а воду в нее нужно таскать ведрами из колонки.

— Тебе чего сделать-то надо, Динк?

— Выяснить, сколько времени ванна будет наполняться.

— Да никогда она не наполнится.

— Никогда?

— Он заманается стоять там на холоде и ждать.

— Да он тупой.

— Пусть сам купается. Давай лучше в футбол поиграем, Динк. Чур, я на воротах.

Кажется, наш с Динком обмен репликами подтвердил худшие опасения Анны. Сложение придумал враг рода человеческого; оно отвращало тебя от мистера Бога с его числами и заключало в мире, полном идиотов.

Это случилось вечером после работы, когда мы успели по большей части отмыть руки от заводской грязи. Мы с Клиффом и Джорджем как раз шли через двор к воротам и увидели ее. Я бегом кинулся к ней, гадая, что же могло случиться. Она побежала мне навстречу.

— Что не так, Кроха? Что случилось? — вскричал я.

— Ох, Финн, — она обхватила меня руками за шею, — это так здорово, я не могла ждать.

— Что здорово? Что ты нашла? Анна достала что-то из своего мешочка и сунула мне в руку. Это оказался листок бумаги в клеточку, в каждой клеточке было по цифре. На первый взгляд все выглядело достаточно просто. В левом верхнем углу стояла цифра — 2. Дальше в той же строке шли — 1, 0. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7. Следующая строка начиналась с 8, дальше шли 9, 10, 11, 12 и т. д. Всего на странице имелось шесть рядов цифр, в правом нижнем углу стояло 57. Это была простая последовательность полых чисел. Анна с надеждой смотрела мне в лицо, ожидая, что оно вот-вот озарится светом понимания. Оно почему-то не озарялось. Единственное, что на нем отразилось, — это озадаченность.

— Я покажу тебе, — сказала она взволнованно, не дождавшись более внятной реакции.

Мы встали на четвереньки прямо на тротуаре, идущие домой рабочие уважительно огибали нас с улыбками умиления на лице. Анна начертила большой квадрат, состоящий из четырех квадратов поменьше. Два верхних квадрата были обозначены «22» и «23», а два нижних — «32» и «33» соответственно.

— Сложи вот эти два, — велела она, указывая на диагонально расположенные 22 и 33.

— Пятьдесят пять, — сообщил я.

— А теперь эти два, — она показала на вторую пару — 23 и 32.

— Пятьдесят пять, — усмехнулся я.

— То же самое, — она аж поежилась от удовольствия. — Разве это не здорово, Финн?

Потом она начертила еще один большой квадрат, на этот раз составленный из шестнадцати маленьких. Двумя взмахами карандаша она разграфила шестнадцать на четыре квадрата, в каждом из которых помещалось по четыре маленьких.

— Вот эта часть и эта часть, — сказала она, указывая на левую верхнюю группу из четырех квадратов и на правую нижнюю.

— А теперь вот эти, — она отметила правую верхнюю и левую нижнюю. Результат был тот же.

Следующие полчаса мы жонглировали группами квадратов. Ответ всегда был одинаков. Сумма чисел по одной диагонали всегда равнялась сумме чисел по другой!

Добрый старый мистер Бог! Он опять сделал это!

Позже тем же вечером она рассказала мне, что экспериментировала с квадратами, подставляя «0» в разные места, и это ничего не меняло, а еще что нашла несколько очень сложных последовательностей, но и в них метод тоже работал. Числа мистера Бога, подлинно божественная игра, представляли собой великое нескончаемое чудо. Что же до тех шуточек с наполнявшимися ванными, то это все были игры Старого Ника, не иначе!

Анна категорически отказывалась играть в них и открывать школьный учебник по арифметике. Ни на земле, ни, если уж на то пошло, в аду не было силы, способной заставить ее сделать это. Я попытался было объяснить ей, что вся эта «дьявольщина» в учебнике была всего-навсего способом продемонстрировать детям, что можно, а чего нельзя делать с числами. Не стоило себя утруждать. Сам мистер Бог объяснил, что можно и чего нельзя делать с числами. Ты хочешь сказать, что затеял всю эту мороку, заставив двух мужиков копать яму, — и что потом? Ты даже не задал единственно правильный вопрос: «Зачем они копали эту яму?» Нет, вместо этого ты приводишь еще пятерых и заставляешь их копать туже яму только ради того, чтобы выяснить, насколько быстрее это у них получится. Козел в ванне? Да ты знаешь хоть одного человека, который выкрутил бы оба крана и намеренно не заткнул бы пробку в ванной? Что же касается грядок с цветами…

Анне не составляло ни малейшего труда отделить саму идею числа «шесть» как таковую от шести яблок и присобачить ее, скажем, к шести автобусам. Шесть было всего лишь «определенным количеством чего-нибудь», но этим смысл шести не исчерпывался. Однако события стали развиваться, только когда Анна увлеклась тенями. Довольно странное увлечение, особенно если придерживаться той точки зрения, что тень есть просто отсутствие света. Тем не менее именно с теней началась цепная реакция, открывшая нам много нового.

