Предыстория: киренаики и киники 2 страница

В период 314–270 гг. Академию возглавляли последовательно Полемон, Кратет непутать с Кратетом из Фив, учеником Диогена Синопского) и Крантор. Это были менее оригинальные мыслители, не добавившие после Спевсиппа и Ксенократа ничего нового к теоретической стороне платонизма. Некоторый вклад был внесен ими в этику; так, понятие о первичных естественных благах, введенное Полемоном, было затем принято как стоиками, так и эпикурейцами. Хотя труды этих философов до нас не дошли, все же нужно упомянуть сочинение Крантора «О страданиях» (Περι πένϑους), снискавшее в древности большую популярность; по словам Цицерона, восхищавшегося этой «небольшой, но поистине золотой» книгой, стоик Панэтий советовал выучить ее наизусть от слова до слова[189].

Начиная с Аркесилая, руководившего Академией с 270 по 240 г., следует период так называемой Средней Академии. Отказавшись от направления своих предшественников, обращавшихся к поздним сочинениям Платона (прежде всего к «Тимею»), Аркесилай обратился к изучению ранних платоновских диалогов, в которых, по его мнению, излагались неискаженные взгляды Сократа. Аркесилай нашел, что в этих диалогах отсутствует всякая догматика; Сократ ограничивается в них критикой чужих мнений, прежде всего тех, которые развивались софистами, но не формулирует никакой положительной системы, довольствуясь констатацией собственного незнания. Аркесилай пришел к выводу, что такова же была точка зрения раннего Платона и что именно она должна быть положена в основу философии академической школы. Исходя из этих предпосылок, Аркесилай ограничил свою деятельность критикой догматических учений — эпикуреизма и стоицизма, а также преподаванием, причем он заставлял своих учеников упражняться в доказательстве и опровержении одних и тех же тезисов (как это делали раньше софисты). Никаких сочинений Аркесилай после себя не оставил.

Крупнейшим руководителем Академии после Аркесилая был Карнеад (160–129 гг.), в основном принявший скептическую позицию Аркесилая. Его усилия были главным образом направлены на подрыв критериев знания, выдвигавшихся догматическими школами. Эпикуровское убеждение в безошибочности чувственных восприятии было с самого начала отвергнуто Карнеадом как явно абсурдное. Но и предложенный стоиками критерий истинности, в конечном счете тоже полагавший в качестве высшей инстанции чувственные восприятия (мы о нем будем говорить в дальнейшем при изложении учений стоиков), не давал, по мнению Карнеада, достоверного и в лучшем случае позволял получать лишь вероятное знание. Карнеад различал три степени вероятности человеческих представлений: 1) вероятное представление; 2) вероятное и не противоречащее никаким другим пред ставлениям представление; 3) вероятное, не противоречащее другим представлениям и всесторонне проворенное представление. Но даже самая высокая степень вероятности представлений еще не говорит об их безусловной истинности. Поскольку никакого другого источника знаний, кроме чувственных представлений, Карнеад не признавал, то его теоретико-познавательную концепцию следует определить как агностицизм, хотя и несколько смягченный по сравнению с агностицизмом скептиков.

В 156 г. Карнеад вместе с представителями других греческих философских школ посетил Рим. Там он произнес две публичные речи. В первой из них доказывалось, что справедливость присуща самой природе человека, а во второй, произнесенной на другой день, утверждался противоположный тезис, а именно, что справедливость есть условное человеческое установление. Римские источники сообщают, что Катон Старший был настолько возмущен этими речами, что потребовал от сената немедленной высылки греческих философов из Рима.

Как и Аркесилай, Карнеад не излагал своих взглядов в письменной форме. Но его лекции, по-видимому блестящие по форме, были записаны учениками (прежде всего Клитомахом), которые обнародовали их после смерти учителя. Этим объясняется, что до нас дошла некоторая информация о философских воззрениях Карнеада.

