Рыцарский нравственный идеал

Наряду с идеалом совершенной личности, святого, живущего со­гласно евангельской или апостольской морали, феодальная эпоха выдвинула идеал “доблестного рыцаря”, а затем и “человека чести” (honnete homme). Это индивидуалистический, не интеллектуальный, облеченный в прекрасные формы, претендующий на высокое этиче­ское значение жизненный идеал, сохранявшийся несколько столетий. Й. Хейзинга характеризует феодально-рыцарский идеал как “путь меч­таний”, грез о счастье, приукрашивания действительности, даже как социальную игру, сценическое мгновение1. М. Оссовская считает, что “... в явной форме рыцарский кодекс был сформулирован в позднем средневековье, когда рост значения бюргерства вынудил рыцарство разработать “оборо­ни­тельную” кодификацию собственных норм”2. Завышенные требования объясняются психологией сравнительно небольшой группы, в которой личные отношения преобладают над анонимными и выдвигаются во имя самозащиты данной группы. Труд­ные добродетели культивируются как защита от выскочек снизу, так и от тех, кто противопоставляет рыцарской морали свою собственную систему ценностей. Рыцарские добродетели призваны продемонстри­ровать дистанцию между носителями благородных качеств и людьми прочих состояний и сословий. Рыцарство прибегает к христианской символике. Воинственно настроенная аристократия обосновывает свое право войны одними христианскими положениями (символика меча), а для смягчения своего нрава обращается к идеям христианского смире­ния и милосердия. В целом, привилегия морализаторства остается у церкви. Христианское морализаторство, вложенное в уста светских властителей, рассматривается как ханжество. “Человек чести” (XV–XVII вв.) вполне лишен религиозности, индифферентен к религиозной проповеди.

Рыцарские товарищества, связанные обетами, общим води­тельством, взаимными обязательствами и поручениями, со своими нормами и понятиями о чести и справедливости, являясь военным союзом, суть форма политической организации высшего общественно­го слоя в Средние века, более сплоченная, нежели родственный клан. Эти отношения как новая реальность фиксированы партикулярным правом, получившим распространение в V–VIII вв. Это различные “правды” (Аламанская правда, Баварская правда), законы Гундобара, кодекс Леовигильда и т.п.

Прообразом рыцаря является всадник, профессионально вла­деющий оружием, здоровый, тренированный, экипированный, свобод­ный, обладающий поэтому властью над жизнью и смертью безоруж­ных, слабых, зависимых, трусливых: “В представлении франкской аристократии зависимое состояние отождествлялось с трусостью и подлостью. Всякий безоружный считался трусом. Неважно, что отсут­ствие у того или иного человека оружия было вызвано социально-экономическими причинами, а отнюдь не его моральными или физиче­скими качествами. Человек без оружия – зависимый раб”3. С начала IX в. противопоставление “всадник – пеший”, “вооруженный – безоруж­ный”, “свободный – зависимый раб” перерастает в этический контраст между доблестным, благородным рыцарем и раболепным, малодуш­ным, не имеющим собственного достоинства, подлым и бессильным простолюдином.

