Научный реализм» и развитие науки: возможна ли реалистическая интерпретация прогресса научного знания?

Когда постпозитивистская философия науки переключилась с исс­ледования структуры научных теорий на исследование динамики науки, механизмов научного изменения, обнаружилось резкое противостояние «кумулятивизма» и «дискретизма». Поскольку позитивизм был тесно связан с кумулятивизмом (точнее, с его индуктивистским вариантом) критические аргументы против позитивистов рикошетом попадали и в тех, кто представлял развитие научного знания как накопление добытых истин, ни одна из которых не отбрасывается в дальнейшем, но лишь помещается в ограниченное пространство при­менимости. Но в действительности подобное представление о развитии науки не связано необходимым образом ни с позитивизмом, ни с логи­ческим эмпиризмом. Кумулятивистская концепция может быть под­вергнута критике, которая не будет связана с критикой позитивистского индуктивизма.

В частности, вариант кумулятивизма, заключающийся в утверждении принципа соответствия как основного принципа ассимиляции достижений науки всеми последующими теоретическими системами, имеет тот недостаток, что изображает историческое движение науки в «реконструированном» (с точки зрения ее нынешнего состояния) виде; история науки как бы переписывается современным ученым, обладающим истиной, которая и позволяет ему судить, что в прошлом научном знании было верно, а что нет. Тогда все знание, которое ассимилировано современной наукой, является относительно (приблизительно) истинным, а то, которое не удостоено этой чести — абсолютно ложным. Кумулятивисты утверждают, что арбитром в установлении истинного и ложного является все-таки опыт, а не засилье принимаемых нами настоящее время доктрин. Но больной темой современной философии науки как раз и является сомнение в беспристрастности опыта в качестве такого арбитра: если, как утверждают критики кумулятивизма, опыт всегда «нагружен» теорией, то можно ли доверять «эмпирическим свидетельствам» в пользу или против теории?

Более того, как утверждают «конструктивные эмпиристы», теории являются лишь инструментами для «спасения явлений» и проверяются не на истинность, а на успешность или эмпирическую адекватность. Можно ли говорить о кумулятивном развитии «инструментов»? Очевидно, нет. Их просто применяют, пока они пригодны или пока нет лучших, а затем — откладывают в сторону.

«Научные реалисты» попытались занять среднюю позицию между плоским кумулятивизмом и дискретизмом, вытекающим из тезиса; о «несоизмеримости научных теорий»^[332][332]. Лишь немногие из них отвергают полностью тезис о «радикальном сдвиге значений» при переходе одних научных теорий к другим. Большинство «научных реалистов» частично или целиком признают реальность такого сдвига. Но истолковывают они его так, чтобы избежать релятивистских крайностей, связанных с последовательным проведением тезиса о несоизмеримости. Понятие научного прогресса остается для них такой ценностью, которую не следует девальвировать.

Например, Х. Патнэм, исходя из своей концепции «конвергенции» значений научных терминов, отстаивает соответствующий вариант кумулятивизма. «Я утверждаю, — пишет он, — что, хотя научные по­стулаты обычно обнаруживают свою ложность, все же научное позна­ние развивается кумулятивно в том смысле, что если даже хорошая на­учная теория не является абсолютно правильной, то все же разумно ап­проксимированная теория обычно является правильной и в конечном итоге оказывается устойчивой частью наших «основ познания». В са­мом деле, если бы научное познание не было кумулятивно в этом смыс­ле, то едва ли можно было бы понять, почему оно должно иметь теоре­тическое (а не только инструментальное) значение»^[333][333].

Очевидно, что «научные реалисты» не могут удержаться на реалистической почве. Многие из них прибегают к такой модифика­ции понятия «научного прогресса», чтобы оно было максимально ней­тральным по отношению к спорным метафизическим проблемам. Таков, например, «экспланативистский реализм». Переход к новой теории от старой объявляется прогрессивным, если она объясняет, до какой степени последняя способна описывать и объяснять объекты и почему в ряде случаев она терпит неудачу. Например, Дж.Розенберг считает, что даже в том случае, когда обе теории несоизмеримы, объек­ты, выступающие для старой теории как реальность, можно рассматри­вать как «кажущуюся реальность»; тогда новая теория должна объяс­нить, почему эта «кажущаяся» реальность выступала как подлинная для старой теории, а также почему последняя не справлялась с анома­лиями. Новая теория должна содержать понятия и законы, являющие­ся аналогами соответствующих понятий и законов старой теории. Можно сказать, что законы старой теории были бы законами или след­ствиями законов новой, если бы реальные объекты были таковыми, как они изображались в старой теории. Ряд понятий новой теории должны быть с формальной и количественной точек зрения хорошими прибли­жениями понятий старой теории, могут изменяться представления ученых о том, что именно измеряется, но результаты измерений должны быть сравнимы. Тогда можно определить прогрессивность изменения: новая теория прогрессивнее старой, если она объясняет более ши­рокий круг явлений (справляется с аномалиями старой теории) и к то­му же объясняет, почему применение старой теории к ее «реальности» в одних случаях было успешным, а в других — неудачным^[334][334].

