Родство слов и словесная форма

25. Выше мы уже убедились в том, что образование слов вообще сводится всего лишь к выбору, в соответствии со сходствами, которые имеют место в обеих сферах, звуков, пригодных для обозначения определенных понятий, и к приданию этим звукам более или менее определенной формы. Таким образом, в область нашего рассмотрения входят: форма слов и их родственные связи. Производя дальнейший анализ, мы обнаруживаем, что родство слов оказывается трояким, а именно: существует родство звуков, логическое родство понятий и родство, возникающее в результате обратного воздействия слов на дух. Поскольку логическое родство основывается на идеях, то прежде всего здесь можно вспомнить о той части словарного запаса, где одни слова превращаются в другие в соответствии с общими закономерностями, то есть конкретные слова превращаются в абстрактные, слова, обозначающие отдельные предметы, — в собирательные и т. п. От подобных случаев, — однако, я здесь отвлекаюсь, ибо характерная модификация таких слов весьма существенно сходна с той, которая свойственна различным речевым проявлениям одного и того же слова в разных грамматических взаимосвязях. В таких случаях неизменная часть значения слова соединяется с другой, изменяемой частью. Но то же самое обнаруживается и в других сферах языка. Очень часто в понятии, выступавшем в качестве общего при обозначении разнородных объектов, можно распознать основную часть слова, и языковая практика может способствовать либо затруднять такое распознание, подчеркивать либо затемнять основное понятие и отношение к нему его модификаций. Обозначение понятия посредством звука представляет собой объединение вещей, которые по своей природе никогда не могут по-настоящему объединиться. Но понятие точно так же не может быть отделено от слова, как человек — от черт своего лица. Слово есть индивидуальное оформление понятия, и если понятие отказывается от этого оформления, оно может проявиться вновь только в других словах. И все же душа постоянно стремится к обретению независимости от языковой сферы, ибо слово ограничивает ее внутреннее, все более обогащающееся восприятие и часто даже грозит удушить нюансы этого восприятия самой своей природой, более материальной в звуковом отношении и слишком общей в том, что касается значения. Душе приходится трактовать слово скорее как отправную точку для своей внутренней деятельности, а не замыкаться в его границах. Но то, что она таким образом сохраняет и чего она достигает, она вновь сообщает слову, и из этих постоянно действующих разнонаправленных тенденций при надлежащей активности духовных сил проистекает все большее совершенствование языка, все возрастающее обогащение его духовным содержанием, повышающее уровень его требований по мере того, как они все лучше удовлетворяются. Как видно на примере всех высокоразвитых языков, по мере того, как мысль и восприятие приобретают все больший размах, слова получают все более широкое и глубокое значение.

Соединение разнородных по своей природе понятий и звуков, даже если отвлечься от материального звучания последних, по самой своей сущности требует посредничества чего-либо третьего, в котором они могли бы слиться воедино. Этот посредник всегда обладает чувственной природой; так, в слове „разум" (Vernunft) заключено понятие „брать" (nehmen), в слове „рассудок" (Ver- stand) — понятие „стоять" (stehen), в слове „цветение" (Bluthe) — понятие „вытекать, бить ключом"; этот посредник относится к внутренней или к внешней стороне деятельности или восприятию. Если деривация позволяет правильно его обнаружить, то можно, все более абстрагируясь от конкретного, целиком либо с сохранением его индивидуальной характеристики свести этот посредник к категориям экстенсии или интенсии, либо же к определенным модификациям обеих этих категорий, так, что окажутся достигнутыми общие сферы пространства, времени и степени восприятия. И если таким образом исследовать слова отдельного языка, то можно добиться, пусть даже при неясности многих отдельных моментов, распознания связующих этот язык нитей и обрисовать, по меньшей Мере в главных чертах, то, как в этом языке индивидуализируется всеобщая практика. Можно затем попытаться перейти от конкретных слов к исходным воззрениям и восприятиям, посредством которых каждый язык в своих словах в соответствии с одухотворяющим его гением связывает между собой звуки и понятия. Однако такое сравнение языка с идеальной сферой, отображением Которой он является, казалось бы, наоборот, требует движения от понятий к словам, ибо только понятия, как прообразы, могут содержать то, что необходимо для оценки словесных обозначений, £ соответствии с видом и полнотой последних. Но такой путь наталкивается на внутреннее препятствие, так как понятия, в том $Иде, в каком они сочетаются с отдельными словами, уже не могут представлять нечто общее, нуждающееся лишь в дальнейшей индивидуализации. Если же попытаться достичь искомой цели путем постулирования категорий, то между самой узкой из категорий и понятием, индивидуализированным в слове, останется непреодолимый разрыв. Таким образом, никогда нельзя полностью определенно установить, в какой мере язык исчерпывает все множество понятий, нуждающихся в обозначении, и с какой степенью методической точности он переходит от исходных понятий к производным, ибо для исследования этого метод разветвления понятий непригоден, а метод анализа слов позволяет, быть может, определить то, что достигнуто, но не то, что является искомым.

