Агид и клеомен и тиберий и гай гракхи 119 страница

У царя побывали также[1864]фиванец Исмений и Пелопид, незадолго до того выигравший битву при Левктрах. Пелопид держал себя с безукоризненным достоинством, а Исмений, когда ему приказали поклониться царю, уронил перед собою наземь перстень, а затем нагнулся и поднял, персы же решили, будто он отдал земной поклон. Афинянин Тимагор передал через писца Белурида записку с тайными вестями, и Артаксеркс был до того обрадован, что дал ему десять тысяч дариков, а так как Тимагор хворал и лечился коровьим молоком, приказал гнать за ним следом восемьдесят дойных коров. Кроме того, царь подарил ему ложе с постелью и рабов, чтобы ее постилать, – точно сами греки готовить постели не умеют! – а также носильщиков, которые несли больного до самого моря. Пока же он находился при дворе, ему посылали необыкновенно богатые и обильные угощения, так что однажды брат царя Остан промолвил: «Помни, Тимагор, этот обед: не за малую, видно, службу так пышно тебя потчуют». Слова эти были скорее укором изменнику, чем напоминанием об оказанных милостях. Впоследствии афиняне осудили мздоимца на смерть.

23. Чиня грекам бесчисленные обиды и притеснения, Артаксеркс доставил им радость лишь однажды – когда казнил Тиссаферна, заклятого их врага. Казнил же его царь после того, как Парисатида искусно увеличила бремя уже и прежде лежавших на нем обвинений. Царь недолго гневался на мать, но примирился с нею и снова приблизил к себе: он ценил ум Парисатиды и ее царственную гордость, а никаких причин, способных вызвать взаимные подозрения или обиды, более не существовало. С тех пор Парисатида во всем угождала царю, не противилась ни единому из его действий и таким образом приобрела громадную силу, ибо сын исполнял любое ее желание. И вот она обнаруживает, что Артаксеркс безумно влюблен в одну из своих дочерей, Атоссу, но прячет и подавляет эту страсть (в основном из‑за нее, Парисатиды), хотя, – как сообщают некоторые писатели, – уже вступил с девушкой в тайную связь. Едва догадавшись о чувствах сына, Парисатида делается к Атоссе приветливее прежнего, начинает расхваливать Артаксерксу ее красоту и нрав – поистине‑де подобающие царице, и, в конце концов, убеждает царя жениться на дочери и назвать ее законной супругой, пренебрегши суждениями и законами греков, ибо для персов он, по воле бога, сам и закон и судья, и сам вправе решать, что прекрасно и что постыдно. Иные – и среди них Гераклид из Кимы – утверждают, будто Артаксеркс взял в жены не только Атоссу, но и другую дочь, Аместриду, о которой мы расскажем немного ниже. Атоссу же он любил так сильно, что, хотя по всему телу у нее шли белые лишаи, нимало ею не брезгал и не гнушался, но молил Геру об ее исцелении и единственно пред этою богинею склонился ниц, коснувшись руками земли, а сатрапы и друзья, повинуясь царскому приказу, прислали богине столько даров, что все шестнадцать стадиев, отделявшие храм Геры от дворца, были усыпаны золотом и серебром, устланы пурпуром и уставлены лошадьми.

24. Артаксеркс начал войну с Египтом[1865], но потерпел неудачу из‑за раздора между полководцами, возглавлявшими поход, – Фарнабазом и Ификратом. Против кадусиев царь выступил сам с тремястами тысячами пеших и десятью тысячами конницы. Вторгнувшись в их землю, гористую, туманную и дикую, не родящую никакого хлеба, но питающую своих воинственных и непокорных обитателей грушами, яблоками и иными подобными плодами, он незаметно для себя попал в очень трудное и опасное положение: ни достать продовольствие на месте, ни подвезти извне было невозможно, так что питались только мясом вьючных животных и за ослиную голову охотно давали шестьдесят драхм. Царские трапезы прекратились. Лошадей осталось совсем немного – остальных забили и съели.