Экспланативистский вариант «научного реализма» не вполне ясен. Критерий лучшего объяснения, как его трактует Розенберг, вызывает следующее возражение: новая теория способна судить об отношении старой теории к реальности только «со своей колокольни», то есть с точки зрения «своей реальности» и своего к ней отношения. Можно ли в таком случае говорить об объективности и рациональности ее вердикта? Что касается близости результатов измерений, якобы обеспечивающей сравнимость понятий, то степень этой близости — вопрос условный. А аналогия между понятиями разных теорий, хотя и является распространенным способом рассуждения, все же не может служить достаточным основанием для объективного сравнения двух картин реальности, если по другим критериям они признаются «несоизмеримыми»!

Некоторые «научные реалисты» соглашаются с тем, что прогресс в науке может быть описан в терминах «решения проблем», как это предлагают, например, Л. Лаудан или «структуралистская» концепция Дж. Снида - В.Штегмюллера^[335][335]. Однако они пытаются связать это описание с «реалистической» оценкой таких решений; не прибегая к «корреспондентной теории» истины, которая кажется им слишком метафизической, они пытаются определить ценность (адекватность) решения проблем через «степень правдоподобия» (в смысле К.Поппера) и таким образом затем перейти к сравнительной оценке теорий^[336][336]. Однако такой путь зависит от методологической ценности самого попперовского понятия, а она-то и подвергается во многом справедливой критике в современной методологической литературе. Отметим также, что понятие правдоподобия у К. Поппера тесно связано с «предположительным реализмом», не совпадающим с «научным реализмом».

Налицо и встречное движение: некоторые оппоненты «научного реализма» пытаются представить содержание полемики таким образом, чтобы сгладить противоречия и выявить общие моменты и проблемы, требующие дальнейшего уточнения и решения. Так, Снид не отрицает серьезных разногласий между «структуралистской» и «научно-реалистической» концепциями, главное из которых в том, что для «научных реалистов» теории, разведенные научной революцией, все же oтносятся к одной и той же «реальности», а структуралисты утверждают, что с изменением «ядра» (основ и постулатов и законов) теорий изменяется и реальность, к которой они относятся. Но при уточнении обеих кон­цепций можно увидеть не только противоречия, но и точки соприкос­новения. Например, реалисты утверждают неизменность референтов теоретических терминов при изменении теорий, включающих эти тер­мины: теории, развиваясь, говорят нечто иное о тех же самых объектах. Таким образом, развитие теории в идеале может привести к знанию о существующих независимо от всяких теорий законах, определяющих исчерпывающий объем теоретических понятий. По сути, замечает Снид, структурализм выступает против только этого последнего утвер­ждения, но не против реалистического понимания объектов теории. Другими словами, структурализм согласуется с «умеренной» формой реализма: одно и то же эмпирическое содержание может быть выраже­но в различных теоретических структурах, и сами эти структуры вы­ступают лишь как инструменты для выполнения сходных задач.

Нетрудно видеть, что возможность компромисса между «научным реализмом» и структурализмом возникает тогда, когда первый уступа­ет в метафизических спорах; на почве методологии, отделенной от ме­тафизики, полемистам не так уж трудно найти общий язык.

Понятие теоретического объекта, из-за которого ломаются копья, в структуралистской концепции является относительным. «Межтеоре­тическая редукция» позволяет так переформулировать утверждения одной теории, в которой фигурируют «ненаблюдаемые» сущности, чтобы они превращались в утверждения другой теории, в которых речь уже идет о наблюдаемых объектах. Например, утверждения электро­динамики, использующие термин «электрон», могут быть переведены в язык применений этой теории, где описываются катодные лучи, элек­трические разряды, масляные капли между пластинами конденсатора и др. Но не так просто обстоит дело с «революционными» изменениями теорий, из-за которых радикально меняются значения теоретических терминов. Например, обозначает ли термин «электрон», фигурирую­щий в классической электродинамике, ту же самую «вещь», что и тер­мин «электрон», фигурирующий в релятивистской электродинамике? «В этом примере структурные различия между двумя данными теори­ями, по-видимому, начинаются на кинематическом уровне и перехо­дят на динамический уровень. Но на топологическом уровне эти две те­ории имеют одну и ту же структуру. Это говорит о том, что «революци­онные» изменения могут быть и такими, что структурные изменения происходят только на одном из теоретических уровней»^[337][337]. Прочие же структуры могут оставаться неизменными даже при радикальном тео­ретическом изменении. Таким образом, по мнению Снида, можно го­ворить не о непримиримых конфликтах, а скорее о некоторых общих методологических проблемах, которые пока еще не решены ни «научным реализмом», ни структурализмом.

Наконец, упомянем еще об одной компромиссной тенденции, представленной А.Файном. Как бы признав бесполезность дальнейшей дискуссии между реалистами и анти-реалистами, он призывает занять позицию, которую называет «естественной онтологической установкой»: развитие знания предполагает «внешнюю» по отношению к себе онтологическую реальность. Это как бы наиболее естественная установка ученых. И в этом, конечно, не сомневаются ни реалисты, ни анти-реалисты. Споры между ними возникают тогда, когда они задаются вопросом: что значит для научных теорий быть истинными? Но на подобный вопрос нельзя дать ответ, пригодный для любых научных теорий в любую научную эпоху. Понятие истины, заявляет А.Файн, «растет вместе с ростом науки»^[338][338]. Не лучше ли вообще оставить этот вопрос, тем более что он ничего не проясняет, а напротив, затемняет отношение науки к ее объектам? Возможно, такие вопросы имеют какой-то смысл для формального анализа языка науки, но для эпистемологии - никакого. Наука сама решает, что для нее истинно, и обходится без теорий, будь то «научно-реалистическая» теория соответствия с реальностью или анти-реалистическая теория эмпирической адекватности.

Разумеется, такой компромисс, достигаемый за счет самоликвидации философии науки, отказывающейся от своего фундамента ради сомнительных удобств методологического анализа, не требует особых комментариев.

Подведем итоги. «Научный реализм» исходит из факта научного прогресса, но не может его удовлетворительно объяснить. Ему приходится балансировать между двумя крайностями: «метафизическим» представлением о научном познании как о приближении к «трансцендентной реальности», с одной стороны, и иррационалистическим уклоном релятивизма — с другой. Вместе с тем «научный реализм» может рассматриваться как достаточно глубокая и плодотворная форма внутренней самокритики философии науки. В ней отчетливо выражено стремление опереться на науку в противовес скептицизму и иррационализму.

Философская и социологическая мысль, 1995, №№ 4, 5

Чарлз Пирс и современная “философия науки”

Литература о Ч. Пирсе (1839—1914), вы­дающемся американском ученом, математи­ке и философе, огромна. Интерес к его фи­лософскому и логико-методологическому на­следию не ослабевает и в последние десяти­летия. Вряд ли можно считать этот инте­рес чисто “академическим”; в его основе — стремление соперничающих направлений в современной “философии науки” опереться на авторитет Пирса в полемике друг с другом. По ироническому замечанию Дж. Фейблмена, “прагматисты и позитивисты, идеали­сты и реалисты — все эти школы хотели бы представить Ч. Пирса своим почетным чле­ном”^[339][339].

В период преобладания неопозитивизма в западной философии и методологии науки было модно изображать Ч. Пирса если не позитивистом, то но крайней мере предтечей логического позитивизма. Дж. Баклер в 1939 году в монографии “Эмпиризм Чарлза С. Пирса” противопоставлял метафизику (он­тологию) Ч. Пирса его логике и эпистемологии, придавая исключительное значение последней и игнорируя либо недооценивая первую^[340][340]. Г. Рейхенбах в 1938 году говорил о прагматизме Ч. Пирса как о родственном позитивизму учении^[341][341]. Ч. Моррис в 1937 го­ду видел основную заслугу Ч. Пирса в том, что он выдвинул в центр философского ис­следования развитие общей теории значения и разработал представление о логике как о всеобщей теории знаков (семиологии). Верификационистская теория значения логиче­ских позитивистов, писал Ч. Моррис, будучи дополнена прагматистским анализом социального и социально-биологического контекстов познания (основы которого, по мне­нию Ч. Морриса. заложены Ч. Пирсом), должна стать основой научной гносеологии. Прагматистская и верификационистская концепции значения, по Ч. Моррису, допол­няют друг друга, поэтому основоположник семиологии должен считаться предшествен­ником современных форм “научного эмпи­ризма” (читай, логического позитивизма, ас­симилирующего прагматический аспект анализа языка науки)^[342][342]. Подобную же мысль в 1940 году высказывал Э. Нагель, по мнению которого Ч. Пирс был "пионером современ­ного эмпиризма", в его философии дух эмпиризма облекся в плоть утонченной логи­ки — идеал, к какому впоследствии стремился логический позитивизм^[343][343].