Никоим образом нельзя рассматривать словарный запас языка как готовую, застывшую массу. Не говоря уже о постоянном процессе образования новых слов и словоформ, словарный запас, пока язык живет в речи народа, представляет собой развивающийся и вновь воспроизводящийся продукт словообразовательной потенции, прежде всего в той своей основе, которой язык обязан своей формой, затем при выучивании языка в детстве и, наконец, при повседневном речеупотреблении. Безошибочное использование в речи необходимого в каждый данный момент слова, несомненно, нельзя объяснить одной памятью. Никакая человеческая память не смогла бы этого обеспечить, если бы душа одновременно не содержала бы в себе некий инстинкт, предоставляющий ей ключ к образованию слов. И иностранный язык можно выучить лишь в результате постепенного, достигаемого лишь через посредство упражнения освоения этого ключа к нему, лишь благодаря единообразию языкового устройства вообще и специфическому родству таких устройств у отдельных народов. Несколько иначе обстоит дело с мертвыми языками. Ведь их словарный запас, с нашей точки зрения, представляет собой закрытое целое, глубокий анализ которого доступен лишь для удачного исследования. Но и их изучение возможно только посредством усвоения некогда одухотворявшего их принципа; в этом случае они, в сущности, мгновенно возвращаются к жизни. Ибо язык ни при каких условиях нельзя изучать как мертвое растение. Язык и жизнь суть нераздельные понятия, и процесс обучения в этой области всегда сводится к процессу воспроизводства.

Если исходить из сформулированной здесь точки зрения, то четко вырисовывается единство словарного запаса каждого языка. Словарный запас представляет собой единое целое, поскольку его породила единая сила, и процесс этого порождения непрерывно продолжается. Его единство основывается на взаимосвязи опосредованных представлений и звуков, обусловленной родством понятий. Поэтому прежде всего нам необходимо рассмотреть эту взаимосвязь.

Индийские грамматисты построили свою систему, конечно, чересчур искусственную, но в целом свидетельствующую об удивительной остроте ума, исходя из предположения, что известный им словарный запас их языка можно полностью объяснить из него же самого. Тем самым они рассматривали свой язык как первоначальный и исключали всякую возможность заимствования им в ходе времени иностранных слов. И то, и другое, бесспорно, было неправильно. Ибо даже если отвлечься от всякой исторической либо предоставляемой самим' языком аргументации, совершенно неправдоподобно, чтобы до нашего времени сохранился какой бы то ни было первоначальный язык в своем исходном виде. Возможно, что и индийские грамматисты на практике стремились лишь к систематическому упорядочению языка для удобства обучения, не заботясь непосредственно об исторической справедливости подобного упорядочения. Но и с индийцами в этом отношении могло произойти то же, что с большинством наций в момент расцвета их духовной культуры. Человек прежде всего пытается обнаружить связь явлений, пусть даже внешних, в сфере мысли; историческое искусство всегда появляется позже, и чистое наблюдение, а тем более эксперимент появляются лишь вслед за идеалистическими или фантастическими системами. Вначале человек пытается получить власть над природой, исходя из идеи. Признавая все это, нужно, однако, заметить, что подобное предположение об объяснимое™ санскрита из него самого свидетельствует о правильном и глубоком понимании природы языка вообще. Ибо действительно первоначальный, чистый от чужеродных примесей язык на самом деле должен бы был сохранять в себе реально обнаружимую связность словарного состава. Поэтому столь упорные попытки проникнуть в словообразование, в эту самую глубокую и загадочную сферу языка, были предприятием, заслуживающим внимания уже самой Своей смелостью.