Спас в ту пору и царя, и войско Тирибаз, человек, который, благодаря своим подвигам и отваге, часто занимал самое высокое положение и столь же часто его терял из‑за собственного легкомыслия и тогда прозябал в ничтожестве. У кадусиев было два царя, и каждый имел свой особый лагерь. И вот Тирибаз, переговоривши с Артаксерксом и открыв ему свой замысел, едет к одному из царей, а ко второму тайно отправляет своего сына, и оба принимаются обманно внушать обоим кадусиям, будто другой царь уже отряжает к Артаксерксу посольство с просьбою о дружбе и союзе, но – только для себя одного. А стало быть, единственно разумный шаг – предупредить события и вступить в переговоры первым, причем оба перса обещали всемерно содействовать успеху этих переговоров. Кадусии дались в обман, оба спешили опередить друг друга, и один отправил послов с Тирибазом, а другой – с сыном Тирибаза.

Все это заняло немало времени, в продолжение которого враги Тирибаза всячески чернили его пред Артаксерксом и успели заронить подозрения в душу царя: он пал духом, раскаивался, что оказал доверие Тирибазу, и благосклонно прислушивался к речам его ненавистников. Но когда, ведя за собою кадусиев, появился и сам Тирибаз, и его сын, когда с обоими посольствами был заключен мир, Тирибаз прославился и возвысился. Он двинулся в путь вместе с царем, который в тогдашних обстоятельствах убедительно показал, что трусость и изнеженность порождаются не роскошью и богатством, как принято думать, но низкой, неблагородной и следующей дурным правилам натурой. Ни золото, ни кандий, ни драгоценный, в двенадцать тысяч талантов, убор, постоянно украшавший особу царя, не мешали ему переносить все труды и тяготы наравне с любым из воинов. Спешившись, с колчаном на перевязи, со щитом в руке, он сам шагал во главе войска по крутым горным дорогам, и остальные, видя его бодрость и силы, испытывали такое облегчение, словно бы за плечами у них выросли крылья. Таким образом, они ежедневно проходили двести стадиев, а то и более.

25. Наконец Артаксеркс приблизился к царской стоянке с изумительными, великолепно разукрашенными садами[1866], и, так как ударил мороз, а места вокруг были пустынные и безлесые, он разрешил воинам запасаться дровами в садах и рубить все подряд, не щадя ни сосны, ни кипариса. Но воины жалели деревья, дивясь их вышине и красоте, и тогда Артаксеркс взял топор и собственными руками свалил самое высокое и самое красивое дерево. Тут все принялись за дело и, разведя множество костров, с удобством провели ночь.

Так возвратился царь, понеся тяжелые потери в людях и лишившись почти всех коней. Полагая, что неудачный поход вызвал чувство презрения к государю, он стал подозревать виднейших своих приближенных и многих казнил в гневе, но еще больше – от страха. Ибо главная причина кровожадности тираннов – это трусость, тогда как источник доброжелательства и спокойствия – отвага, чуждая подозрительности. Вот и среди животных хуже всего поддаются приручению робкие и трусливые, а благородные – смелы и потому доверчивы и не бегут от человеческой ласки.

26. Артаксеркс был уже стар, когда впервые заметил, что сыновья заранее оспаривают друг у друга престол и каждый ищет поддержки среди друзей царя и могущественных придворных. Люди справедливые и рассудительные высказывали мнение, что ему следует оставить власть Дарию – по праву первородства, ибо и сам он получил царство в согласии с этим правилом. Но младший сын, Ох, отличавшийся нравом горячим и резким, имел немало приверженцев во дворце, а главное, рассчитывал склонить отца на свою сторону с помощью Атоссы. Он домогался ее благосклонности и обещал взять ее в жены и сделать своею соправительницей после смерти отца, но ходил слух, будто он состоял с Атоссой в тайной связи еще при жизни Артаксеркса. До сведения царя, однако же, это не дошло.