Чтобы коротать долгие зимние вечера, у нас был волшебный фонарь и целая куча смешных слайдов, которые были совершенно не смешными, и почти такая же куча образовательных, из которых нельзя было почерпнуть никакой полезной информации, если только вас. конечно, не интересовало, сколько именно квадратных футов стекла пошло на сооружение Хрустального дворца,[39]или по какой-то причине не хотелось до зарезу узнать, из скольких каменных блоков состоит Большая пирамида. А вот что действительно было и смешно, и познавательно, хотя тогда я об этом и не догадывался, так это сам волшебный фонарь безо всяких слайдов. Смешно — потому что в луч можно было сунуть руку так, чтобы на экране, которым, как правило, служила простыня, получилась тень. Познавательный же аспект состоял в том, что эта нехитрая забава стала причиной сразу трех поразительных открытий. Анна часто просила: «Можно ты мне включишь фонарь?» На мой вопрос: «Что ты хочешь посмотреть?» — обычно следовал ответ: «Ничего. Я просто хочу, чтоб ты его включил». С первого же раза я был чрезвычайно заинтригован, потому что она села и уставилась на экран. Довольно долго она просидела так, без движения. Я разрывался между желанием нарушить этот гипнотический транс, в котором она, казалось, пребывала, и посмотреть, чем же это все закончится.

Это созерцание светлого прямоугольника на стене продолжалось с незначительными перерывами где-то с неделю. После этой агонии, которая показалась мне вечностью, она наконец попросила: — Финн, подержи в свете спичечный коробок! Я послушно взял коробок и сунул руку в луч. На экране появились черные тени руки и коробка.

После долгого и тщательного изучения она скомандовала:

— Теперь книгу!

Я проделал те же манипуляции с книгой. И снова тот же завороженный взгляд. Еще около дюжины разных предметов по очереди помещались в луч, прежде чем мне было разрешено выключить фонарь. В кухне горел газ. Я сидел на столе и молча ждал объяснений, но их не последовало. Мое терпение с треском лопнуло, и я спросил самым небрежным тоном, на какой только был способен:

— Ну что там у тебя, Кроха?

Она повернула ко мне лицо, но взгляд ее был обращен куда-то в совершенно иной мир.

— Забавно, — промурлыкала она, — забавно.

Я сидел и глядел на нее. Меня не покидало странное чувство, что сейчас, в этот самый момент, ее внутренняя Земля медленно, очень медленно меняет ось наклона. Она смотрела прямо перед собой, ее лицо тихо-тихо поворачивалось налево. Неожиданно взгляд прояснился, и она хихикнула. Честно говоря, у меня осталось такое ощущение, будто я читал себе детектив, а в нем вдруг не оказалось последней страницы.

Этот эпизод повторился раз шесть-семь за неделю; во всех прочих отношениях она оставалась все тем же веселым, деятельным ребенком. Все это время я в тревоге обкусывал себе ногти. На пятый или шестой раз она попросила меня взять листок бумаги и прикрепить его к экрану. Я все сделал. В этот день мы с ней рассматривали тень кувшина в свете волшебного фонаря, и Анна объяснила, что хочет, чтобы я карандашом обвел ее на бумаге. Поэтому, взяв кувшин в одну руку и карандаш в другую, я попытался исполнить ее заказ, но у меня ничего не получилось, потому до экрана была еще пара футов, и я никак не мог дотянуться. Я попробовал донести до нее этот факт, но Анна, сидевшая нога на ногу, будто какой-нибудь режиссер на съемочной площадке в ожидании, когда его миньоны сделают все, как ему надо, в ответ на мои жалобы просто сказала:

— А ты поставь его на что-нибудь.

Я сделал, как мне велели. Взгромоздив на небольшой стол кипу книг и установив кувшин на эту конструкцию, я наконец смог обвести его силуэт на бумаге, пришпиленной к экрану.