Сущность звуковой связности слов основывается на том, что сравнительно небольшое количество корневых звуков, на которых базируется весь словарный запас, при помощи аффиксов и модификаций приспосабливается к обозначению все более определенных и все более сложных понятий. Повторение одного и того же корневого звука, или же возможность распознания его по определенным правилам, а также закономерности в значении аффиксов или других модификаций, таким образом, обусловливают ту объяснимость языка из себя самого, которую можно назвать механической или технической.

Но существует еще одно важное, касающееся корневых слов и до сих пор сильно недооценивавшееся различие между словами с точки зрения их происхождения. Большое число слов имеет как бы повествовательную или описательную природу, обозначает движения, свойства и объекты сами по себе, безотносительно к какой бы то ни было предполагаемой личности; напротив, в других случаях как раз выражение последней или косвенная отсылка к ней составляют главную сущность значения. Мне кажется, что в одной из более ранних работ [51]я сумел показать, что местоимения должны быть первоначальными в любом языке, и что представление о том, что местоимение есть самая поздняя часть речи, абсолютно неверно. Представление о чисто грамматическом замещении имени местоимением подменяет в таком случае более глубокую языковую склонность. Изначальным, конечно, является личность самого говорящего, который находится в постоянном непосредственном соприкосновении с природой и не может не противопоставлять последней также и в языке выражение своего „я". Но само понятие „я" предполагает также и „ты", а это противопоставление влечет за собой и возникновение третьего лица, которое, выходя из круга чувствующих и говорящих, распространяется и на неживые предметы. Лицо, в частности „я", если отвлечься от конкретных признаков, находится во внешней связи с пространством и во внутренней связи с восприятием. Таким образом, к местоимениям примыкают предлоги и междометия. Ибо первые выражают отношения пространства или времени, понимаемого как протяженность, к неким точкам, неотделимым от собственного их значения, а вторые суть просто выражения эмоций (Lebensge- fuhl). Вероятно даже, что действительно простые местоимения сами восходят к обозначениям отношений пространства или восприятия.

Проведенное здесь различие — тонкое и требует особо тщательного подхода, ибо, с одной стороны, все слова, обозначающие внутреннее восприятие, как и слова, обозначающие внешние объекты, образуются описательно и в целом объективно. Разбираемое различие основывается лишь на сущности обозначения, которую составляет действительное выражение восприятия определенной личности. С другой стороны, в языках могут существовать и действительно существуют такие местоимения и предлоги, которые происходят от вполне конкретных признаковых слов. Лицо может обозначаться чем-либо, связанным с понятием лица, а предлог аналогичным образом — именем, значение которого сходно с предложным; так, „за" может быть образовано от „спины", „перед" — от „груди" и т. п. Возникшие таким образом слова могут настолько измениться с течением времени, что становится трудно решить, производны они или первоначальны. Но даже если некоторые подобные случаи являются спорными, все же нельзя отрицать, что каждый язык первоначально должен был обладать такими словами, отражающими непосредственное ощущение личности. Боппу принадлежит важная заслуга обнаружения различия между этими двумя типами непроизводных слов и введения того из этих типов, на который до тех пор не обращали внимания, в учение об образовании слов и форм. Ниже мы увидим, однако, сколь глубокомысленным способом (который также впервые был описан Боппом на материале санскритских форм) язык в своих целях сочетает оба эти типа, каждый из которых при этом сохраняет свою значимость.