Желая разом лишить Оха всякой надежды, чтобы он не вздумал повторить того, на что некогда отважился Кир, и царство не оказалось бы еще раз ввергнутым в жестокую войну, Артаксеркс провозгласил Дария, – которому шел уже пятидесятый год, – царем и позволил ему носить так называемую прямую китару[1867]. По персидскому обычаю вновь назначенный наследник престола мог просить любого подарка, а царь, назначавший наследника, был обязан исполнить любую его просьбу, если только это оказывалось возможным, и Дарий попросил Аспасию, – в прошлом первую среди возлюбленных Кира, а теперь наложницу царя. Она была из Фокеи в Ионии, родилась от свободных родителей и получила хорошее воспитание. Вместе с другими женщинами ее привели к Киру, когда он обедал, и остальные сразу же сели подле и без всякого неудовольствия принимали его шутки, прикосновения и ласки, Аспасия же молча остановилась у ложа и, когда Кир велел ей подойти ближе, не послушалась. Слуги хотели подвести ее насильно, но она воскликнула: «Горе тому, кто тронет меня хотя бы пальцем!» Все присутствовавшие подумали, что она груба и неотесана, а Кир был доволен, засмеялся и сказал человеку, который привел женщину: «Вот видишь, из всех, что ты мне доставил, только одна свободная и неиспорченная!» С тех пор он оказывал Аспасии особое внимание и вскоре полюбил ее больше всех других и прозвал Умницей. Она была захвачена после смерти Кира на поле битвы, когда победители грабили лагерь.

27. Ее‑то Дарий и попросил и просьбою своей раздосадовал отца. Варварские народы ревнивы до последней крайности – настолько, что смерть грозит не тому даже, кто приблизится и прикоснется к какой‑нибудь из царских наложниц, но тому, кто хотя бы обгонит на дороге повозку, в которой они едут. Царь был женат на Атоссе, взяв ее за себя по любви и нарушив при этом все обычаи, – и все же он содержал при дворе триста шестьдесят наложниц замечательной красоты. Итак, он отвечал сыну, что Аспасия не рабыня, а свободная, и, если она изъявит на то свое согласие, Дарий может ее взять, силу же употреблять не следует. Послали за Аспасией, и, вопреки ожиданиям царя, она избрала Дария. Скрепя сердце Артаксеркс подчинился обычаю и отдал наложницу, но вскорости снова отобрал – чтобы назначить жрицею чтимой в Экбатанах Артемиды, которую называют Анаитидой[1868], и чтобы остаток своих дней она провела в чистоте и непорочности. Царь считал, что наказывает сына не сурово, а очень мягко и как бы шутя, но Дарий был в ярости, то ли потому, что без памяти любил Аспасию, то ли полагая, что отец жестоко его оскорбил и насмеялся над ним.

Тирибаз угадал настроение царевича и постарался ожесточить его еще сильнее, в участи Дария узнавая собственную участь. Дело заключалось в следующем. У царя было несколько дочерей, и он обещал отдать Апаму Фарнабазу, Родогуну – Оронту, а за Тирибаза выдать Аместриду. Два первых обещания он сдержал, но Тирибаза обманул и женился на Аместриде сам, а с Тирибазом помолвил самую младшую дочь – Атоссу. Когда же он взял в жены и эту свою дочь, вспыхнувши к ней страстью, как уже рассказано выше, Тирибаз ожесточился окончательно. Он и вообще‑то не обладал твердым характером, но был человек неуравновешенный и неровный и, то становясь в один ряд с первыми людьми в государстве, то впадая в немилость и терпя унижение, ни одну из таких перемен не сносил с подобающею сдержанностью: находясь в чести, вызывал всеобщее недоброжелательство своим высокомерием, а в пору неудач выказывал не смирение и спокойствие, но неукротимую гордыню.