Разумеется, подобные сближения филосо­фии Ч. Пирса с позитивизмом были “данью времени” и могли проводиться только за счет сознательного либо невольного выпячивания отдельных сторон его в целом слож­ной и противоречивой философской доктри­ны; в то же время затушевывались, ото­двигались на задний план те моменты, которые никак не согласовывались с неопо­зитивизмом. Именно так и поступали второстепенные комментаторы^[344][344]. Более крупные исследователи усматривали в этих противоречиях отправные пункты для самокритики логико-позитивистских программ. Например, Э. Нагель в упомянутой статье отмечал оче­видное несоответствие между эмпирицистским “фундаментализмом” и пирсовским “антифундаментализмом”, согласно которо­му “атомарные факты” или любые другие, считающиеся простейшими, элементы науч­ного знания “получают интерпретацию толь­ко в контексте, где они фигурируют, и ста­ло быть, они являются продуктами исследо­вания, которое просто вынуждено фиксиро­вать некоторые отдельные характеристики изучаемой действительности, чтобы иметь возможность двигаться дальше”^[345][345]. Принци­пиальные противоречия между пирсовской и неопозитивистской философскими доктрина­ми отмечал в названной выше книге и Дж. Фейблмен. Однако все же в большинстве случаев освещение пирсовской философии и ее оценки западными комментаторами были позитивистски тенденциозными.

Начиная с 50-х. и особенно в 60-70-е го­ды, когда на смену неопозитивизму пришли “критические рационалисты”, “научные реа­листы” и другие антипозитивистски ориенти­рованные течения в “философии науки”, ком­ментаторы и критики стали чаще обращать­ся к таким сторонам философии Ч. Пирса, которые были близки воззрениям предста­вителей этих направлений. Подчеркивалось, что Ч. Пирс остро критиковал “логический атомизм” еще задолго до его систематиче­ского оформления в трудах Б. Рассела н раннего Л. Витгенштейна, отрицал “фундаментализм” не только в картезианском, но и в эмпирицистском вариантах. Усматрива­лось родство взглядов Пирса с философией позднего Витгенштейна, а также с совре­менными концепциями К. Поппера и У. Селларса. Проводились параллели между идеями Пирса о тождестве логических структур и гипотетического статуса “перцептуальных суждений” и теоретических высказываний, с одной стороны, и современными концеп­циями “полной теоретической нагруженности языка наблюдения” - с другой, между пирсовским "фаллибилизмом" и попперовским фальсификационизмом, прагматистской концепцией значения и “контекстуалистскими” и “функциональными” теориями рефе­ренции^[346][346]. Смещение акцентов и оценок пирсовского философского наследия стало на­столько значительным, что в настоящее вре­мя его уже редко сравнивают с логическим позитивизмом, но зато все чаще ссылки на Ч. Пирса фигурируют в методологических и философских дискуссиях, составляющих панораму “постпозитивизма”. Рассмотрим, какие именно моменты, аспекты и проблемы философии Ч. Пирса выступают для его нынешних комментаторов как ос­нования для столь важной переоценки.

“Фанероскопия” — пирсовская “феноменология духа”

Краеугольный камень философии Ч. Пир­са (“который делает невозможным разговор о нем как с позитивисте”^[347][347]) - фанероскопия, учение о трех фундаментальных струк­турных категориях бытия н познания: “первичностп” (Firstness), “вторичности” (Se­condness) и “третичности” (Thirdness). Эти категории являются одновременно онтоло­гическими и гносеологическими, поскольку "познаваемость" (в широком смысле слова) и бытие не только одно и то же с метафизической точки зрения, но суть синонимы”^[348][348]. Эта “формула философии Пирса” допускает по меньшей мере двоякое прочтение: во-первых, бытие полностью по­знаваемо и, значит, нет ничего сущего, что принципиально выходило бы за грани­цы возможного познания; во-вторых, бытие отождествляется с познаваемо­стью. Парадокс пирсовской философии заключается в том что оба взаимоисключающих мотива звучат в ней параллельно, приводя к резкому диссонансу.