Рыцарство – (от нем. Ritter – всадник, рыцарь, лат. Miles, фр. Chevalier) – социальная группа с особым статусом, со своей системой ценностей и поведенческими нормами, возникающая на поздней ста­дии феодального общества в странах Западной и Центральной Европы в XI–XII вв. и охватывавшая всех светских феодалов или же их часть. Звание рыцаря является личным титулом. Рыцари отличаются от феодальной аристократии, знати, благородных по происхождению (фр. Gentil и нем. Herr – соответственно – благородный аристократ и господин, хозяин). Изначально рыцарей отличали от nobilis, т.е. земельных магнатов, имевших родовое наследуемое имущество, на­следственные титулы и гордившихся своим высоким происхождением. Рыцарство – это мелкие светские феодалы, отличаемые также от духовного сословия, профессиональная группа, состоящая из соци­ально и экономически зависимых солдат (milites) и административного аппарата (ministeriales), окружение крупного феодала, про­живающие на его землях или в самом замке. Рыцарь не мог оставить своей службы. Рыцари находились в вассальной зависимости от свое­го сюзерена и получали доход с земель, пожалованных им (фьеф, лен) в качестве платы за службу, верность и поддержку в военных экспеди­циях и защите от врага. В случае нарушения взятых на себя обяза­тельств, недобросовестности или измены рыцаря феодал мог отоб­рать ленное владение. В кодекс рыцарского поведения входят вер­ность, презрение к опасности и храбрость, готовность защищать хрис­тианскую церковь и ее служителей, оказывать помощь обедневшим и немощным членам рыцарских фамилий. Рыцарство ориентировано на ценности высшего класса, щедрость, расточительность, блеск и пыш­ность, развлечения, ради чего рыцари готовы нести большие расходы. Эти траты превышают их доход и непосильны. Подражание знати разоряет рыцаря как землевладельца и ставит его еще в большую зависимость от пожалований, которые все чаще поступают деньгами, а не недвижимостью. По примеру благородных и наследственных фео­далов рыцари считали недостойным и низким занятие торговлей, руч­ной труд, в особенности, крестьянский труд. Чтобы получить статус рыцаря, нужно было пройти ритуал посвящения в рыцари, символиче­ски закрепляющий взаимные обязательства сюзерена и вассала (при этом ритуале коленопреклоненный вассал вкладывает свои руки в руки сюзерена, то есть вверяет себя ему, подчиняется и вместе с тем впра­ве ожидать награды из этих рук). Ритуал посвящения в рыцари распро­страняется в начале XII в. Посвящение в рыцари означает магиче­ское повышение, избранность, вступление в привилегированное сосло­вие и вместе с тем – возложение обязанностей, осознание своей эти­ческой миссии служения Богу и королю, аристократической фамилии, покровительства слабым (obligare – от слова “обвязать”, “связать”, в данном случае – буквально связать руки вассала и сюзерена шарфом). В XI в. появляются рыцари-поэты и культ Прекрасной дамы, принадле­жавшей к высшей аристократии и потому недоступной, значимой как объект поклонения. Куртуазная лирика и романтизм расцветают во второй половине XII в. Рыцарская сентиментальность – это глав­ным образом эстетическое явление и светская норма, приукраши­вающая грубую реальность, а также выражение лести и дистанции, нечто противоположное религиозному поклонению и обожанию и вмес­те с тем родственное религиозным настроениям и позам.

Численность рыцарства заметно выросла в абсолютных цифрах и по отношению к знати. Со временем звание рыцаря становится на­след­ственным титулом, на тех или иных условиях переходящим от отца к сыну. Рыцарей теперь причисляют к знатным и благородным людям, знать и рыцарство сливаются в единый класс. В частности, во Франции звание рыцаря отменила только Великая французская рево­люция. При правлении Людовика XIV складывается “придворное обще­ство” и возникает тип “придворного”, который принимает эстафету рыцарской морали, но имеет совсем иной социально-нравственный характер. Концепция дворянства складывается в итоге религиозных войн XVI–XVII вв., в эпоху абсолютизма и кризиса вассальных от­ношений. Бюргерство очень симпатизировало рыцарским идеалам, когда боролось за независимость городской общины от феодальных институтов, идентифицировало себя с храбрым рыцарем, поборником справедливости, личностью, свободной и полной решимости, идеаль­ным героем.

Альянс рыцарства и духовенства распался после эпохи кресто­вых походов. Светские феодалы никогда не отличались особой склон­ностью к религии, могли поддерживать и католическую церковь, и ереси в зависимости от политической выгоды, показывали охлаждение и скептицизм в отношении к вере, хотя получали религиозное воспита­ние и образование. Наставником рыцарей в военное время был свя­щенник, капеллан. Рыцарство представляло собой как бы “государство в государстве” и всеми способами подчеркивало свое отличие от про­столюдинов и горожан. Это сословие, как и клирики, имело свободу передвижения и часто чувствовало себя космополитичным в про­странстве от Испании до Германии и Палестины.