28. Маслом в огонь были для заносчивого Дария речи Тирибаза, упорно твердившего, что бесполезно водружать на голову прямую китару тому, кто сам не стремится верно направить свои дела, и что глубоко заблуждается Дарий, если твердо рассчитывает получить престол в то время, как братец его крадется к власти через гинекей, а характер отца столь переменчив и ненадежен. Ради какой‑то гречанки он вероломно нарушил нерушимый у персов закон – кто же поверит, что он, и в самом деле, исполнит уговор о вещах первостепенной важности? И притом не достигнуть царского достоинства – совсем не то же самое, что лишиться его, ибо Оху никто не воспрепятствует жить счастливо и частным лицом, а ему, Дарию, уже провозглашенному царем, не остается ничего иного, как либо царствовать, либо вовсе не жить.

Да, безусловно справедливы слова Софокла:

Совет поспешный нас ведет дорогой зла[1869],

ибо легок и гладок путь к тому, чего мы хотим, а большинство – по незнанию и неведению прекрасного – хочет дурного. Правда, во многом помогли Тирибазу соблазнительное величие царской власти и страх Дария перед Охом; не без вины оказалась и Киприда – я имею в виду удаление Аспасии.

29. Итак, Дарий полностью доверился Тирибазу. Когда в заговор были вовлечены уже очень многие[1870], какой‑то евнух открыл Артаксерксу все их планы, в точности выведав, что они решили ночью проникнуть в спальню царя и убить его в постели. Отнестись безразлично к нависшей угрозе и пропустить донос мимо ушей Артаксеркс считал опасным, но еще более опасным представлялось ему поверить доносчику без всяких доказательств. И вот как он поступил. Евнуху он велел оставаться при заговорщиках и зорко за ними следить, а в спальне распорядился пробить стену позади ложа, навесить дверь и прикрыть ее ковром. Когда срок покушения настал, евнух известил об этом царя. Артаксеркс не поднялся с постели до тех пор, пока не приметил и не разглядел каждого из вошедших, и только увидев, что они обнажили мечи и ринулись к нему, мгновенно откинул ковер, проскользнул во внутренний покой и с криком захлопнул за собою дверь. Убийцы, так и не исполнившие своего замысла, но узнанные царем, выбежали в те же двери, которыми прокрались в спальню. Тирибазу все советовали спасаться, потому что вина его открылась; рассыпались кто куда и остальные. Тирибаз был настигнут, положил в схватке многих царских телохранителей и, в конце концов, пал сам, сраженный брошенным издали копьем.

Дарий, взятый под стражу вместе с детьми, предстал перед царскими судьями – так распорядился отец. Сам Артаксеркс на суде не присутствовал, и с обвинением выступили другие, но служителям приказал записать мнение каждого из судей и записи подать ему. Все высказались единодушно и приговорили Дария к смерти. Прислужники взяли его и отвели в темницу по соседству с дворцом. На зов их явился палач с острым как бритва ножом, которым отрезают головы осужденным, однако ж, увидев Дария, в ужасе отступил, оглядываясь на дверь и словно не имея ни сил, ни мужества наложить руку на царя. Но судьи снаружи грозно приказывали ему делать свое дело, и тогда, отвернувшись, он схватил Дария за волосы, запрокинул ему голову и перерезал ножом горло. Некоторые писатели сообщают, что суд происходил в присутствии самого Артаксеркса и что Дарий, под бременем улик, пал ниц и молил отца о пощаде, но царь в гневе вскочил, вытащил из ножен саблю и зарубил сына. Потом он вышел на передний двор, помолился Солнцу и промолвил: «Ступайте персы, ступайте с радостью и расскажите остальным, что великий Оромазд покарал замысливших ужасное преступление!»