— Теперь вырежь его, — скомандовала Анна. Решив, что мои предполагаемые таланты нечего разменивать по дешевке, я сказал, чтобы она сделала это сама.

— Пожалуйста, — взмолилась она, — ну пожалуйста. Финн!

Покобенившись немного для приличия, я вырезал его и протянул ей. Волшебный фонарь был выключен, в кухне горел газ. Она уставилась на силуэт кувшина, снова медленно выворачивая голову набок — зачем? Как бы там ни было, результат ее, видимо, полностью удовлетворил, потому что она кивнула, встала и засунула бумажный кувшин между страницами словаря.

Следующая ночь принесла нам еще три силуэта. При этом понимания, что, собственно говоря, происходит, у меня не прибавилось ни на йоту. В то время я еще не знал, что Анна уже разрешила свою проблему, не выдав себя ни единым намеком. Она как раз сортировала факты, выстраивая идеи в должном порядке.

Прошло три дня, и вот на четвертый она снова попросила включить ей волшебный фонарь — три Дня хитроумных вопросов, три дня загадочных улыбок, будто у какой-то карликовой Моны Лизы. Наконец занавес был поднят.

— Сейчас! — воскликнула Анна, как никогда уверенная в себе. — Давай!

Четыре вырезанные из бумаги фигуры были извлечены из книги и возложены на стол.

— Финн, подержи мне вот эту.

Я держал фигуру в луче света, гадая, для чего ей могла быть нужна тень от тени.

— Не так! Держи ее перпендикулярно бумаге.

— Оп-па! — сказал я и повернул ее перпендикулярно.

— Что ты видишь. Финн?

Я повернулся к ней. Она крепко зажмурила глаза и не смотрела на экран.

— Прямую линию.

— Теперь следующую.

— Я поднял следующую фигуру перпендикулярно к экрану.

— Что ты теперь видишь?

— Прямую линию.

Из третьей и четвертой тоже получились прямые линии. Естественно! Анна постулировала тот факт, что любой предмет, будь то мышь, гора, петуния или сам Его Величество король Георг, отбрасывает тень. А если поставить эту тень перпендикулярно к экрану, то окажется, что любые тени любых предметов образуют прямую линию. И это еще не все.

Анна открыла глаза и сурово посмотрела на меня

— Финн, можешь повернуть линию перпендикулярно к экрану? В голове, я имею в виду? Что ты видишь. Финн? Что, а?

— Точку. — ответил я.

— Ага, — ее улыбка сияла ярче луча света от волшебного фонаря.

— Я все равно не понимаю, о чем ты толкуешь.

— Вот про что все наши числа.

Полагаю, самым крутым комплиментом, которого я когда-либо удостаивался, было молчание, которое за этим последовало. Оно говорило: «У тебя достаточно мозгов закончить мысль самому, так что давай, думай». Я подумал. Все мои умственные упражнения неизменно заканчивались: «Ты что, хочешь сказать…»

Так получилось и на этот раз.

— Ты что, хочешь сказать… — начал я.

Вот что она на самом деле хотела сказать. Если число, например семь, можно использовать для того, чтобы считать такие разные вещи, как банкноты, младенцы, книги и летучие мыши, то у всех этих разных вещей явно должно быть нечто общее. Некий общий фактор, незамеченный и оставленный без внимания. Что это может быть? У всех предметов была тень; тень служила доказательством того, что предмет существует. Тень по определению отсекала многие вещи, которые сосчитать нельзя, — такие как красный цвет или сладость, и это было хорошо, но она оставляла формы. Она все еще несла в себе огромное количество информации. Все тени были разные — следовательно, нужно было отсечь что-то еще. Если тень избавляла вас от кучи бесполезных свойств, то было бы естественно предположить, что тень от тени продвинется на этом пути еще дальше. Воистину. так и получалось, но только в том случае, если вы держали тень перпендикулярно к экрану, — в этом случае все тени превращались в прямые линии. Оставался, правда, еще одни нежелательный момент — все эти линии оказывались разной длины, но решить эту проблему не составляло труда. Нужно было просто заставить эти линии отбросить тени. Вот вам. пожалуйста! У всех этих разных штук имелось нечто общее, нечто действительно достойное уважения, число в чистом виде — и это была тень тени тени, то есть точка. Благодаря этому методу мы избавлялись от всех свойств, от всего, что нельзя сосчитать. Вот оно. Вот то, что можно считать.