Преемник Карнеада Клитомах был последним представителем Средней Академии. Следовавшие за ним руководители школы Филон из Лариссы и Антиох из Аскалона отошли от скептицизма своих предшественников и встали на путь эклектического объединения взглядов Древней Академии с учениями перипатетиков и стоиков, утверждая, что между этими тремя школами, по сути дела, нет противоречий. Этот эклектизм, полемическое острие которого было направлено против эпикуреизма и скептицизма, стал отличительной особенностью Новой Академии, история которой уже выходит за пределы собственно эллинизма.

Перипатетики

В первые десятилетия после смерти Аристотеля перипатетическая школа, возглавляемая Феофрастом (323–287 гг.), переживала период своего расцвета: она насчитывала несколько крупных ученых, выпестованных Аристотелем, каждый из которых, согласно замыслу основателя школы, работал в определенной области науки. Именно в Ликее впервые осуществилась дифференциация научных дисциплин, ранее составлявших нерасчлененное синкретичное целое науки «о природе». Подобная специализация, позднее осуществившаяся в деятельности александрийского Мусейона и оказавшаяся столь плодотворной, была для греческой науки делом новым и необычным. Наиболее значительными учениками Аристотеля, составившими гордость перипатетической школы, были Феофраст из Эреса (на острове Лесбос), Эвдем Родосский, Аристоксен Тарентский, Дикеарх Мессинский. Все они были самостоятельными учеными, сохранившими общий дух основоположника Ликея, но в отдельных вопросах не останавливавшимися перед существенными отклонениями от взглядов своего учителя.

Самым талантливым из них был, бесспорно, Феофраст [(р. в 372 г.), возглавивший школу после того, как Аристотель незадолго до смерти в последний раз покинул Афи-ны. Феофраст написал множество сочинений, относившихся к самым различным областям знания, из которых до нас почти целиком дошли только два больших сочинения по ботанике («История растений» и «Причины растений»), имевшие такое же значение для становления этой (науки, как «История животных» Аристотеля для зоологии. Наряду с более или менее значительными отрывками из Других естественнонаучных сочинений Феофраста (например, «О камнях», «О ветрах» и др.) мы имеем ряд фрагментов из его большого труда «Мнения физиков», в кото-)ом в систематическом порядке излагались воззрения философов-досократиков. О характере этого сочинения можно судить по сохранившемуся отрывку «Об ощущениях». Утеря «Мнений» представляется особенно огорчительной потому, что они были основным источником сведений о досократиках для позднейших доксографов (Диоген Лаэртий, Плутарх, Стобей и др.), составлявших историко-философские или философско-биографические компиляции, из которых мы до сих пор черпаем информацию (многократно препарированную и потому, безусловно, искаженную) о взглядах ранних греческих мыслителей. Что касается «Характеров» Феофраста, бывших в прошлом (особенно в XVIII в.) необычайно популярными, то их, по-видимому, следует рассматривать как ряд эксцерптов из большого феофрастовского сочинения по этике.

Эвдем, о жизни которого почти не имеется сведений, был менее продуктивным и оригинальным мыслителем, чем Феофраст. В первые годы после смерти Аристотеля он работал вместе с Феофрастом над дальнейшим развитием аристотелевской логики, а затем вернулся к себе на родину (на о-в Родос), где открыл филиал школы. Большой интерес, по-видимому, представляли его работы по истории астрономии и математики, на которые впоследствии многократно ссылался неоплатоник Прокл.

Аристоксен был выходцем из пифагорейской школы, влияние которой сильно ощущалось в его сочинениях. Так, в его рассуждениях о соотношении души и тела большую роль играло пифагорейское понятие гармонии. Он написал несколько сочинений по истории и теории музыки, а так?ке биографии Пифагора и Платона. От этих сочинений до нас дошли отдельные отрывки.

Что касается Дикеарха, то он занимался преимущественно географией, историей и политикой. Он предпринял первую попытку установления размеров земного шара с помощью измерений положения зенита на разных широтах, занимался определением высот горных вершин и написал ряд сочинений, из которых следует отметить описание Греции в трех книгах. Более подробно о его вкладе в географическую науку будет сказано в главе четвертой.