30. Таков был исход этого заговора. Ох, которого поддерживала Атосса, питал теперь самые светлые надежды на будущее, но все еще опасался Ариаспа – единственного оставшегося в живых законного царевича, а из побочных братьев – Арсама. Ариаспа персы считали достойным престола не потому, что он был старше Оха, но за его мягкий, простой и добрый нрав, Арсам же славился умом и был особенно мил и дорог отцу, о чем Ох отлично знал. Задумав погубить обоих, Ох, отличавшийся разом и кровожадностью, и коварством, против Арсама пустил в ход природную свою жестокость, а против Ариаспа подлую хитрость. Он стал подсылать к Ариаспу одного за другим царских евнухов и друзей, всякий раз приносивших грозные и пугающие вести, будто царь решил предать его мучительной и позорной казни. Что ни день доставляя с таинственным видом такого рода сообщения и то нашептывая, что царь откладывает свой приговор, то – что вот‑вот приведет его в исполнение, они до предела запугали несчастного, смешали все его мысли, наполнили душу робостью и унынием, и, в конце концов, он раздобыл смертоносного яда, выпил и положил конец всем своим тревогам. Узнав о том, как он скончался, царь горько оплакал сына. Он догадывался, кто повинен в гибели Ариаспа, но, по старости лет, был не в состоянии расследовать дело до конца. Тем горячее полюбил он теперь Арсама и открыто выказывал ему величайшее доверие. Тогда Ох пришел к убеждению, что медлить нельзя, и подговорил Арпата, сына Тирибаза, убить Арсама. Артаксеркс был уже в таком преклонном возрасте, когда любое огорчение может оказаться роковым. Узнав о страшной участи Арсама, он в самый короткий срок угас от печали и горя. Он прожил девяносто четыре года, правил царством шестьдесят два и оставил по себе славу доброго, любящего своих подданных государя – главным образом, в сравнении с сыном своим Охом, который всех превзошел кровожадностью и страстью к убийствам.

АРАТ

[Перевод С.П. Маркиша]

1. У философа Хрисиппа, Поликрат, приводится одна древняя поговорка. Но, вероятно, страшась зловещего смысла этой поговорки, Хрисипп передает ее не в подлинном виде, а в том, какой сам находит более пристойным и уместным:

Кто, как не сын, вспомянет отца при судьбине счастливой?

Дионисодор из Трезена, опровергая Хрисиппа, восстанавливает истинное ее звучание:

Кто, как не сын, вспомянет отца при судьбине злосчастной?

и прибавляет, что она затыкает рот тем, кто, сами по себе не стоя ничего, хотят укрыться за доблестями предков и неумеренно их превозносят. Но в ком, по слову Пиндара[1871], «обнаруживается природное благородство отцов», как, например в тебе, устраивающем свою жизнь в согласии с самым прекрасным из семейных образцов, для того, конечно, истинное счастье – вспоминать о великих и славных предках, слушать рассказы о них или же рассказывать самому. Ибо такие люди не по недостатку собственных заслуг ссылаются на заслуги чужие, но, видя в своих достоинствах наследие отцов и дедов, тем самым воздают им хвалу и как родоначальникам, и как наставникам жизни.

Вот по этим‑то причинам я и посылаю тебе составленное мною жизнеописание Арата, твоего согражданина и прародителя, которого ты не посрамляешь ни славою твоей, ни могуществом. Правда, ты и сам не пожалел трудов, чтобы с величайшею тщательностью собрать все известия о нем, но я хочу чтобы на семейных примерах воспитывались твои сыновья, Поликрат и Пифокл, сперва слушая, а позже и читая о том, чему им надлежит подражать. Ведь ставить всегда и во всем на первое место одного лишь себя свойственно не любви к прекрасному, а необузданному себялюбию.

