Культурологические воззрения К.Н. Леонтьева

Константин Николаевич Леонтъев (1831—1891) принадлежит к числу тех самобытных русских мыслителей, которые не получили признания при жизни и глубина идей которых по достоинству была оценена потомками только через много лет после их смерти. Большинство опубликованных им книг и статей практически не нашли отклика у современников, многие из которых даже не догадывались, что рядом с ними живет, думает, страдает и плодотворно трудится философ мирового уровня, которого впоследствии назовут «русским Ницше», опередившим в формулировке ряда принципиальных идей патриарха «философии жизни», чья гениальность не оспаривается никем. В. Розанов, подчеркивая трагизм существования непризнанного великого ума, вынужденного мириться с тем, что его работы, не совпадающие по тональности и идеям с настроем времени, не вызывали общественного резонанса, писал, что все созданное Леонтьевым похоже на страстное письмо с неверно написанным на конверте адресом, которое не дошло до своего получателя.

Действительно, славянофилы, под идейным влиянием которых одно время находился К.Н. Леонтьев, его не приняли, западники никогда не признавали его за своего, представители русской религиозно-философской мысли из-за воззрений мыслителя о роли православия не желали иметь с ним ничего общего и третировали его как только могли (например, С. Булгаков называл Леонтьева «моральным уродом», а Г. Флоровский считал, что его идеи суть «ядовитая смесь безумств Ницше и Кальвина»), революционные демократы и марксисты относили его безоговорочно к числу обскурантов, консерваторов, монархистов, составляющих одну компанию с графом Уваровым и обер-прокурором Синода Победоносцевым. И только спустя несколько десятков лет после того как закончился жизненный путь Леонтьева, его работы были оценены по достоинству. Много для этого сделал В. Розанов, который находился с философом в дружеских отношениях и для которого общение с Леонтьевым оказалось решающим при выработке собственного мировоззрения. Свою лепту в дело восстановления репутации Леонтьева как одного из наиболее самобытных русских мыслителей внес Вл. Соловьев, опубликовавший о нем пространную статью в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона, где содержится, думается, самая точная и верная оценка его учения. Однако главная роль в популяризации учения Леонтьева и воздаянии ему заслуженных почестей принадлежит Н.А. Бердяеву, который в 1926 г. издал книгу, посвященную его жизни и творчеству. Написанная в жанре философской биографии, она значительно стимулировала интерес к учению Леонтьева, не затухающий и сегодня. Примером могут служить многочисленные статьи в научных отечественных и зарубежных журналах, вышедшие в последние годы, а также ряд монографий, в том числе книга известного исследователя К.М. Долгова «Восхождение на Афон», где весьма обстоятельно проанализировано мировоззрение Леонтьева и дана в целом позитивная оценка его вклада в развитие русской социально-философской мысли. Сегодня значимость того, что сделал Леонтьев, практически никем не оспаривается, хотя круг его оппонентов и идейных противников вряд ли меньше, чем столетие назад.

Прежде чем говорить о концепции Леонтьева и анализировать его культурологические идеи, необходимо хотя бы вкратце остановиться на его жизненном пути, который вряд ли можно рассматривать как ординарный, и перипетиями которого во многом объясняются взгляды Леонтьева. Не будет преувеличением сказать, что его судьба и творчество трагичны имманентно и этим неразрывно связаны, что жизненные коллизии рождали идеи, идеи — жизненные коллизии.

К.Н. Леонтьев прожил насыщенную и необычную жизнь, хотя по всем предпосылкам это должна была быть жизнь помещика средней руки, все богатство событий которой умещается в тире между двумя датами — рождения и смерти. Родился он в дворянской семье. Его отец — типичный представитель того слоя помещиков, из которого рекрутировались кутилы, бесшабашные удальцы, любители цыганских хоров, прожигатели жизни. Воспитанием сына он практически не занимался, в отличие от матери — аристократки по происхождению и глубоко верующей женщины, которая сыну и другим шести детям отдавала все свое время. Она не была набожна, постов почти не соблюдала, но требовала от детей знания молитв, Священного писания, богословской литературы, стремясь зародить в их душах прочную веру, основанную не столько на привычке, сколько на внутреннем убеждении. Она пользовалась непререкаемым авторитетом в семье, и именно влиянием матери можно объяснить тот факт, что Леонтьев стал мыслителем религиозного толка, ни на йоту не сомневающимся в том, что именно вера дает возможность человеку постичь красоту мира и обрести гармонию в душе. О днях, проведенных в калужском имении Леонтьевых Кудинове под присмотром матери, он до конца дней вспоминал как о самой счастливой поре своей жизни.

Десяти лет от роду его отдают в классическую гимназию, которую он блестяще заканчивает, затем поступает на медицинский факультет Московского университета. Готовясь к получению звания врача, Леонтьев начинает заниматься и литературной деятельностью. В двадцать лет он пишет свое первое произведение — комедию «Женитьба по любви», которую после многих сомнений решается показать И.С. Тургеневу. Автор «Дворянского гнезда», «Отцов и детей» благосклонно отнесся к опытам молодого человека и принял участие в его судьбе. Он не только взял на себя труд подробно прорецензировать сочинение Леонтьева, но и ввел его в круг известных литераторов, познакомив с поэтом и драматургом Алексеем Толстым, Гончаровым, Майковым, Фетом, Панаевым, Грановским, Катковым, Сухово-Кобылиным, другими представителями интеллектуальной элиты. Общение с ними не могло не сказаться на мировосприятии Леонтьева, который начинает осознавать, что ему суждена литературная стезя, а не судьба полкового лекаря, как об этом мечтали его родные. Еще не закончив курс в университете, он пишет повесть «Булавинский завод», однако сразу же после публикации следует запрет цензуры на ее распространение как «безнравственной и оскорбляющей религиозные чувства православно-верующих». Неудача не сломила его. Вскоре он издает большой роман «Подлипки», который принес ему широкую известность. Приблизительно в это же время Леонтьев делает первые шаги и на философском поприще. Он пишет ряд статей публицистического характера, где излагает некоторые идеи о месте России в мире, специфике русской культуры, перспективах ее развития, природе православия. Постепенно складывается его философская система, знакомство с которой одних приводит в замешательство, других — в негодование, а у третьих вызывает бурный восторг. