Напечатано в * Rheinische Zeltung» MM 130 и 144; 10 и 24 мая 1842 е

Подпись: Ф. О.

• Библия. Ветхийвавет Книга пророка Даниила, глава 5, стих 27. Ред.

258 ]

РЕЙНСКИЕ ПРАЗДНЕСТВА «»

Берлин, 6 мая

Бывают времена в году, когда уроженца Рейна, который слоняется на чужбине, охватывает тоска, совсем особенная, по его прекрасной родине. Эта тоска особенно обостряется вес­ною, во время троицы, время рейнского музыкального празд­нества; это совершенно фатальное чувство. Теперь, — это известно, увы, слишком хорошо, — на Рейне все начинает зеле­неть; прозрачные речные волны кружатся под весенним ве­терком, природа надевает праздничные одежды, и теперь до­машние снаряжаются в поездку на хоровой праздник, завтра они выступают в путь-дорогу, а тебя-то там нет.

О, рейнский музыкальный праздник — чудесный праздник! Переполняя украшенные зеленью пароходы, с развевающимися флагами, с звуком рогов и песнями, в длинных железнодорож­ных поездах и почтовых каретах, размахивая шляпами и плат­ками, притекают со всех сторон гости, веселые мужчины, млад и стар, прекрасные звонкоголосые женщины, все празднично настроенные люди с смеющимися воскресными лицами. Какая радость! Все заботы, все дела забыты; не видать ни одного хмурого лица в густой толпе прибывающих. Возобновляются старые знакомства, завязываются новые, в воздухе стоит не­умолчный смех и гомон молодежи, и даже старики, которых милые дочки насильно заставили принять участие в празднике, несмотря на ревматизм, подагру, простуду и ипохондрию, зара­жаются общим весельем и должны быть веселы, раз присоеди­нились к торжеству. Все готовятся к празднованию троицы, и торжество в честь всеобщей эманации святого духа нельзя праздновать достойнее, чем отдаваясь божественному духу ра-

РЕЙНСКИЕ ПРАЗДНЕСТВА

дости и наслаждения жизнью, сокровеннейшее ядро которого составляет именно наслаждение искусством- И из всех искусств именно музыка больше всего подходит к тому, чтобы образовать центральный пункт такого дружеского провинциального соб­рания, где вся интеллигенция округа сходится для взаимного освежения житейской бодрости и юношеского веселья. Если у древних народную массу притягивали комическое представле­ние, турнир поэтов-трагиков на панафинеях ¹⁷⁶ и вакхических празднествах, то у нас, при наших климатических условиях и со­циальных отношениях, все это может заменить лишь музыка. Ибо подобно тому, как музыка, оставаясь на бумаге и не доходя до слуха, не может нам доставить наслаждения, так и трагедия была для древних мертвою и чуждой, пока не говорила с фимелы и орхестры живыми устами актеров. Ныне каждый город имеет свой театр, где играют каждый вечер, между тем как для элли­нов сцена оживала только по большим праздникам; ныне печать распространяет каждую новую драму по всей Германии, между тем как у древних написанная трагедия лишь немногим достава­лась для прочтения. Поэтому драма не может больше составить центральный пункт для больших собраний; такую службу должно сыграть другое искусство, и это может только музыка, ибо лишь она одна допускает сотрудничество большой массы людей и этим даже значительно выигрывает в силе выражения; в ней одной наслаждение совпадает с живым исполнением, и круг действия по размеру соответствует античной драме. И воистину немец может праздновать и лелеять музыку, в которой он яв­ляется царем всех народов, ибо если лишь ему удалось извлечь из сокровенной глубины на свет и выразить в звуках высшее и священнейшее, интимнейшую тайну человеческого настроения, то и ему одному дано ощущать во всей полноте силу музыки, разуметь до конца язык инструментов и пения.

Но музыка тут не главное. А что же? Именно музыкаль­ное торжество. Как мало центр без окружности составляет круг, так же мало представляет здесь музыка без радостной, дружной жизни, образующей окружность вокруг этого музыкального центра. Уроженец Рейна по своей натуре настоящий сангвиник; его кровь так легко переливается по жилам, как свежее бро­дящее вино, и глаза его всегда быстро и весело смотрят на ок­ружающий мир. Он среди немцев счастливчик, которому мир всегда представляется прекраснее и жизнь радостнее, чем остальным; смеясь и болтая, он сидит среди виноградной листвы, давно забыв за кубком все свои заботы, тогда как другие часами еще обсуждают, пойти ли им и заняться тем же, и те­ряют из-за этого лучшее время. Несомненно, ни один рейнский