2. С тех пор как город сикионян расстался с подлинно дорийским аристократическим строем[1872], былому согласию пришел конец и начались раздоры между честолюбивыми вожаками народа. Сикион беспрерывно страдал от внутренних неурядиц и менял одного тиранна на другого, пока, после убийства Клеона, правителями не были избраны двое самых известных и влиятельных граждан – Тимоклид и Клиний. Казалось, государство вновь начинало обретать спокойствие и устойчивость, когда Тимоклид скончался, а Клиния Абантид, сын Пасея, стремясь к тираннии, умертвил, друзей же его и родичей кого изгнал из Сикиона, а кого и убил. Семилетнего сына Клиния, Арата, Абантид тоже обрек на смерть и разыскивал его повсюду, но в охватившей дом сумятице мальчик ускользнул вместе с теми, кто спасался бегством, и, беспомощный, полный ужаса, долго блуждал по городу. Случайно оставшись незамеченным, он попал, наконец, в дом одной женщины по имени Сосо – супруги Профанта, брата его отца, приходившейся сестрою Абантиду. Женщина эта и вообще отличалась благородством характера и, к тому же, подумала, что ребенку удалось спастись по воле кого‑то из богов, а потому укрыла его у себя и ночью тайно отправила в Аргос.

3. Так с самого раннего детства в душу Арата, хитростью спасенного от гибели, запала жестокая, пламенная ненависть к тираннам, которая с годами разгоралась все жарче. Жил он у аргосских гостеприимцев и друзей своего отца и получил воспитание, подобающее свободному гражданину. Видя, что тело его бысто растет и мышцы наливаются силой, Арат посвятил себя упражнениям в палестре и преуспел в них настолько, что состязался в пятибории и получал венки. И верно, в изображениях его сразу угадывается атлет, и несмотря на ум и царственную величавость, запечатлевшиеся в чертах его лица, нетрудно заметить, что человек этот много ел[1873]и что рука его привыкла к заступу. Поэтому, вероятно, он уделил красноречию меньше внимания, чем надлежало государственному мужу, хотя был не столь уже неискусен в речах, как представляется некоторым, кто судит лишь по его «Воспоминаниям»[1874]: ведь воспоминания эти писаны урывками, между делом, без отбора соответствующих слов и выражений.

С течением времени Диний и знаток диалектики Аристотель составили заговор против Абантида, который имел обыкновение слушать их беседы на городской площади и вмешиваться в ученые споры, и наконец, в разгар одного из таких споров, убили его. Власть захватил Пасей, отец Абантида, но и он погиб, предательски умерщвленный Никоклом, который вслед за тем провозгласил себя тиранном. Говорят, что этот Никокл был в точности похож лицом на Периандра, сына Кипсела, так же, как походил на Алкмеона, сына Амфиарая, перс Оронт или на Гектора – один спартанский юноша, о котором Миртил рассказывает, что его растоптала толпа любопытных, проведавших об этом необычайном сходстве.

4. Никокл правил Сикионом пятый месяц и за это время причинил городу немало зла и сам едва не лишился власти происками этолийцев. Между тем Арат, уже вышедший из детского возраста, пользовался большим уважением – не только по знатности рода, но и за свой ум, глубокий и кипучий и, вместе, степенный, не по возрасту осмотрительный и осторожный. Поэтому и сикионские изгнанники главным образом к нему устремляли свои взоры, и Никокл не закрывал глаза на то, что делалось в Аргосе, напротив – хотя и скрытно, но зорко наблюдал за каждым шагом Арата. Он, правда, не ждал какой‑нибудь отчаянной выходки с его стороны, но опасался, не вступил ли юноша в переговоры с царями, которых связывали с его отцом узы дружбы и гостеприимства. И верно, Арат хотел вступить на этот путь, но Антигон, несмотря на щедрые обещания, выказывал полное равнодушие к делам сикионян и упустил время, а Птолемей и Египет были слишком далеко, и он решился низложить тиранна собственными силами.