Сведя всю великую множественность вещей к единой для всех сути, к точке, к тому, что действительно имеет значение, Анна раскрутила маховик творения обратно. Вооружившись карандашом, она нарисовала точку на чистом листе бумаги.

— Разве это не здорово, Финн? — сказала она. указывая на точку. — Это может быть тень тени тени меня. Или автобуса. Или чего угодно. Это мог бы быть даже ты.

Я внимательно посмотрел на себя. Честно говоря, я себя не узнал, но смысл понял.

Она раскрутила точку в линию, линию — в форму, форму — в объект, объект — в… Еще не успев понять, где она находится, Анна уже с ловкостью обезьянки карабкалась все выше и выше по древу измерений. Объект, по идее, вполне мог быть тенью чего-то гораздо более сложного, а оно, в свою очередь, — тенью еще более сложного явления, и так далее. Здесь мысль останавливалась в нерешительности. Однако мне объяснили, что бояться нечего. Если ты умудрился свести все сущее к точке, то дальше двигаться уже некуда. Это был конец последовательности, вернее, ее начало. Если начать раскручивать ее заново, что сможет тебя остановить? В принципе продолжать это дело можно до бесконечности. За тем единственным исключением, что во вселенной все-таки существовала одна вещь, которая была столь велика, что уже никак не могла стать больше самой себя. Даже я угадал, что это такое. Не кто иной, как мистер Бог. Анна нашла концы бесконечной цепи измерений. Одним из них была точка. Другим — мистер Бог.

Когда на следующий день мы с ней кормили уток в парке, я спросил, откуда она вообще взяла эту идею с тенями.

— Из Библии, — ответила она.

— Откуда? Из какого места Библии?

— Там, где мистер Бог сказал, что сохранит евреев в тени своей.

— О!

— А еще святой Петр.

— А что святой Петр? Что он сделал?

— Он сделал людей лучше.

— Как это ему удалось?

— Он покрыл злых людей своей тенью.

— О! Да! Я сам должен был догадаться.

— И Старый Ник.

— А он-то тут при чем?

— Как его зовут?

— Сатана.

— По-другому.

— Дьявол?

— Нет. Еще по-другому. Наконец я вспомнил Люцифера.

— Да. Что это означает?

— Свет, кажется.

— А как насчет Иисуса?

— А что насчет Иисуса?

— Что он сказал?

— Ну, кучу всего, я полагаю.

— Как он сам себя называл?

— Добрый пастырь?

— Еще.

— Э-э-э… Путь?

— Нет. Еще.

— Ты имеешь в виду — Свет?

— Да. Вот Старый Ник и Иисус — оба Свет. Ты же помнишь, как сказал Иисус: «Я есмь Свет», — она подчеркнула слово «Я».

— А зачем он это так сказал?

— Чтобы мы не запутались.

— Как туг можно запутаться?

— Два разных света. Один ненастоящий, другой настоящий. Люцифер и мистер Бог.

Вторая идея Анны натуральным образом вытекала из первой. Тени имели величайшее значение для правильного понимания мистера Бога и, следовательно, для правильного понимания творения мистера Бога. Прежде всего — есть мистер Бог, и он есть Свет. Потом есть объект, и это творение мистера Бога. А еще есть экран, на котором получаются тени. Экран — это такая штука, которая избавляет нас ото всей избыточной информации и позволяет играть со всякими штуками типа сложения и геометрии.

А потом, не думаете же вы. что мистер Бог потратил все свои чудеса на простое сложение и геометрию? Разумеется, нет. Можно поставить экран под углом к лучу света или двигать сам его источник в разных направлениях. Тени будут искажаться, но это все еще будут тени, и о них можно говорить с точки зрения здравого смысла. Сложение все еще имеет место. Кроме того, можно изгибать экран всякими интересными способами, но тени все равно останутся тенями. А еще можно засунуть источник света в сам объект и посмотреть, что получится на экране. Если сделать на экране тень тени, а потом изогнуть экран, то линия длиной в дюйм может почти исчезнуть, а может растянуться до бог знает каких пределов. Только начни изгибать экран, и кто знает, до какого сложения ты дойдешь Вот это Анна и называла настоящими играми мистера Бога. Но вот с тенью тени тени ничего этого проделать было нельзя. Эта маленькая упрямая точка наотрез отказывалась изменяться, хоть ты ее режь.