Различаемые здесь объективные и субъективные корни языка (если можно для краткости воспользоваться такими, далеко не исчерпывающими всего смысла этих понятий, обозначениями) между тем не вполне эквивалентны друг другу по природе и потому не могут подвергаться той же процедуре рассмотрения, какой подвергаются основные звуки. Объективные корни имеют вид возникших в результате анализа; от них отделены вспомогательные звуки, значение их расширено до неопределенной степени с тем, чтобы включить в его сферу все производные от этих корней слова, и в результате образованы формы, которые лишь в переносном смысле можно назвать словами. Субъективные корни, очевидно, отчеканены самим языком. Значение их не допускает никакой широты, а напротив, всегда является выражением четкой индивидуальности; такое выражение было необходимо для говорящего, и оно в известной степени могло сохраниться вплоть до завершения Процесса постепенного обогащения языка. Поэтому в субъективных корнях, как мы постараемся показать более подробно ниже, можно обнаружить следы примитивного языкового состояния. Для объективных же корней, без определенных исторических свидетельств, то же самое можно предполагать лишь с весьма большой осторожностью.

Названия корней заслуживают лишь такие основные звуки, которые непосредственно соотносятся с обозначаемым понятием, без присоединения других звуков, имеющих собственное значение. В таком узком понимании корни не обязательно должны принадлежать реальному языку, а в языках, форма которых требует добавления к корням дополнительных звуков, такое вообще едва ли возможно или же возможно лишь при определенных условиях. Ибо реальный язык проявляется только в речи, и для языкотворчества невозможно движение вниз по тому же пути, по которому в обратном направлении осуществляется анализ. Если в подобном языке корень выступает как слово, как, например, в санскритском yudh'борьба', или как часть словосложения, например dharmawid'знающий справедливость', то это исключения, совершенно недостаточные для предположения о том, что здесь, так же, как в китайском языке, в речи могут выступать неоформленные корни. Напротив, гораздо вероятнее, что по мере привыкания слуха и сознания говорящих к корневым звукам появились такие отдельные Случаи их безаффиксального употребления. Но когда при анализе Мы выделяем корневые звуки, возникает вопрос, всегда ли мы в Итоге получаем действительно неразложимые корни? Что касается Санскрита, то Боппу, а также Потту (в упоминавшейся уже выше важной работе, которая наверняка послужит основой для дальнейших исследований) успешно удалось показать, что многие так Называемые корни являются сложными или образованными посредством редупликации. Но сомнение может быть высказано и НО поводу тех корней, которые кажутся действительно простыми. Я имею в виду в особенности те корни, которые не совпадают по своему строению с простыми слогами или со слогами, в которых гласный окружен только с трудом отделимыми от него согласными. В таких корнях также могут скрываться сложения, ставшие уже нераспознаваемыми в результате фонетических модификаций, таких, как стяжение, отпадение гласных и т. п. Я говорю это не для того, чтобы подменить факты пустыми домыслами, но затем, чтобы не преградить произвольным образом дальнейшее проникновение исторических исследований в еще недостаточно изученные языковые состояния, и потому, что занимающая нас сейчас проблема соотношения языков со словообразовательной потенцией делает необходимым поиск всех путей, по которым могло идти образование языкового строя.