5. Первыми он посвящает в свой план Аристомаха и Экдела. Аристомах был изгнанник из Сикиона, а Экдел аркадянин из Мегалополя, философ и человек дела, когда‑то слушавший в Афинах академика Аркесилая. Оба горячо одобрили замысел Арата, и тогда он обратился к остальным изгнанникам, но из них лишь немногие, те, кто считал позором не откликнуться на зов надежды, приняли участие в его начинании, большинство же пыталось удержать и самого Арата, твердя, что дерзкая отвага его вызвана неопытностью, незнанием жизни.

Арат думал о том, как захватить в сикионских владениях хотя бы уголок, откуда можно будет начать борьбу с тиранном, и в эту самую пору является в Аргос один сикионянин, бежавший из тюрьмы. Это был брат изгнанника Ксенокла. Ксенокл привел его к Арату, и он рассказал, что благополучно перебрался через городскую стену в том месте, где изнутри она почти вровень с землей, потому что примыкает к каменистому холму, а снаружи сравнительно невысока и с помощью лестницы вполне преодолима. Арат выслал на разведку Ксенокла и двух своих рабов, Севфа и Технона, с наказом внимательно осмотреть стену: он решил, что лучше – если только окажется возможным – пойти на риск и, соблюдая тайну, решить все разом, чем начинать с тиранном длительную и открытую борьбу, оставаясь частным лицом. Ксенокл и его спутники, измерив стену, вернулись и сообщили, что вообще‑то подходы к стене нетрудны и даже удобны, но приблизиться незаметно – задача непростая: мешают сторожевые собачонки в каком‑то саду, маленькие, но до крайности злобные. Выслушав это донесение, Арат немедленно приступил к делу.

6. Запасаться оружием было тогда делом обычным, – потому что чуть ли не любой в те времена покушался на чужое имущество и жизнь, – а лестницы совершенно открыто сбил плотник Эвфранор, чье ремесло ставило его вне подозрений, хотя и он принадлежал к числу изгнанников. Каждый из друзей, каких Арат успел приобрести в Аргосе, дал ему по десяти человек, а сам он вооружил тридцать своих рабов. Кроме того, через некоего Ксенофила, вожака разбойничьей шайки, он нанял небольшой отряд воинов, которым дали понять, что готовится набег на царские табуны[1875]в Сикионской земле. Бо льшая часть людей была небольшими группами отправлена вперед с приказом собраться и ждать у Полигнотовой башни. Вперед был выслан и Кафисий с четырьмя товарищами, все пятеро налегке; они должны были под вечер прийти к садовнику, назваться путешественниками и остановиться на ночлег, а потом запереть хозяина вместе с его собаками – иного способа устранить препятствие не было. Разборные лестницы спрятали в ящики и, погрузив на повозки, увезли заранее.

Между тем до Арата дошел слух, будто в Аргосе находятся соглядатаи Никокла, которые бродят по городу и тайно за ним следят. Тогда он рано утром отправился на городскую площадь и долгое время оставался там у всех на виду, беседуя с друзьями, а потом натерся маслом в гимнасии, захватил из палестры нескольких молодых людей, вместе с которыми обыкновенно пил и веселился, и повел их к себе. Спустя немного на рынке появились его рабы – один нес венки, другой покупал светильники, третий о чем‑то толковал с кифаристками и флейтистками, которых всегда приглашали играть на пирушках. Все это обмануло соглядатаев, и они, посмеиваясь, говорили друг другу: «Вот уж, поистине, нет ничего трусливее тиранна, если даже Никокл, владея таким обширным городом и такою силой, боится мальчишку, который проматывает свое содержание изгнанника на беспутные удовольствия и попойки среди бела дня!»