Ф. ЭНГЕЛЬС

житель не пропускал когда-либо представлявшегося ему случая к житейскому наслаждению, иначе его приняли бы за величай­шего дуралея. Этот веселый нрав сохраняет ему еще надолго молодость, в то время как северный германец уже давно перешел в филистерскую полосу степенности и прозы. Житель Рейна всю свою жизнь забавляется веселыми, резвыми шалостями, юно­шескими шутками или, как говорят мудрые, солидные люди, сумасбродными глупостями и безрассудствами; самыми весе­лыми и привольными университетами были испокон века Бонн и Гейдельберг. И даже старый филистер, в труде и заботах за­кисший в сухой повседневности, если он утром и высек своих юнцов за их шалости, все же вечером за кружкой пива занятно рассказывает им старые забавные истории, в которых сам уча­ствовал в дни своей юности.

При таком всегда веселом характере рейнцев, при такой открытой, простодушной безмятежности нет ничего удивитель­ного, что на музыкальном празднестве почти все хотят больше, чем слушать или дать себя послушать. Здесь сплошное веселье, пестрая непринужденная жизнь, свежесть наслаждения, каких в другом месте пришлось бы долго искать! Всюду радостные, благо­желательные лица, дружелюбие и сердечность ко всем участникам всеобщей радости- Как несколько часов, протекают эти три дня торжества под пенье, шутки и вино. И на утро четвертого дня, когда вся радость исчерпана и настает время прощаться, опять уже радуются в надежде на следующий год, условливаются на этот счет, и каждый, все еще радостно настроенный и вновь оживший, идет своим путем и к своей повседневной работе.

Написано Ф. Энгельсом в мая 1842 «. Печатается по тексту газеты

Напечатано без подписи , Перевод с немецкого

в »Rheinische Zeitung» M 134, И мая 184$ г.

[ 261

КОММЕНТАРИИ И ЗАМЕТКИ К СОВРЕМЕННЫМ ТЕКСТАМ

ЧЕТЫРЕ ПУБЛИЧНЫЕ ЛЕКЦИИ,

ПРОЧИТАННЫЕ В КЕНИГСБЕРГЕ

ЛЮДВИГОМ ВАЛЕСРОДЕ.

КЕНИГСБЕРГ, Г. Л. ФОЙГТ, Ш2 "'

За последние несколько лет Кенигсберг п Пруссии занял, на радость всей Германии, весьма выдающееся положение. Ото­рванный формально Союзным актом от Германии, немецкий эле­мент собрался там с силами и предъявляет требование, чтобы его признали немецким и считались с ним, как с представителем Германии, выступающим против варварства славянского Восто­ка. И действительно, восточные пруссаки не могли противопо­ставить славянству германскую образованность и национальность лучше, чем это они сделали. Духовная жизнь, политиче­ская мысль достигли там такой энергии в своих проявлениях, такой высоты и свободы взглядов, как ни в каком другом городе. Розенкранц успешно представляет там германскую философию со свойственной ему разносторонностью и живостью ума, и если он не обладает мужеством, чтобы непреклонно делать все выте­кающие из нее выводы, то все же его тонкий такт и непредубеж­денность во йзглядах ставят его очень высоко, не говоря уже о знаниях и таланте. Я.хман и другие обсуждают вопросы дня в духе свободомыслия, и теперь в указанной выше книжке перед нами лежит новое доказательство того, какой высокой степенью образованности обладает местная публика.

В этих четырех юмористических лекциях, прочитанных перед большой аудиторией, талантливый автор объединил материал, взятый непосредственно из живой современной действитель­ности. В самом деле, здесь проявлена такая способность к жан­ровым картинкам, такая легкость, изящество и яркость изоб­ражения, такое искрящееся остроумие, что автору нельзя отказать в большом даровании юмориста. Он обладает верным

M

Ф. э н г Е л ь Ô

взглядом, сразу улавливающим в событиях дня подходящую уязвимую сторону, и умеет так тонко преподнести свои бесчисленные ассоциации и намеки, что вызывает улыбку даже у своей жертвы; к тому же один сюжет сменяется другим, и, в конце концов, никто, собственно, не может уже сердиться на насмешника, так как всем понемногу досталось. Первая лекция, «Маски жизни», повествует нам о Мюнхене, Берлине, немецком Михеле, пустоте родовой аристократии, духовном разброде и галерее германских знаменитостей. Из нее я приведу следующее место:

«Недалеко от нас за столом сидит молодой человек и погашает вино из тяжеловесного серебряного бокала. Однажды он разрушил одпой-един-ствснной песней двадцать французских батарей, направленных против свободных наяд зеленого вольного Рейна, а своими четырехстопными ямба­ми обратил в неудержимое бегство вплоть до Тионвиля несколько кавале­рийских полков французского авангарда, дошедших было до Андернаха. За этот отважный подвиг он был награжден серебряным бокалом и грам­матической конструкцией, которая была еще смелее, чем его песня, и так чудовищно громоздка, что у всех германских учителей гимназии поблед­нели лица, а третьеклассники повскакали со своих парт и в восторге закричали: «Наконец-то наступили для нас каникулы!»» "⁸

Вслед за тем говорится:

«Перед нами предстала маска цензора. Если бы она обнаружила на наших пальцах чернильное пятно, не прошедшее цензуру, мы бы погибли. Цензор выглядит как любой другой человек, но его профессия выше чело­веческой. Он направляет ум и мысли, держит в руках весы, которыми должна управлять только вечная справедливость. В области литературы он призван приводить в исполнение фараонов закон, согласно которому все новорожденные литературные младенцы мужского пола должны быть умерщвлены или, по крайней мере, абеляризированы *. Цензура Древнего Римапредставляла собой весьма строгое судилище нравственности над гражданами республики; ее действие прекратилось, когда она, как говорит Цицерон, была не в состоянии сделать больше, чем вызвать краску стыда у человека. Наша цензура перестанет действовать лишь тогда, когда вся нация, как один человек, сможет покраснеть за нее!»^1П

Вторая лекция, «Наш золотой век», повествует в той же легкой форме о денежной аристократии, третья, «Литературный турнир Дон-Кихотов», ополчается с копьем наперевес на все­возможные нелепости нашего времени и прежде всего на немец­кий политический стиль.

«Немецкий язык, — говорится в этой лекции, — родился как язык свободный и республиканский; он возносится до высочайших отрогов Альп и глетчеров стихотворного искусства и мышления, чтобы подобно

* — т. е. оскоплены. Намек на биографию средневекового философа Абе­ляра, Ред.

КОММЕНТАРИИ И ЗАМЕТКИ К СОВРЕМЕННЫМ ТЕКСТАМ 263

орлу воспарить к солнцу. Но он так же, как швейцарцы, отдает себя на службу деспотизма в качестве его лейб-гвардии. То, что ганноверский ко­роль * сказал своему народу на самом плохом немецком языке, он не мог бы выразить на самом изысканном английском языке. Короче говоря, наш язык, как моррисоновы пилюли, для всего хорош и употребителен и ему не хватает лишь немногого, но крайне необходимого, — политического стиля! Правда, в минуты наибольшей опасности, когда Кёльнский собор глядится в воды Рейна, а ои имеет обыкновение это делать лишь в критиче­ские моменты, немецкий язык с высочайшего разрешения правительства приобретает некий политический размах, и тогда каждое картофельное поле именуется «районом», все честные провинциалы становятся «мужами», а каждая белошвейка внезапно превращается в немецкую «деву». Но это лишь политический стиль оборонительного характера, который обыкно­венно выступает на сцену одновременно с ландштурмом. Наш язык еще не стал языком наступления. Когда немец желает предъявить требование на своп самые элементарные политические права, которые так же доку­ментально и по всем правилам закона закреплены за ним на гербовой бу­маге, как и его жена по брачному контракту, тогда он сопровождает его таким количеством оговорок, излагает его таким витиеватым канцелярским слогом, снабжает его бесконечными выражениями глубочайшего почте­ния, почитания, неувядающей любви и преданности, что это требование скорее можно принять за церемонное любовное письмо портного-под­мастерья, чем за справедливое требование. У немца не хватает мужества претендовать на права, и поэтому он тысячу раз извиняется за то, что ос­мелился подумать, предположить, высказать свое мнение или возыметь надежду до конца отстоять у властей еще одно политическое требование. Не напоминает ли вам, например, большая часть таких прошений о сво­боде печати полностью облаченного в театральные одежды маркиза Позу, припадающего к стопам короля Филиппа со словами: «Государь, даруйте свободу мысли!»** И следует ли после этого еще удивляться, если подоб­ные прошения были отвергнуты королем Филиппом со словами: «Мечтатель странный!» *** и положены под сукно. Те немногие из немцев, которые как адвокаты своего отечества осмелились изложить сжатым и вырази­тельным языком, как это и подобает мужам, его политические права, пали жертвами государственной инквизиции единственно благодаря трусости нашего политического стиля. Ибо там, где трусость является нормой, там мужество равносильно преступлению! Политическому писателю на­шего времени грозило бы колесование лишь за простую погрешность в стиле, лишь за то, что он высказывает голую правду, не облекая свои слова и мысли в предписанную церемониймейстером форму, и все это — во имя права. В то время когда нужно воспользоваться политическими правами, немецкий стиль становится трусливым, как евнух, а также не­уклюже льстивым в отношении сильных мира сего. Стоит какому-либо князю заявить: «Я буду отстаивать право и справедливость!» — в газетах сейчас же появляется целый рой фраз, которые, подобно диким пчелам, устремляющимся на капельки меда, в упоенье жужжат о том, что на пу­стынном политическом поле обнаружен драгоценный клад. Что может быть оскорбительнее для князя, если лишь о высказанном им желании выполнить первейший долг правителя, без чего он уподобился бы Нерону или Бузирису, уже все газеты трубят, как об особой, неслыханной кня­жеской добродетели? И это происходит в правительственных газетах на

* — Эрнст-Август. Ред. ** Шиллер. «Дон Карлос, инфант испанский». Действие третье, явление 10. Ред. ♦*• Там же. Ред.

Ф. ЭНГЕЛЬС

глазах у цензоров, под покровительством Союзного сейма! А не следует ли к какому-либо подобному неловкому восхвалителю применить во всей его строгости параграф 92 Уголовного права?» ¹⁸⁰

Четвертая лекция преподносит «Вариации на любимые со­временные и национальные мотивы». Среди них находится «Орденский капитул», который начинается следующим обра­зом:

«Князья — пастыри народов, как уже сказал Гомер, а отсюда сле­дует, что народы — это княжеские овцы. Пастыри очень любят своих овец и водят их на пестрой шелковой привязи, чтобы они не затерялись, а овцы любуются этой изящной, отливающей всеми цветами радуги при­вязью и не замечают, что это украшение в то же время является для них цепью, и именно потому, что они овцы» и т. д. ^ш

Этими четырьмя лекциями Валесроде доказал свою способ­ность быть юмористом. Но этого мало. Такие вещи, исполняя лишь роль отдельных лекций, имеют право быть оторванными, разъединенными, лишенными единства; однако истый юморист подчеркнул бы еще больше, чем это сделал Валесроде, общий фон позитивного широкого миросозерцания, в котором в конце концов растворяются к общему удовольствию всякого рода насмешки и отрицание. В этом отношении Валесроде изданием вышеуказанной книжки вменил себе в обязанность как можно скорее оправдать вызванные им надежды и доказать, что он может сосредоточиваться и перерабатывать свои воззрения в одно целое, а не только разбрасывать их, как здесь. И это тем более необходимо, что он обнаруживает близкое родство с авто­рами блаженной памяти «Молодой Германии» ^б своим происхож­дением от Берне, своими воззрениями и стилем; почти все принадлежавшие к этой категории авторы, однако, не оправда­ли возложенных на них надежд и погрязли в расслабленности, явившейся следствием бесплодных стремлений к внутреннему единству. Неспособность создать что-либо цельное была подвод­ной скалой, о которую они разбились, так как сами не были цельными людьми. Но у Валесроде можно местами разглядеть более высокую, более совершенную точку зрения, что дает право предъявить к нему требование — привести свои отдельные суждения в равновесие как между собой, так и с уровнем фило­софии данной эпохи.

Впрочем, мы желаем ему успеха у публики, которая сумела оценить такие лекции, и у цензора, который не помешал их опубликованию. Мы надеемся, что такое поведение цензуры, как в данном случае, преодолеет в ней, по крайней мере для Пруссии, все другие неустойчивые принципы и приобретет

КОММЕНТАРИИ И ЗАМЕТКИ К СОВРЕМЕННЫМ ТЕКСТАМ 285

широкое распространение; что цензура будет повсюду прово­диться такими людьми, как в Кенигсберге, где цензоры, как говорит наш автор,

«с мученическим самопожертвованием приняли на себя самую не­навистную из всех должностей, чтобы не предоставить ее тем, кто с радо­стью взял бы ее на себя» ^18а.

Написано Ф. Энгельсом Печатается по тексту газеты

в конце апреля — начале мая 1842 г. _

Перевод с немецкого Напечатано в «Rlieinische Zettung» M 145; 2S мая 1842 г.

Подпись: Ф. О.

266 J

[ПОЛЕМИКА ПРОТИВ ЛЕО]

Из Газенгейде, май. То, чего не могла, согласно просвещен­ному мнению «Literarische Zeitung», осилить гегелевская фило­софия, а именно построить на основе своих принципов систему естественных наук, берется теперь разрешить со своей точки зрения и с великолепным успехом «Evangelische Kirchen-Zeitung». Помещенная в последнем номере этой газеты за подписью Г. Л. (Лео) статья по поводу одного сочинения проф. Лёйпольдта из Эрлангена ^ш развивает программу полнейшей революции в медицине, все последствия которой в настоящее время невозможно даже предвидеть. Как всегда, Лео и здесь начинает с гегелингов *⁸, хотя прямо и не называет их; он го­ворит о пантеистическом, языческом направлении, которое овладело новейшим естествознанием, о «философском ощупы­вании природы и увлечении утонченными системами», бичует анатомическую точку зрения, которая позволяет лечить лишь отдельного больного, а не сразу целые поколения и народы, и наконец, приходит к выводу,

«что болезнь есть наказание за грехи, что поколения, связанные род­ством, совокупно страдают за свои грехи не только в физическом отно­шении, но даже и в духовном, если только ниспосланная милостью божьей вера не разорвет цепей этой кары. Раскаяние не освобождает отдельную личность от физической кары за совершенные ею грехи; так, например, оно не возвращает человеку носа, если он поплатился таковым за свое греховное распутство; точно так же в силу чисто естественных причин еще и теперь у внуков бывает оскомина на зубах оттого, что дедыих лакомились незрелым виноградом, а духовная кара не прекращает своего действия до тех пор, DOKa на помощь не приходит твердая вера. Как часто бывает, что человек, проведший всю свою жизнь в роскоши и грехах и при этом как будто счастливо окончивший жизнь, оставляет сыну и внуку зародыши

ПОЛЕМИКА ПРОТИВ ЛЕО

разрушающих нервы болезней, которые бурно развиваются у них до тех пор, пока правнук, в душе которого ни единое слово благодати не нашло плодотворной почвы, в состоянии крайнего угнетения, в результате по­следствий половых болезней, хватается в отчаянии за бритву и, перерезая себе горло, выносит себе самому тот приговор, который заслужил виновник его страданий — прадед».

Вне такого рассмотрения мировая история представлялась бы, дескать, вопиющей несправедливостью. — Далее Лео про­должает развивать свою мысль:

«Обратившийся к вере безносый грешник должен видеть в своем уродстве лишь знак божественной справедливости и то, что для неверую­щего было карой, для верующего становится новым источником веры».

С народами дело обстоит точно так же.

«Духовные, как и телесные, расстройства и болезни того или иного времени с известной точки зрения еще и сегодня, как и во времена про­рока, являются наказанием божьим».

Таковы философские... я хотел сказать, религиозные прин­ципы, на основе которых Лео, достойный занять место рядом с Рингсейсом, создает свою новую медицинскую практику. Какая польза от всех мелочных хлопот об излечении отдельного человека или какой-нибудь отдельной части его тела? Лечить надо сразу целые семьи, целые народы! Если у деда лихорадка, то вся семья, сыновья, дочери, внуки с женами и детьми должны глотать хинин! Если король болен воспалением легких, то ка­ждая провинция должна послать своих депутатов для крово­пускания или же из предосторожности лучше пускать кровь сразу всему населению в столько-то и столько-то миллионов по одной унции крови с человека! А каких только выводов нельзя извлечь отсюда для санитарной полиции! Никто не мо­жет быть допущен к вступлению в брак без врачебного удо­стоверения в том, что он сам здоров и что его предки, вплоть до прадеда, обладали нормальным телосложением, а также без свидетельства от пастора, что как он, так и его предки, вплоть до прадеда, всегда стремились вести христианский, благоче­стивый и добродетельный образ жизни, дабы, как говорит Лео, «грехи отцов не пали на детей вплоть до третьего и четвертого колена!» Поэтому положение врача является

«страшно ответственным и ужасающим в своей двусмысленности, ибо он может быть в такой же мере посланником божьим для человека, кото­рого он по воэможности избавляет от расплаты за грехи предков, как и слугой дьявола, который стремится своей силой противодействовать каре божьей и уничтожить ее действие».

Снова выводы, полезные для государства! Предусмотренный для медиков философский курс должен быть отменен и ва его

Ф. ЭНГЕЛЬС

место введен курс теологии. Экзаменующийся по медицине обязан представлять свидетельство о своем вероисповедании, а практику медиков-евреев необходимо если не запретить вовсе, то во всяком случае ограничить кругом их единоверцев. Лео продолжает:

«Больной, как и преступник, священен, святая длань господня по­коится на нем — кто может излечить, да излечит! Но да не убоится он раскаленной стали, режущего железа и мучительного голода, когда лишь они одни могут помочь выздоровлению. Слабая помощь вредна в медицине, равно как и в гражданском общежитии».

Будем же теперь смелее резать и жечь! Там, где раньше при­менялась жалкая трепанация, поможем теперь простым отсе­чением головы; если обнаружен порок сердца — обычное нака­зание за любовные грехи, совершенные матерью больного, — и если кровь слишком сильно приливает к сердцу, мы откроем ей выход ударом ножа в сердце; у кого рак желудка, у того мы вырежем весь желудок. Старый доктор Эйзенбарт, о котором поется в народе, оказывается, был вовсе не так уж плох — он был просто не понят современниками. Точно так же, заключает Лео, обстоит дело с преступниками: подлежат наказанию не только они, но вместе с ними и весь народ; наказания же, налагаемые в наше вялое время, недостаточно сильны. Надо-де больше пытать и обезглавливать, иначе преступников станет больше, чем мест в работных домах. Совершенно верно! Если один человек совершает убийство, то вся его семья должна быть истреблена, а каждый житель его родного города должен полу­чить по меньшей мере двадцать пять палочных ударов за соуча­стие в этом убийстве; если один брат предается незаконной любви, то все его братья должны за это вместе с ним под­вергнуться кастрации. Усиление наказания приносит только пользу. С тех пор как отсечение головы, как мы убедились выше, больше не является наказанием, а лишь медицинской ам­путацией для спасения тела, этот вид смертной казни должен быть вычеркнут из кодексов уголовного права и заменен колесо­ванием, четвертованием, сажанием на кол, сжиганием, терза­нием раскаленными щипцами и т. п.

Таким образом, Лео противопоставил впавшим в язычество медицине и юриспруденции — христианские медицину и юрис­пруденцию, которые, без сомнения, вскоре получат всеобщее распространение. Известно, что на основе тех же принципов он ввел христианство в историю и, например, объявил гегелин-гов, которых он считает потомками французских революционе­ров, ответственными за кровь, пролитую в Париже, Лионе и Нанте, и даже за действия Наполеона. Я упоминаю здесь об

ПОЛЕМИКА ПРОТИВ ЛЕО

этом только для того, чтобы отметить похвальную разносторон­ность сего неутомимого мужа. Как говорят, в ближайшее время ожидается выход в свет его немецкой грамматики, основанной на принципах христианства.

Печатается по тексту газеты Перевод с немецкого

Написано Ф. Энгельсом между 7 и 11 мая 1842 г.

Напечатано без подписи

в «Rheinische Zeitung» M 161,

10 июня 1842 г.

Ю М. и Э., т. 41

270 ]

УЧАСТИЕ В ДЕБАТАХ БАДЕНСКОЙ ПАЛАТЫ

Берлин, 21 июня. Чем больше развивается у нас политиче­ское сознание, чем свободней и громче выражается общественное мнение Пруссии, тем больше проникаемся мы чувством един­ства с остальными немецкими племенами, с тем большим инте­ресом наблюдаем за общественными явлениями их государствен­ной жизни. Это неоспоримое доказательство того, что барьеры, столь долго существовавшие в общественном мнении между Пруссией и конституционной Германией, пали и что нет больше национального раскола, вызванного, с одной стороны, высоко­мерным самодовольством многих пруссаков, а с другой — недо­верием южногерманских либералов к нашему правительству. Если уже в прошлом году прием, устроенный Велькеру как во всей Северной Германии, так и в Берлине, говорил о при­мирении северогерманских и южногерманских представителей прогресса, то только теперь, с «установлением более свободной цензуры в Пруссии, обе большие части нашего отечества стали сливаться все явственнее в едином стремлении к свободе. Прус­саки вдруг отступили от своего самодовольства, от бахвальства и хвастовства своими сверхсовершенными учреждениями; мень­ше чем за полгода были вскрыты недостатки, о которых большин­ство наших сограждан не позволяло себе думать. С другой сто­роны, свободомыслящая, часто даже откровенно оппозиционная прусская печать побудила южных немцев отказаться от остав­шихся у них предубеждений против прусского народа и его политического уровня. Понятно, что при таких обстоятельствах дебаты в баденской палате депутатов были восприняты у нас с живым интересом. Ожидалось, что после того, как Пруссия подтвердила в печати свою политическую зрелость, южные

УЧАСТИЕ В ДЕБАТАХ БАДЕНСКОЙ ПАЛАТЫ

немцы приложат все усилия, чтобы не остаться позади нас. Однако в ходе обсуждения судопроизводства в вюртембергской палате стало слишком очевидно, что последней очень недостает ее корифеев 1833 года. Напротив, от Бадена можно было ожи­дать, что после случая с распущенной палатой политическая жизнь здесь не замрет так легко. Сильные волнения во время выборов были приятным признаком оживления и интереса ко внутренним делам страны. И хотя прессе не было дозволено дать нам возможность хотя бы издали, духовно, принять участие в событиях, о них зашел разговор в палате во время дебатов о выборах, и теперь они со всей очевидностью выступили на первый план. Эти дебаты в сопоставлении с теми намеками, которые время от времени делались прессой но поводу празд­неств, устраиваемых в честь отдельных депутатов, дали нам яркую картину тех дней напряжения и борьбы. Во время выбо­ров в округе Шветцинген — Филиппсбург снова обнаружилось, между прочим, со всей полнотой, что ничто так не вредит пра­вительству, как чрезмерное должностное рвение чиновников. Махинации, которые были здесь применены, дабы склонить ис­ход выборов в пользу Рсттига, являются неслыханными для баденской конституционной истории. Уже простой факт, что избирательный округ, который двадцать лет подряд всегда из­бирал своим представителем Ицштейна, теперь, после того как тот достаточно часто действовал согласно своим убеждениям, вдруг провалил его и избрал депутата из правящей партии, уже одно это вполне доказывает несвободу этого избрания. Тем отраднее было удовлетворение, данное палатой Ицштей-ну ¹⁸⁴. С радостью слушают в палате ветеранов немецкой сво­бодной мысли, Ицштейна и Велькера, как и более молодое поколение, Риндешвендера и т. д., выступающих в давно зна­комой манере. Избрание депутата Мати, несмотря на все враж­дебное к нему отношение, производит тем более благоприятное впечатление, что он вообще первый журналист в Германии, который заседает в палате.

Написано Ф. Энгельсом 21 июня 1842 г. Печатается по тексту газеты

Напечатано бел подписи Перевод с немецкого

в «Rheinische Zeitung» Mi 1Тв, „ .

26 июня 1842 г. "^а Русском языке публикуется впервые

W

272 ]

СВОБОДОМЫСЛИЕ «SPENERSCHE ZEITUNG»

Берлин, 22 июня. Недавно «Spenersche Zeitung» * сама, — поскольку никто другой не собирался этого делать, — вознесла себе хвалу, которую она, по ее собственному мнению, заслу­жила ¹⁸⁵. «Взгляд назад», сделанный ею на свою деятельность за последние полгода, оказался достаточным, чтобы она при­шла к важнейшему открытию: это именно она, «Spenersche Zeitung», проложила дорогу движению за свободу печати. Забавно видеть, как эта газета с торжественной миной разду­того собственного достоинства выступает в тщательно вычи­щенном праздничном сюртуке перед своей публикой и перед газетами, выходящими за пределами Пруссии, напяливая себе на голову гражданский венок свободомыслия. «Spenersche Zeitung» утверждает, что если бы не она или, вернее, не автор, подписывающийся звездочкой, «который защищает упомянутый предмет, одним словом, если бы не этот автор, ни одна прусская газета до сегодняшнего дня не достигла бы современного уровня свободомыслия. А именно, как только появился цензурный циркуляр ^ш, упомянутый автор якобы попробовал, как далеко можно зайти в оппозиционных проделках. Он тихо постучал, и гляди-ка! Ему открыли. Это было естественно, потому что такие тихие, покорные, благонамеренные, смиренные и кроткие статьи могли бы в конечном счете пройти и раньше. Ведь он должен был считать своего цензора способным хотя бы к тому, чтобы от­личить домашнее животное от хищника. Но боже упаси! Изо­лированность филистерства настолько велика, что в своей

* Имеется в виду газета «Berlinische Nachrichten von Staats- und gelehrten Sachen»- Ред.

СВОБОДОМЫСЛИЕ «SPENERSCHE ZEITUNG»

ограниченности оно почитает самую тривиальную, пришедшую ему в голову мысль оригинальной, гениальной и единственной в своем роде. Появился цензурный циркуляр; теперь каждый писатель должен тут же изменить свою манеру письма и вы­сказываться свободней. Однако наш человек, скрывшийся под звездочкой, воображает себя единственным человеком в мире, чей разум способен к такой комбинации, и хочет ткнуть носом всех других журналистов в тот факт, что отныне они могут писать свободнее. Мало того, он считает себя свободомыслящим. У него есть некоторая склонность к гласности. Быть может, в самом сокровенном, запертом на замок уголке своего сердца он лелеет робкую мысль о совершенствовании сословных отношений. — Что же он делает? Он пишет целый ряд статей, которые составляют полную шкалу свободомыслия. Сегодня публикуется самая кроткая статья, завтра на ¹/₂ грана менее кроткая и т. д. В конечном счете автор останавливается на той ступени, где кротость и так называемое свободомыслие взаимно уравновешивают друг друга. И это наш человек под звездочкой называет «прокладывать путь»?! Остальные прусские редакции тоже не почтут за труд прочесть «Spenersche Zeitung», чтобы научиться у нее, что такое свобода мысли! Комично, что при всем при том наш политик не может понять, почему он не вы­звал своими статьями той огромной сенсации, которую вызы­вают статьи некоторых других газет, почему он, знаменосец прусской свободной мысли, великий пионер, высмеян во всех газетах, выпускаемых за пределами Пруссии, и должен уте­шаться тем, что его неправильно поняли.

Написано Ф. Энгельсом 22 июня 1842 г. Печатается по тексту газеты

Напечатано без подписи Перевод с немецкого

е «Rheinische Zeltung» M 177, _ТТ ,

26 июня 1842г. "^а русском языке публикуется впервые

274 I

ПРЕКРАЩЕНИЕ «CRIMINALISTISCHE ZEITUNG»

Берлин, 25 июня. Здешняя «Criminalistische Zeitung» с 1 июля «временно прекращает выходить». Значит ее тирады против суда присяжных все же не нашли желаемого одоб­рения у публики. «Criminalistische Zeitung» была газетой «juste-milieu»* в юридической области. Она хотела публично­сти и гласности, но, боже упаси, — никаких присяжных. К счастью, у нас все более и более убеждаются в половинча­тости такой позиции, и число сторонников суда присяжных возрастает с каждым днем. «Criminalistische Zeitung» выдви­нула принцип: ни одна отрасль исполнительной власти не дол­жна быть, передана непосредственно в руки народа, следо­вательно, и должность судьи. Это было бы, конечно, совсем не плохо, если бы судебная власть не представляла собой неч­то совершенно иное чем исполнительная. Во всех государст­вах, где разделение властей действительно осуществлено, судебная и исполнительная власть совершенно независимы друг от друга. Так обстоит дело во Франции, Англии и Аме­рике; смешение этих двух властей приводит к самой безнадеж­ной путанице, и конечным результатом подобного смешения ' было бы объединение в одном лице начальника полиции, сле­дователя и судьи. Однако то, что судебная власть является непосредственной принадлежностью нации, осуществляющей эту власть через своих присяжных, —давно явствует не толь­ко из самого принципа_} но и из истории. О преимуществах и гарантиях, которые дает суд присяжных, я вовсе не буду

Золотой середины». Ред.

Прекращение «cRiMfNAUsîrêcHË ZEituxo» 275

упоминать — терять здесь хотя бы еще одно слово было бы совершенно излишне. Но на свете существуют закоренелые юристы, буквоеды, девиз которых: fiat justitia, pereat mundus!* Им, конечно, не по душе свободный суд присяжных. Ведь из-за него не только они сами лишились бы судебных должностей, но подверглась бы опасности святая буква закона, мертвое, абстрактное право. А оно ни в коем случае не должно погиб­нуть, ведь оно — их палладиум. Поэтому-то эти господа и кри­чат караул, когда во Франции или в Англии присяжные, невзирая на то, что обстоятельства дела подтверждаются сви­детелями и признанием подсудимого, оправдывают какого-нибудь несчастного пролетария, который в порыве голодного отчаяния украл на грош хлеба. Б таких случаях они торжест­вующе восклицают: смотрите, вот каковы последствия суда присяжных, — подорвана безопасность собственности и самой жизни, утверждено беззаконие, открыто провозглашаются преступление и революция! — Мы надеемся, что в ближай­шее время «Criminalistische Zeitung» не начнет снова «времен­но» выходить.

Написано Ф. Энгельсом 25 июня 1842 г. Печатается по тексту газеты

Напечатано без подписи Перевод с немецкого

« «Rheinische Zeitung» M Uli SO июня 1848 a.

* — да свершится правосудие, если даже погибнет мир! Ред.

276 ]

К КРИТИКЕ ПРУССКИХ ЗАКОНОВ О ПЕЧАТИ ¹⁸'

Берлин, июнь. Перед жителем Пруссии открыты два пути для опубликования своих мыслей. Он может обнародовать их в самой Пруссии, но тогда он должен подвергнуться мест­ной цензуре; или же, в случае запрета со стороны последней, он всегда имеет возможность напечатать их за пределами Прус­сии, подчинившись цензуре другого государства Германского союза " либо воспользовавшись свободой печати за границей. Во всех случаях за государством остается право принимать репрессивные меры против возможных нарушений закона. В первом случае меры подобного рода, естественно, будут при­меняться лишь крайне редко, так как цензура обычно вычер­кивает скорее много, чем мало, и лишь в самых редких случаях может пропустить наказуемую вещь. В отношении же сочине­ний, издаваемых в условиях заграничного законодательства о печати, могут гораздо быстрее и чаще применяться конфис­кация книги и судебное преследование автора. Поэтому, что­бы дать полное представление об общем состоянии прусского законодательства о печати, очень важно не упускать из виду и репрессивные меры, предусматриваемые им.

Так как до сих пор еще не существует особого репрессив­ного законодательства о печати, то относящиеся сюда законы приходится искать в прусском праве ¹⁸⁸, где они рассеяны по различным разделам. Мы можем пока оставить в стороне за­коны, карающие за оскорбление, безнравственность и т. д., так как у нас речь ведь идет главным образом лишь о полити­ческих преступлениях, и здесь мы находим соответствующие положения под рубриками; государственная, измена,дерзкое,