После смерти Феофраста перипатетической школой руководил Стратон из Лампсака (287–269 гг.). Это был, несомненно, выдающийся ученый, интересы которого лежали главным образом в области физики и психологии; к сожалению, от его сочинений до нас дошли лишь немногие и малозначительные фрагменты. На основании косвенных источников можно заключить, что Стратон отошел от аристотелевской физики в ряде самых существенных пунктов. Важнейшим понятием в его учении был-«природа» (φύσις), которую он считал универсальной, неа отделимой от материи силой; наоборот, бог и душа как самостоятельно действующие агенты им решительно отрицались. Он отказался от аристотелевской концепции естественных мест для элементов и полагал, что все четыре элемента обладают различными степенями тяжести. Стратон подвергнул обстоятельной критике атомистическое учение своего современника Эпикура, но в то же время заимствовал некоторые положения атомистики. Материя, по его мнению, состоит из частиц, в принципе делимых, которые отделены друг от друга промежутками, занимающими меньший объем, чем сами частицы (наличием этих «зазоров» Стратон объяснял свойство сжимаемости, присущее многим телам, которое считалось одним из важнейших аргументов в пользу атомистики). Помимо удара и тяжести, Стратон допускал существование и других действующих сил.; к ним он относил, в частности, теплоту и холод. Душу, в отличие от Платона и Аристотеля, Стратон считал единой; по его мнению, она является источником как восприятий и ощущений, так и мышления и локализуется в передней части головы, между бровями. Нам только кажется, что ощущения возникают в органах чувств: последние служат лишь восприемниками внешних раздражений, которые передаются душе с помощью промежуточного агента, каковым является пневма (воздух). Неизвестно, приписывал ли Стратон также и душе воздушную природу. Восприятия могут сохраняться в душе в течение длительного времени: в результате их движения возникает мышление, ибо мы не можем мыслить ничего, что ранее не было бы воспринято нами (это была общепринятая точка зрения в философии того времени).

В целом учение Стратона представляло собой своеобразную материалистическую переработку перипатетической физики и психологии; оно содержало ряд новых положений, которые можно рассматривать как существенный шаг вперед по сравнению с воззрениями Аристотеля. То, что в дальнейшем это учение было основательно забыто, а многочисленные сочинения Стратона оказались утерянными, объясняется стечением ряда обстоятельств, в том числе и тем фактором, что у Стратона не нашлось достойных его преемников.

Действительно, следующий руководитель перипатетической школы, Ликон из Троады (ум. в 225 г.), не был крупным ученым, хотя и написал ряд сочинений, отличавшихся не столько глубиной содержания, сколько изяществом формы. Он занимался но преимуществу преподавательской деятельностью, причем главное место в обучении уделялось им хитроумным диалектико-риторическим упражнениям. Научные сочинения Аристотеля практически перестали изучаться, тем более, что аристотелевский архив, оказавшийся в распоряжении перипатетика Нелея из Скепсиса, был вывезен последним из Афин и долгое время пылился где-то без употребления, пока не был куплен афинским богачом и библиофилом Апелликоном.

Другие перипатетики конца III в., как, например, Аристон Кеосский, ставший руководителем школы после смерти Ликона, и Иероним Родосский, порвавший со школой, хотя и продолжавший считать себя перипатетиком, не вели никакой научной работы, занимаясь в основном писанием популярных сочинений на этические и историко-биографические темы. Это был период глубокого упадка одной из величайших философских школ античности. Из перипатетиков II в. заслуживает упоминания лишь Критолай из Фазелиса, вместе с академиком Карнеадом и стоиком Диогеном из Селевкии посетивший в 156 г. Рим. О Критолае известно, что он пытался возобновить в школе философские исследования, но не нашел в этом деле продолжателей.

Новый этап в истории перипатетической школы ознаменовался началом изучения философских рукописей Аристотеля, которые вместе с библиотекой Апелликона были вывезены Суллой в Рим после взятия им Афин в 86 г. Проживавшие в Риме греческий филолог Тираннион из Амизоса и перипатетик Андроник Родосский провели большую работу по прочтению и классификации попавшего в их ведение аристотелевского архива; именно им мы обязаны тем, что Corpus Aristotelicum (Свод Аристотеля) дошел до нас в том виде, в каком мы его знаем теперь. С тех пор основной задачей перипатетической школы становится комментирование этого свода, бывшего, по-видимому, итогом научной (и преподавательской) деятельности Аристотеля в Ликее. Наоборот, книги Аристотеля, изданные им при жизни и предназначенные для широкого распространения, постепенно постигает забвение (хотя еще Цицерон знал их и приводил из них цитаты).