7. С тем они и удалились, ни о чем не подозревая, а Арат сразу после завтрака выступил из Аргоса, соединился у Полигнотовой башни со своими воинами и повел их в Немею, где и открыл всему отряду истинную цель похода. Постаравшись ободрить людей щедрыми обещаниями и дав им пароль – «Аполлон Победоносец», он двинулся прямо на Сикион, соразмеряя скорость движения с ходом луны по небосклону: сперва торопился, чтобы проделать весь путь при свете, а потом замедлил шаг, чтобы оказаться у сада рядом со стеною как раз на закате луны. Там его встретил Кафисий и сообщил, что собачонки в руки не дались и убежали, а садовника он запер. Чуть ли не весь отряд сразу пал духом и потребовал отступления, но Арат успокаивал воинов, заверяя, что сразу же повернет назад, если собаки подымут слишком громкий лай. Тут он высылает вперед людей с лестницами – во главе их были поставлены Экдел и Мнасифей, – а сам медленно движется следом, несмотря на неистовое тявканье собачонок, которые бегут вровень с Экделом. Все же изгнанники достигают стены и беспрепятственно устанавливают лестницы. Но не успели еще первые взобраться на верх, как начальник, разводивший по постам утреннюю стражу, принялся поверять караулы: зазвенел колокольчик, замелькали многочисленные факелы, раздался шум голосов и лязг оружия. Люди Арата замерли на ступеньках лестниц и таким образом без труда укрылись от глаз караульных, но навстречу первому приближался еще один отряд, и опасность была чрезвычайно велика, однако ж и эти солдаты прошли мимо, ничего не заметив. Мнасифей и Экдел мгновенно поднялись на стену, заняли подходы с обеих сторон – изнутри и извне – и отправили к Арату Технона с призывом поспешить.

8. Незначительное расстояние отделяло сад от городской стены и башни, в которой сидел большой сторожевой пес охотничьей породы. Сам он не услышал приближавшихся врагов – то ли потому, что вообще был недостаточно чуток, то ли чересчур умаявшись за день. Но собачонки садовника подняли его на ноги; сперва он только глухо ворчал, однако ж, по мере того, как люди подходили ближе, лаял громче и громче, и, в конце концов, все кругом загудело от лая, и караульный с поста напротив во весь голос окликнул псаря, спрашивая, на кого это так свирепо лает его пес и не случилось ли какой нежданной беды. Псарь на башне отвечал, что ничего особенного не случилось, а просто собаку растревожили факелы охраны и звон колокольчика. Это всего больше ободрило воинов Арата, которые решили, что псарь с ними заодно и старается ничем их не выдать и что в самом городе они тоже найдут немало верных помощников. Но подъем на стену оказался делом трудным и опасным и слишком затянулся, потому что взбираться можно было только по одному и не торопясь – иначе лестницы угрожающе качались. А между тем времени оставалось в обрез, ибо уже пели петухи и вот‑вот могли появиться крестьяне с обычным товаром, который они постоянно возят на рынок. Вот почему, хотя через стену перелезли всего сорок человек, Арат поспешно поднялся сам, подождал еще нескольких воинов и двинулся к дому тиранна и стратегию[1876], подле которого всю ночь несли стражу наемники. Неожиданно напавши на них, он захватил всех до единого, но никого не убил и немедленно послал за своими друзьями, вызывая каждого из дому. Друзья сбежались со всех сторон, а тут уже занялся день, и театр наполнился народом, который был встревожен неясными слухами, но ничего достоверного о происходившем не знал, пока не выступил вперед глашатай и не объявил, что Арат, сын Клиния, призывает сикионян к освобождению.

9. Тогда, поверив, что давно ожидаемый час настал, граждане толпою ринулись к дверям тиранна и подожгли дом. Дом быстро запылал, и столб огня поднялся так высоко, что его увидели даже жители Коринфа, и до крайности изумленные, едва не кинулись на помощь. Никокл скрылся в каких‑то подземных ходах и бежал из города, а воины, с помощью сикионян, загасив пожар, разграбили его дом. Арат и этому не препятствовал, и остальное имущество тираннов предоставил в распоряжение сограждан. Ни среди нападавших, ни среди их противников не было ни одного убитого или хотя бы раненого, но охраною и заботой судьбы все начинание в целом осталось незапятнано междоусобным кровопролитием.