Рыцарство создало героический идеал христианизированного, храброго рыцаря и светский идеал куртуазии, в котором объединяются и военные, и придворные добродетели – и храбрость, и вежливость, но негероические придворные добродетели становятся главными.

Героический рыцарский идеал раскрывается в таких эпических произведениях, как “Песнь о Роланде”, “Песнь о Сиде”, “Песнь о Нибелунгах”. Эти относящиеся к XII в. поэмы изображают рыцарские нравы более раннего периода. Рассказ о мученической и геройской смерти Роланда в Ронсевальском сражении франков с маврами (778 г.) повествует о храбрости, чести, верности, дружбе, предательстве, безрассудстве, жестокости, а также о любви к “милой Франции” . По­ступки рыцарей продиктованы религиозным и вассальным долгом. Военные подвиги выступают для них как самоцель. В сфере авантюр­ной героики раскрывается и удостоверяется их личная храбрость, энергия, характер, общественный статус. О Роланде и Оливье можно сказать словами греческой эпитафии: “Они были верны как на войне, так и в дружбе”. Священник Турпен, участник сражения, лично убив­ший многих врагов, уже смертельно раненный, переползает от одного умирающего рыцаря к другому, чтобы прочитать отходную молитву и исполнить свой пастырский долг.

“Песнь о Нибелунгах” (XIII в.) является воспоминанием о резне бургундов, учиненной гуннами в эпоху переселения народов, еще точнее – в V в. Поэма представляет старогерманский героический эпос, сказания варварских народов и вместе с тем пронизана атмо­сферой куртуазной культуры. Это история обмана, сословной гордости и личной мести.

Императивом поведения персонажей является вассальный долг, заключенный в выражении “как честь и долг велит”. Это сословная норма, пронизывающая взаимоотношения рыцарей, стоящая выше отношений родства, действующая пожизненно. Вместе с тем это и феодальная форма принуждения, которая отнимает самостоятельность у вассала. Он обязан разделить любую участь сюзерена и от­речься, если потребуется, от моральных обязательств перед другими людьми, не прислушиваться к здравому смыслу, не принимать во вни­мание собственных привязанностей. Из вассального долга рыцарям приходится убивать тех, кто им мил и дорог, сделавших им добро. В “Песне о Нибелунгах” эта коллизия выдвинута на авансцену. Вассаль­ный долг закрепляется клятвой рыцаря и щедрыми подарками госпо­дина.

Поэтическое повествование о том, как Кримхильда жестоко ото­мстила за подлое убийство Зигфрида, рассказывает также о качествах рыцаря. Среди них такие, как великодушие, отвага, щедрость, вер­ность, бесстрашие, учтивость, гостеприимство, дружба, знатность, приветливость. Вызывают порицание рыцарская гордость, спесь, хвас­товство, надменность, высокомерие, предательство. Боевые качества оцениваются всегда высоко независимо от того, прав или неправ, благороден или низок боец.

Рыцарей занимают распри, пиры, забавы, охота. С интересом и большим чувством описывается приготовление парадных одеяний, роскошно одетые дамы и рыцари, богатство платья и военное облаче­ние1, а также пиршественная утварь и еда. Важное место занимают церемонии, советы королей с вассалами, посвящение в рыцари, похо­роны, бракосочетания и посещение церкви. В тексте нет религиозной тематики, хотя Кримхильда венчается вторым браком с гунном, языч­ником Этцелем (Аттилой), будучи христианкой. Существует христиан­ская церковь, монахи и священнослужители. Однако религиозность не является отличительной чертой рыцарей. Они не рассуждают как ве­рующие, не апеллируют к христианским заповедям и не расположены молиться. В запертом горящем помещении, в чаду и жаре, без воды, в боевом облачении рыцари утоляют жажду кровью, текущей из свежих трупов поверженного ими противника, говоря, что по вкусу она лучше вина.