Крупнейшим комментатором Аристотеля был перипатетик конца II — начала III в. н. э. Александр Афродисийский, который, помимо этих комментариев, написал также несколько собственных сочинений, из которых до нас дошли «О судьбе» и «О душе». В дальнейшем комментированием Аристотеля начинают заниматься неоплатоники, и в этот период перипатетическая школа постепенно сливается с неоплатонической.

Эпикурейцы

Из трех важнейших философских школ, возникших уже в эпоху эллинизма, мы рассмотрим сначала эпикурейскую. Эпикур (342/1 — 270 гг.) был сыном афинянина Неокла, имевшего клерухию на острове Самос. Восемнадцати лет от роду он встретился с Навсифаном, сторонником атомистической доктрины Демокрита, и в результате общения с ним принял основные положения атомистики. Большое влияние на Эпикура (главным образом в части этики) оказало также учение основателя скептической школы Пиррона. Выработав собственную философскую систему, Эпикур в течение нескольких лет преподавал в Лампсаке и Митилене, а затем в 306 г. перенес свою школу в Афины, где жил со своими учениками в «саду» (το κήπος), который и после его смерти продолжал оставаться основным местопребыванием школы.

Эпикур делил философию на три части: канонику, физику и этику. Логику и диалектику он отвергал, считая их науками бесполезными: согласно его убеждению, для того чтобы верно мыслить, достаточно правильно пользоваться словами, обозначающими соответствующие предметы.

Каноника была изложена в сочинении «Канон», в котором содержалось общее введение в философию и формировались критерии истины (κριτήρια της αληϑείας). Поскольку, однако, каноника Эпикура неразрывно связана с его физикой (не случайно Диоген Лаэртий писал, что «обычно каноника рассматривается вместе с физикой»), мы рассмотрим сначала его физические воззрения.

Физика Эпикура была изложена в большом трактате «О природе», включавшем 37 книг. Трактат этот до нас не дошел (как, впрочем, и большинство других сочинений Эпикура), однако основные идеи эпикурейской физики изложены в его письмах и Геродоту и Пифоклу, дословно приведенных Диогеном Лаэртием, а кроме того, достаточно точно воспроизведены в поэме Лукреция Кара «О природе вещей».

В основе физики Эпикура лежит атомистика Левкиппа — Демокрита. Сам Эпикур, однако, отрицал свою зависимость от Демокрита, а существование Левкиппа вообще ставил под сомнение[190]. Как бы мы ни относились к этим заявлениям Эпикура, несомненно, во всяком случае, что его атомистическое учение в некоторых важных пунктах существенно отличается от демокритовского. Считая, что основные положения философии Демокрита хорошо известны читателям, мы обратим особое внимание на те коррективы, которые внес в эту философию Эпикур.

Так, например, если Демокрит считал пространство бесконечным и изотропным, т. е. обладающим одинаковыми свойствами во всех направлениях, то Эпикур, признавая бесконечность пространства, допускал его анизотропию в вертикальном направлении. Эта анизотропия проявляется в том, что атомы, являющиеся мельчайшими структурными единицами вещей, обладают, помимо величины и фигуры, также тяжестью, которая заставляет их стремиться в определенном направлении, а именно сверху вниз. Тяжесть атомов может быть различной, ибо она зависит от величины атомов (точнее, от их объема), но скорость, с которой атомы падают вниз, от их тяжести не зависит: все они летят вниз с одной и той же скоростью (объяснение этого на первый взгляд загадочного феномена будет дано ниже). Таким образом, эпикуровский образ Вселенной — это безграничный поток бесчисленного множества атомов, несущихся сверху вниз в бездонную бездну пространства. Эта картина совсем не похожа на демокритовскую, в которой атомы движутся беспорядочно во все стороны, наподобие пылинок, пляшущих в солнечном луче: атомы Демокрита непрерывно сталкиваются, разлетаясь или сцепляясь друг с другом, причем во втором случае они могут захватывать новые и новые атомы, образуя по воле случая вихреобразные скопления, из которых зарождаются бесчисленные миры, кружащиеся, подобно волчкам, в бесконечном пространстве. Нага мир есть не более как один из этих волчков, оказавшийся — также по воле случая — населенным живыми существами. У Эпикура случай проявляет себя иначе. Летящие вниз атомы обладают свойством без всякой причины, спонтанпо, отклоняться от строго вертикального падения. Это отклонение (по-гречески παρέγκλισις; более известен, однако, латинский перевод этого термина — clinamon) бывает ничтожно малым; тем не менее в процессе длительного падения атомов оно может привести к столкновениям отклоняющихся атомов с другими. Подобные столкновения приводят как к отталкиванию атомов друг от друга, так и к их сцеплению. Будучи охвачены сцепленными частицами, отклонившиеся атомы начнут колебаться в разовые стороны, не прекращая, впрочем, своего падения вниз. Сцепление большого числа атомов приведет к тому же результату, что и у Демокрита, а именно к образованию вихрей, из которых затем возникнут миры. Разница по сравнению с Демокритом состоит лишь в том, что эпикуровские миры продолжают падать вниз с той же скоростью, что и отдельные атомы; мы участвуем в этом движении и потому не замечаем его.

Эпикуровская идея спонтанного отклонения атомов от прямолинейного падения привлекала к себе внимание как древних мыслителей, так и ученых нового времени. В большинстве случаев она встречала по отношению к. себе резко отрицательную реакцию. Еще Цицерон писал по этому поводу, что нет ничего более позорного для физика, чем утверждать, что нечто совершается без при чины: ait enim declinare atomum sine causa; quo nihil turpius physico quam fieri quisquam sine causa dicere[322]. А вот как выразится по этому поводу известный историк философии XIX в. Эд. Целлер: «Его учение об уклонении атомов стоит в полном противоречии со строго механическим взглядом атомизма на природу»[323].

Высказывание Целлера отражает предрассудки, которые были присущи науке XVIII–XIX вв. Действительно, откуда следует, что атомизму должен быть присущ «строго механический взгляд на природу»? Это, по-видимому, хорошо понимал К. Маркс, который в своей диссертации «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура» решительно принял сторону Эпикура. В наше время соображения молодого Маркса могут показаться схоластическими. И все же они свидетельствуют о его поразительной проницательности: напомним, что физика XX столетия, сформулировавшая соотношения неопределенности Гейзенберга, решительно отказалась от механического детерминизма в области микромира, — того самого детерминизма, который казался Целлеру неотъемлемой принадлежностью атомистики. Разумеется, сходство между «отклонениями» Эпикура и закономерностями квантовой механики имеет характер чисто внешней аналогии. Любопытно, однако, что и в том и в другом случае отказ от детерминизма на атомном уровне использовался для обоснования человеческой свободы воли. Для Эпикура это был, по-видимому, основной стимул, побудивший его допустить спонтанное отклонение атомов. В современной науке связь между соотношениями неопределенности и фактами человеческого сознания остается пока что не более чем гипотезой[324].

Перечислим еще некоторые отличия эпикурейской атомистики от демокритовской. Атомы Демокрита бесконечно разнообразны как по форме, так и по величине. Имеются свидетельства, что Демокрит допускал возможность существования огромных атомов, по своим масштабам сравнимых с космосом, в котором мы живем[325]. Представление о таких атомах, к тому же не воспринимаемых нашими органами чувств (ибо, согласно теории ощущений Демокрита, наши органы чувств могут воспринимать только большие совокупности атомов), содержало в себе нечто жутко-апокалиптическое — в особенности же при мысли о возможных последствиях столкновения такого атома с нашим миром. Эпикур не допускал таких страшных картин: его атомы всегда малы и именно поэтому недоступны для восприятия. Что же касается разнообразия атомов по виду (т. е. по форме), то оно, согласно Эпикуру, необъятно (άπεριλέπτον), но все же конечно. С другой стороны, число атомов каждого вида бесконечно велико (άπειρον); действительно, если бы оно было конечным, то атомы оказались бы рассеянными по всему безграничному пространству и ни один мир не мог бы возникнуть.

Подобно тому как атомы не могут быть сколь угодно велики, они при всей их миниатюрности не могут быть и сколь угодно малыми. Есть нижний предел для величины физических тел, причем наименьшие атомы уже не состоят из частей и потому не могут быть подвергнуты даже умозрительному делению. Эти минимальные атомы получили в доксографической литературе наименование «амеров» (τά άμερη), т. е. не имеющих частей[71]. Обычные атомы, обладающие более или менее сложной формой, состоят из нескольких или многих амеров, и хотя физически они — как и все вообще атомы — неделимы, они могут быть подвергнуты мысленному разделению на минимальные частицы — амеры.

Частицам наименьшей величины соответствуют и наименьшие мыслимые промежутки пространства. Таким образом, пространство Эпикура оказывается как бы квантованным. Квант пространства уже не может быть разделен на более мелкие длины, потому что это неизбежно повлекло бы за собой допущение частиц меньших, чем амеры. Аналогичным образом время также состоит из наименьших длительностей, своего рода квантов времени; Движущиеся атомы всегда проходят один квант пространства за один квант времени, откуда следует, что они движутся всегда с одной и той же скоростью. Элементарное рассуждение показывает, что из допущения иных скоростей неизбежно последует признание интервалов пространства (или соответственно времени), которые будут меньше наименьших, что, разумеется, абсурдно.

Мы видим, что физика Эпикура существенно отличается от физики Демокрита в ряде пунктов. Можно признать, что предпосылки к некоторым из перечисленных выше положений Эпикура уже содержались в скрытом виде в атомистике Левкиппа — Демокрита, но приписывать их четкую формулировку Демокриту (как это делает С. Я. Лурье в отношении амеров[72]) мы все же не имеем никакого права.

Следующим предметом нашего рассмотрения будет теория ощущений Эпикура, т. е., по сути дела, его гносеология. Физический механизм возникновения ощущений у Эпикура не отличается от демокритовского. Оба философа принимают гипотезу об «истечениях», подобно тончайшим атомным пленкам непрерывно отделяющихся от предметов и с громадной скоростью распространяющихся в пустоте (остается неясным, в каком отношении эта скорость находится к скорости движения атомов в пустоте). Эпикур называет эти пленки «образами» (είδολα), ибо они действительно сохраняют вид или образ исходного пред-мота и, попадая в наши органы чувств, вызывают в них соответствующий отпечаток (оттиск), Эти отпечатки еще не тождественны самим чувственным восприятиям, поскольку органы чувств представляют собой лишь промежуточную инстанцию между образами вещей и душой. Сами же восприятия возникают в душе.

Между теориями истечений Демокрита и Эпикура существует, впрочем, следующее различие. Согласно Демокриту, атомы могут обладать только величиной и формой, прочие же качества, которые в философии нового времени получили наименование вторичных (цвет, звук, вкус, запах, теплота и т. д.), не присущи предметам самим по себе, а возникают в процессе восприятия в нашей душе. Эпикур с этим не согласен. Он признает, что отдельные атомы могут обладать только величиной и формой (да еще тяжестью, которая у Демокрита не является изначальным свойством атомов). Но он не согласен с Демокритом в том, что перечисленные выше вторичные качества носят субъективный характер. Эти качества не суть свойства отдельных атомов, но они присущи предметам, состоящим из многих атомов. Предмет становится красным, черным или белым в зависимости от расположения образующих его атомов. Таким образом, вторичные свойства суть свойства коллективов атомов — точка зрения, в известной мере согласующаяся с представлениями современной нам физики.

Эпикур понимает, что признание объективности вторичных качеств еще не гарантирует полной адекватности «образа» и предмета, от которого он отделялся. Так, например, на пути распространения истечений могут встретиться посторонние атомы, которые исказят образ предмета. Чтобы избежать ошибок, возникающих в аналогичных случаях, требуется подтверждать данное восприятие последующими восприятиями или производить проверку, сравнивая его с восприятиями того же предмета, возникающими в душах других людей. Но все возможности погрешностей относятся лишь к первому этапу процесса восприятия, — этапу, на котором отделяющиеся от предметов истечения несутся через пространство и достигают органов чувств. На втором же этапе, на котором оттиски, отпечатавшиеся в органах чувств, передаются душе, какие-либо ошибки, по мнению Эпикура, уже невозможны. Если в нашей душе и возникают порой ошибки и противоречия, то они порождаются не процессом восприятия, а мышлением. Восприятие же не мыслит, не предполагает, ничего не убавляет и не прибавляет, а только испытывает воздействие со стороны органов чувств.