"Первичность" - неопределенное качест­во, “качество в возможности”. На уровне "первичности" дух как бы играет с противо­стоящей ему действительностью в "пятнашки" - объекты денотируются, идентифици­руются, но не определяются. Позитивисты отождествляли этот уровень с "эмпириче­скими данными", из которых возводится все здание опыта. Пирс рассматривал его лишь как необходимую, но недостаточную предпо­сылку опыта. “Вторичность” - уровень су­ществования вещей. Здесь свободная “игра” духа ограничивается “сопротивлением ре­альности”; последняя, сообщая устойчивость и постоянство качественным восприятиям, вынуждает дух “увидеть” в ней множест­венность и индивидуальность вещей и отно­шении. “Третичность” - уровень закона, понимания. На этом уровне дух устанавли­вает общие связи и отношения между ин­дивидуальными объектами (универсалии), тем самым сообщая им статус “реальности”. Эта категория является аналогом “второй интенции" у схоластов, а сам Ч. Пирс неод­нократно заявлял о своих симпатиях к сред­невековому “реализму” Дунса Скота: уни­версалии “реальны” в трех смыслах — как чистая возможность, как сущность вещей и как понятия о вещах. Однако во всех трех смыслах реальность универсалий является зависимой от познавательной деятельности духа: без понятия реальность возмож­ности и реальность сущности остаются “по ту сторону” опыта — так “прочитывает” Дунса Скота Ч. Пирс.

“Он (Ч. Пирс. — В. П.) является реали­стом в двух смыслах,— пишет M. Томпсон.— Когда он утверждает реальность универса­лий, представленных в обобщениях, истин­ность которых окончательно установлена, его можно было бы назвать реалистом в схо­ластическом смысле этого термина... Но ког­да Пирс говорит, что индивиды обладают своим собственным бытием или реально­стью - тем, что он называл “существова­нием”, - он реалист уже в ином смысле: он полагает, что реальность существования заключается в его независимости от спосо­ба, каким оно представлено в познании. От­сюда надлежало признать, что если не су­ществуют индивиды, то не могут быть ре­альными и универсалии”^[349][349]. Для того, что­бы познание вообще могло состояться, необ­ходимо существование познаваемых вещей. В то же время, как утверждает Пирс, реально существуют только универ­салии — истинные обобщения познающего духа. Реальность разлучается с существо­ванием — это другая форма уже упомяну­того нами парадокса. “Решить” его Пирсу удается только “кантовским” методом — разведя “реальность” и “существование” по разные стороны возведенной им самим бар­рикады: индивиды, объекты, как бесконеч­ные совокупности определений не могут быть актуализированы в конечном опыте (“измерены человеческой мерой”) и, следовательно, не обладают “реальностью", хотя и существуют. "Если человек есть мера всех вещей, как говорил Протагор, тогда нет никакой завершенной реальности; но даже тог­да бытие, конечно, есть”^[350][350] - писал Ч. Пирс.

Реальность бытия оказывается ни чем иным, как вмешательством познающего ра­зума, который разрушает целостный инепрерывный универсум вещей (такое представление об универсуме Ч. Пнрс называл “синехизмом” от др. греч. syneches - - не­прерывность), “вырезает” из него вещи и их отношения, устанавливает общие законы их строения и функционирования. “Внесение разума” в иррациональную действитель­ность, но Ч. Пирсу, осуществляется в прак­тическом опыте субъекта. В прагматически истолкованной практике устанавливаются условия верификации суждений, рационали­зирующих мир, придающих “существованию” статус "реальности".

Онтология Ч. Пирса активно используется современными прагматистами (Н. Решер и др.). В то же время “реализм” Ч. Пирса гальванизируется в современных те­чениях “научного реализма” (У. Селларс, Дж. Смарт и др.). Общим моментом для большинства пост-позитивистских течений является уверенность в том, что “концеп­туальный каркас” научной теории (или здра­вого смысла) является свободно сплетаемой разумом сетью, которая, будучи “наброше­на” на универсум, трансформирует его в “реальность-для-нас”, делает ее понятной. Теория — схема конструирования и объяс­нения фактов, и хотя между сторонникам этой идеи имеются большие разногласия от­носительно генезиса и оправдания выбора теорий (в которых, как в зеркале, отража­ется столкновение противоречащих друг дру­гу сторон пирсовской “фанероскопии”), вли­яние Пирса на современные дискуссии по этому вопросу очевидно^[351][351].