В поэме фигурирует несметный клад, золото нибелунгов, кото­рое затоплено в Рейне, достояние Кримхильды и Зигфрида. Где гово­рится о статусе, говорится и об имуществе. Сюзерен привязывает к себе вассалов щедрыми подарками, деньгами, земельными наделами. Богатство создает ему слуг и сторонников. Мотив обогащения не трак­туется как продажность, алчность, низменность натуры. Богатство воспринимается как гонорар, почет, уважение к доблести и проис­хождению, к личным заслугам. Остаются как бы незамеченными такие мотивы поведения, как ревность, зависть, жадность. Их заслоняют такие аффекты, как гордость, стыд, гнев, жажда мести. Заметны коллективные чувства и готовность к сопереживанию, например, гнев и скорбь испытывают все витязи, плачет или ликует весь город, забота и печаль знатной особы отражается на настроении придворных. Если имеется особое мнение, то оно либо чересчур наивно-доброжелательное, либо злокозненное, коварное. Лишь немногие сомневаются, совестятся, отвлекаются от назначенной им роли.

Староиспанский эпос “Песнь о Сиде” (сер. XII в.) повествует об изгнании опального и воинственного Сида, принужденного разбойными нападениями, утратив собственные владения, содержать сплотив­шихся вокруг него воинов. Ликующая алчность пылает в этом произве­дении: “поживу брать без страха”, “грабьте без пощады мавров”. По­жива, богатство означает веселье, радость, восторг: “О боже, как пла­тил он всем своим верным, всем своим вассалам, и конным и пешим!”2, “не сыскать бедняка во всей его дружине. У доброго сеньора всяк жи­вет в изобилье”3. Рука об руку с Сидом разбойничал отважный свя­щенник дон Жером. Изгнанник Сид не является носителем куртуазной нравственности. Это своенравный и суверенный, удачливый и щед­рый, справедливый к своим соратникам военачальник, использующий силу в своих интересах.

Христианизация европейского рыцарского идеала, выработка этических принципов рыцарского поведения, наполненных религиозно-возвышенным содержанием и представлениями о вассальном долге, в основном завершилась в XI–XII вв. Безыдейная военная сила теперь подчинена церкви, авторитарной религиозной морали. Все существование рыцаря, все его мысли сосредоточены вокруг войны как ремесла и привилегии. Рыцарство создает свой особый мир, утверждает себя как сословие особым образом: “Мир рыцарского са­моутверждения – мир приключений; он не только содержит в себе поч­ти непрерывный ряд “авантюр”, но и прежде всего не содержит в себе ничего, что не относилось бы к “авантюре”, ничего, что не было бы ареной приключения или предуготовлением к нему; это мир, специ­ально созданный и приспособленный для самоутверждения рыцаря”. Занятия рыцарей, а именно война, охота, турниры, пиры, составляют их исключительное право. Прочие не допускаются к этим занятиям. Все проблемы рассматриваются как религиозные, статусные, сослов­ные проблемы, как посягательство и оскорбление чести и священного. Запутанная система зависимостей и покровительства делает неизбеж­ным повсеместное нарушение обязательств и измену в случае кон­фликта между разными обязанностями. Коллизии и столкновения решаются либо силой, либо символически. Юридический способ раз­решения споров и конфликтов приобретает какое-то значение лишь в XII в. в связи с возвращением в практику римского права, в частности законов Юстиниана. Рыцарство не проводило социальной политики и не участвовало в экономической жизни. Оно разделяло религиозное презрение к накоплению, если последнее не было связано с подготов­кой военной интервенции, “крестовыми походами”, сезонной войной. Рыцари не выдвигали больших требований к гигиене и комфорту. Наи­более ценное имущество умещалось на нескольких подводах и составляло необременительный транспортируемый обоз. Высшей символи­ческой и материальной ценностью было вооружение, воинское обла­чение, сословные атрибуты. Основной гедонистической ценностью была пища. Качество питания и сытость отличают жизнь высших со­словий при том, что средневековый Запад представлял собой, по вы­ражению Ж. Ле Гоффа, “универсум голода”. Рыцарские пиры означают не только релаксацию после битвы, не только форму политического собрания, но не в последнюю очередь и повод наесться до отвала, сверх физической возможности, демонстрирующая разновидность алчности (алкания, стремления обладать, присваивать, разрушать). Деструктивное присвоение наделяется позитивным смыслом, а кон­структивное (выгода, барыш, корысть, Lucrum) мыслится отрицатель­но. Синдром Гаргантюа определяется глубинным самосознанием со­словия. К XV в. военно-технические возможности рыцарства потеряли свое значение, изобретение пороха в XVI в. ударило по героическим рыцарским мифам. В эту эпоху рыцарство как образ жизни заканчи­вается. Героический рыцарский идеал не был интеллектуальным.

В рамках христианизированного рыцарского идеала утверж­дается рыцарская верность и честь, производные от вассальной зави­симости и сословных уз. Предательство сословной чести является смертным грехом. На плечи рыцарства ложится поддержание сослов­ного порядка и справедливости. Рыцарь не подлежит физическому наказанию, предстает лишь пред судом чести и несет главным обра­зом моральную ответственность. Рыцарские гербы, выстроенные по определенным правилам, фиксируют и рыцарские подвиги, и вину. Концепция служения и преданности вплоть до самопожертвования (вассальный долг) сочетается с концепцией суверенности феодала в его владениях, где он не подотчетен в своих действиях никому, руко­водствуется личными представлениями о праве и справедливости. Суверенитет и вассальные обязанности образуют противоречие, кото­рое выражается в пороках рыцарства, а именно в вероломстве, лжи, предательстве, трусости, скупости, зависти, высокомерии, гордыне.

Рыцарское сознание эгоистично, считает привилегии нормой. Го­ре трогало сердца знатных в лучшем случае, лишь когда страдали такие же, как они, равные им. И то – их сердца недолго хранили следы скорби. Эгоизм знатных был их отличительной чертой, хорошо видной со стороны. Чужие страдания значили намного меньше, чем собствен­ная репутация, доброе имя, которое защищали любой ценой. Рыцар­ство никогда не мыслило себя виновным в причинении страдания, блокировало с помощью специальных приемов ощущение морального ужаса и угрызения совести. К концу XVIII в. “аристократ” в просторечье становится синонимом слова “эгоист”, то есть такой человек, который в силу своего богатства и общественного положения не спо­собен понять нужды остальных.

В XI–XIII вв. создается новая аристократическая модель по­ведения, мирской кодекс хороших манер и идеальных норм, или куртуазии1: “Он стремится внушить человеку четыре принципа земного поведения: вежливость (вместо грубости и насилия), храбрость, любовь и душевную широту, щедрость. Этот кодекс должен был сформулиро­вать цивилизованного воина и вписать его в рамки гармоничного цело­го, зиждущегося на двух главных оппозициях: культура – природа и мужчина – женщина”1. В XIII в. приходит более изощренная куртуазия с идеалом безукоризненности. Куртуазная личность и “человек чести” – носитель светской придворной культуры, ориентированной на развле­чения, демилитаризованной и чуждой идее самосовершенствования личности. Придворная куртуазная культура оберегает принцип чести: “Формальное чувство чести столь сильно, что нарушение этикета... ранит, подобно смертельному оскорблению, ибо разрушает прекрас­ную иллюзию собственной возвышенной и незапятнанной жизни, ил­люзию, отступающую перед всякой непрекрытой действительностью”2.

Светским (придворным) нравственным идеалом и нормой пове­дения является куртуазность. Иначе ее называют еще великодушием, вежливостью, утонченностью и изысканностью. Великодушие как бы подразумевает все лучшие рыцарские качества (власть, отвагу, честь, щедрость), а также просвещенность, не говоря уже об имущественном и общественном положении. До XVIII в. культура ассоциируется с утонченностью, которая наследует понятию civil, то есть умеющий себя хорошо вести, мягко и вежливо держаться, вести беседу, учтивый, имеющий внешний лоск, уступчивый и терпимый3. Ренессансные тер­мины “virtuoso”, “virtu” означали добродетели и доблести, гуманисти­ческую образованность, достоинства человеческого духа в превосход­ной степени. Ничто не мешало тогда называть “virtuoso” самых раз­вратных и бесчестных людей (например, Александра Борджа).

Куртуазность противостоит неотесанности, алчности, скаред­ности, ненависти, мести, измене. Так, французский литератор Кретьен де Труа (XII в.) противопоставляет великодушие суетливости и мелоч­ности, осуждает рыцарский обычай хвастовства, споров, клятв, закла­дов. Он критикует саркастический нрав, который уязвляет самолюбие окружающих, свойственен фрондирующему рыцарю, который всем возражает и дерзко, заносчиво унижает присутствующих. Вместо этого приветствуется более трезвое и сдержанное общение, опосредованное этикетом, который призван скрыть высокомерие, жестокость, мсти­тельность, соперничество, зависть. Возникает жеманство, гипертрофи­рованная льстивость, предупредительность, стремление угодить чу­жому эгоцентризму и тщеславию. Куртуазность маскирует психологию власти, романтизирует и проблематизирует повседневность, защи­щает самосознание сословия.

Куртуазность выражается в романтической любви и куртуазной дружбе (институт миньон1), не имеющими ничего общего с психологи­ей брака. Семья сосуществует с узаконенной неверностью и полигами­ей. Она предполагает верность возлюбленному, но сама является узаконенной неверностью. Ревность осмеивается, а перемена предме­та любви случается часто. Важно не это. Любовь такого рода требует идеализации предмета поклонения, уважения и страха. Примечатель­но, что возлюбленная должна вызывать у ее поклонника-рыцаря страх. Знакомый со всякими опасностями, перед нею он немеет, покрывается внезапной бледностью, лишается самообладания, выглядит странным и больным, может упасть без чувств, подчиняется только ее слову, взгляду, пожеланию. Дама приказывает и милостиво разрешает, пол­ностью распоряжается им. Влюбленный должен скрывать любовь и поклоняться даме издали, страшась приблизиться и открыться, но именно тогда его недуг становится очевидным и о его муках любви узнают все. И только в этом качестве “прекрасной дамы” женщина внушает страх и почтение. К отношениям любовников применяется отношение господин – вассал.

Средневековое ценностное сознание и эротизм граничат друг с другом. Допускается двусмысленная игра терминами, которые относятся и к религиозно-нравственной, и к сексуальной сферам. Их пере­ход друг в друга может быть комическим и кощунственно-отвратительным, они могут быть рядоположенными. В той мере, в какой мораль может быть показана, она эротична. Из-за этого клери­кальные власти не одобряли изрядного религиозно-благочестивого рвения, так как им приходилось в подобных случаях разбираться и с эротическими фантазиями и экзальтациями. Ренессансная фриволь­ная моралистика отражает и этот момент.

Средневековые нравственные представления и ценности тол­куются в бестиариях – трактатах о зверях и их символическом значе­нии. В них животные уподобляются понятиям религии и морали. Бестиарии, характерные для западноевропейской средневековой культуры XII–XIII вв., изображают чувственную реальность, пронизанную религиозно-нравст­венной символикой: например, лев олицетворял Христа, получеловек-полуосел служил образом грешника, еретика, лицемера, лисица – это символ хитрости и вероломства, единорог – фаллический символ, или Христос на лоне Богоматери, бобр – правед­ник, отсекающий от себя грех, крокодил – это смерть и ад, обезьяна и дракон – образ дьявола. Они служили для христианского сознания и энциклопедией животного мира, и сборником нравоучений, и каталогом символических знаний, и панегириком создателю.

Придворная мораль “благородного кавалера” (джентльмена) и “человека чести” является средневековым светским этосом и средне­вековым типом калокагатии. Она складывается из христианских и цицероновско-стоических добродетелей. Ее задача состоит в том, чтобы культивировать харизматическую и обаятельную личность, “элегантные нравы” в противоположность более раннему милитарист­скому героическому идеалу прямодушного, наивно преданного сюзере­ну, порывистого, храброго, действующего по первому побуждению рыцаря, который не задумывается о последствиях своего поведения. Идеал образованного придворного подразумевает грамотность, крас­норечие, наружную привлекательность и красоту, эрудицию, гармонию “внутреннего человека” и внешнего вида, умеренность и толерант­ность, проницательность и скромность, вкус к интригам и умолчаниям. Придворный – это не знаток и эксперт в вопросах богословия, средне­векового теоретического знания, не доблестный рыцарь, отстаиваю­щий субстанциональную справедливость с оружием в руках, а светский лидер, оратор, мастерски владеющий словом, всеми оттенками слов и их поэзией, субъективными смыслами, карьерный служащий, подго­товленный к выполнению светских обязанностей.

Куртуазный этос возрождает античную идею калокагатии. Мо­раль и нравы соединяются с эстетикой, изысканной формой внешнего поведения. Влияние платонизма, аристотелизма, цицеронизма ощу­щается в сближении этики и риторики, морали и образованности, доб­родетельного и прекрасного, стремлении к гармоническому сочетанию “дисциплины” и “декора”, в подчеркивании эстетических аспектов доб­родетели. Куртуазная моралистика и философия как бы стараются доказать, что образованный придворный, обладатель “прекрасной души”, видимой и снаружи, может играть политическую, представи­тельскую, дипломатическую роли. Это претензии на политическую функцию, заявка правящего класса и его элиты. С одной стороны, это маска, за которой нет идеи гуманизма, а хитрость и прагматизм. Об этой стороне куртуазности может поведать Б. Грасиан (XVII в.) в своем произведении “Карманный оракул, или Наука благоразумия”. С другой стороны, куртуазная мораль дает образчик средневекового культа личности и служит прологом к ценностям уже нефеодального правя­щего класса, который самоутверждался через понятие деятельной жизни, а затем и через понятие свободы личности, ценностям, пи­тающим корни европейского Возрождения. Ортодоксальные аскетиче­ские ригористические монашеские круги отождествляли придворное куртуазное рыцарство с пороками (гордостью, амбициями, притворной покорностью), обвиняли его в расчетливости и интригах, в том, что оно стремится нравиться всем, а также с полным основанием подозревали его в сильной политической мотивации. Оно мешало католической церкви беспрепятственно инструктировать королей.

В эпоху раннего средневековья рыцарь утверждал себя в ка­честве независимого храброго конного воина. В этом качестве его трудно было отличить от бандита и захватчика. У него преобладали анархические, разрушительные и даже криминальные наклонности. В дальнейшем в портрете идеального рыцаря главными чертами ста­новятся милосердие, христианская забота о слабых и обижаемых. Возникает этический миф о рыцаре-защитнике, выполняющем и свет­скую, и нравственно-рели­гиозную функцию. Следующей ступенью эволюции рыцарского идеала является кодекс благородных манер и идеология любви, возвышающая рыцаря не за воинские победы и героизм, а за его внутренние достоинства, “прекрасную душу” и стиль поведения. Слова “достойный” и “достоинство” постепенно оттесняют слова “герой” и “героическое”. Придворный рыцарь, за исключением вопроса личной чести, не стремится отстаивать принципы.

С самого начала рыцарство представляло собой безземельный благородный класс, который был на службе и содержании у суверена. Поэтому рыцарская идеология и самовыражение имеют противоречи­вую природу. Рыцарь гордится своим высоким положением и связы­вает свое аноблирование и юридические права с незаурядными личными качествами, но вместе с тем не может не признать, что источни­ком всех его преимуществ и могущества является двор и господин, которому он служит. В романтической поэзии идеал внутреннего со­вершенства и одухотворенности рыцаря намеренно противопоставля­ются власти и собственности, находящимся в руках менее достойных, не имеющих такой чистой души.