Поскольку корневые звуки обнаруживаются, постоянно вновь воспроизводясь, в весьма видоизмененных формах, они приобретают все большую отчетливость в той мере, в какой язык приближает свою трактовку глагола к его истинной природе. Ибо вследствие активности и подвижности этой части речи, как бы никогда не находящейся в неподвижности, один и тот же корневой слог каждый раз обязательно появляется в сопровождении различных дополнительных звуков. Поэтому индийские грамматисты обнаруживали совершенно правильное ощущение своего языка, когда трактовали все корни как глагольные и каждый относили к определенному спряжению. Но и в самой природе языкового развития заложено то, что даже в историческом плане понятия движения и качества получают обозначение раньше всего, ибо только они могут естественным образом вновь и вновь использоваться для обозначения объектов, представляющих собой простые слова. Но сами по себе понятия движения и качества близки друг к другу, и чуткому языковому сознанию часто свойственно их объединять. На то, что индийские грамматисты осознавали существенное различие между понятиями движения и качества, с одной стороны, и словами, обозначающими самостоятельные предметы, с другой, указывает различение ими суффиксов kritи unadi. При помощи обоих видов суффиксов слова производятся непосредственно от корней. Но первые образуют лишь такие слова, в которых корневое понятие представлено лишь в качестве общих, в равной мере подходящих к нескольким производным, модификаций. Действительно субстанциональное значение при таких суффиксах встречается реже и лишь в тех случаях, когда выражение последнего относится к рассматриваемому виду. Суффиксы unadi, напротив, распространяются именно на названия конкретных предметов и в образованных при их помощи словах самым темным компонентом является как раз сам суффикс, который должен был бы содержать более общее понятие, модифицирующее корень. Бесспорно, существенную часть таких образований составляют искусственные и, очевидно, не древние слова. Чересчур явно видна их намеренная деривация, исходящая из принципиального требования свести все слова языка без исключения к фиксированной совокупности корней. Среди таких названий конкретных предметов могут быть представлены, с одной стороны, иноязычные, некогда заимствованные санскритом, с другой стороны — утерявшие этимологическую ясность сложения. Наличие некоторого количества последних среди слов unadiв настоящее время уже доказано. Конечно, здесь мы имеем дело с самой темной языковой сферой, и поэтому недавно было выдвинуто справедливое предложение выделить большую часть слов unadiв особый класс слов темного и неопределенного происхождения.

Сущность звуковой связности основывается на распознаваемости корневого слога, которая в различных языках осуществляется с большей или меньшей тщательностью в зависимости от того, насколько правильно их строение. Но в языках с очень совершенным строением к корневому звуку, индивидуализирующему понятие, примыкают дополнительные звуки, выступающие в качестве общих, модифицирующих. И поскольку при произношении каждое слово, как правило, имеет одно главное ударение, а безударные слоги характеризуются понижением тона по сравнению с ударными (см. ниже, § 28), то в правильно устроенных языках внутри простых производных слов дополнительные звуки занимают небольшое, хотя и весьма значительное место. Они являются как бы точными и краткими указаниями для рассудка, куда ему необходимо помещать более отчетливо выраженное в чувственном отношении корневое понятие. Этот закон чувственного упорядочения, связанный также и с ритмической структурой слов, видимо, вообще формально господствует в языках с чистой организацией и не нуждается в дополнительном стимуле со стороны самих слов. Поэтому стремление индийских грамматистов подвести под этот закон все слова своего языка свидетельствует по меньшей мере о правильном понимании ими духа своего языка. Но поскольку ранние грамматисты как будто бы не выделяли еще суффиксов unadi, то это достижение представляется сравнительно поздним. Фактически большинство санскритских слов, обозначающих конкретные объекты, обнаруживает подобное устройство, при котором наряду с главным корневым слогом представлено краткое второстепенное окончание, и это вполне хорошо сочетается со сказанным выше о возможности существования сложений, утерявших этимологическую ясность. Один и тот Же фактор оказывал воздействие как на деривацию, так и на словосложение и постепенно приводил к стиранию значения и звучания одного компонента в противовес другому, заключающему в себе более индивидуальное или определенное обозначение. Ибо если мы встречаем в языках, наряду с почти невероятными стираниями и искажениями звуков в ходе времени, также и упорное стремление к сохранению на протяжении столетий некоторых совершенно изолированных и простых звуков, то это, по-видимому, большей частью обусловливается имеющими определенную мотивировку тенденциями или задачами внутреннего языкового сознания. Время как таковое оказывает свое воздействие на все языковые элементы, но предварительно оно может подвергнуть какой-либо отдельный звук намеренному или безучастному разрушению.