Эпикур приводит еще следующий аргумент в пользу тезиса об истинности восприятий (т. е. об их полном соответствии оттискам, отпечатавшимся в органах чувств). Если бы хоть одно из восприятий оказалось лживым, то у нас но было бы оснований считать истинными и все прочие восприятия. Ведь все они возникают совершенно одинаково и отличаются только своими объектами. Допустив ошибочность хотя бы одного восприятия, мы ставим под сомнение весь наш чувственный опыт в целом. Итогда чувственные восприятия перестанут быть критерием нашего знания. Однако другого критерия у нас нет. Отказавшись от этого критерия, мы неизбежно придем к скептицизму.

Наряду с восприятиями внешних предметов (αΐσϑήσις) Эпикур в своей теории познания вводит еще следующие понятия:

Во-первых, это восприятия внутренних чувств (παϑή), прежде всего удовольствия (наслаждения) и неудовольствия (боли). Как и внешние восприятия, они также пассивны и столь же непогрешимы. Если внешние восприятия являются критерием нашего знания, то внутренние восприятия определяют наши желания и действия.

Во-вторых, это «предвосхищения» (προλήψεις) или восприятия родовых понятий. Они ни в коем случае не присущи нашей душе от рождения (врожденные понятия категорически отрицаются Эпикуром), но образуются на основе многочисленных единичных восприятий и потому, как и те, непогрешимы. В процессе какого-либо исследования или в ходе наших рассуждений предвосхищения существуют в качестве необходимых предпосылок. Нет смысла выводить их каждый раз из единичных восприятий или как-либо определять их — достаточно просто назвать их, и тогда в душе слушателей (собеседников) возникнут соответствующие образы. Вводя эти предвосхищения, Эпикур не нарушает своего принципа последовательного сенсуализма.

В третьих, это «образные броски мысли» (φανταστικαί έπιβολαί της διανοίας) — наиболее неясное из понятий эпикуровской теории познания. В отличие от пассивных восприятий, это активное схватывание образа предмета. Природа этой активности в дошедших до нас текстах, к сожалению, не поясняется.

Как уже было отмечено, ложность любого единичного восприятия подрывает критерий истины эпикуровской теории познания. Здесь нет никаких исключений. Даже галлюцинации душевнобольных и сновидения спящих трактуются Эпикуром как восприятия реальных предметов, только в этих случаях образы предметов попадают не в органы чувств, а проникают сквозь поры тела непосредственно в душу человека. Боги также являются людям в сновидениях — и это обстоятельство служит очевидным свидетельством их существования, по мнению Эпикура. Вера в богов присуща всем людям и подтверждается массой единичных восприятий; она так же достоверна, как и любые другие предвосхищения. Но в большинстве случаев люди имеют о богах самые превратные представления. Богам приписываются гнев и другие страсти; богов боятся, потому что они якобы правят миром и вмешиваются в людские дела, наказывая за дурные поступки и посылая всевозможные пророчества и знамения. По мнению Эпикура, все это нелепые вымыслы и предрассудки. Боги — существа бессмертные и блаженные; они имеют человеческий облик, но в то же время они далеки от земных страстей и забот. Все, происходящее с людьми, их нисколько не касается. Их нельзя также представлять себе творцами и правителями мира, потому что это обременило бы их трудами, которых они чуждаются. Ведя безмятежное и беспечальное существование, боги ничем не угрожают людям. По этим причинам страх перед богами, равно как и вера в предсказания и пророческие сны, отвергается Эпикуром как вреднейшее суеверие, разрушающее спокойствие духа человека. Учение о богах относится к числу характернейших страниц учения Эпикура.

Наши рекомендации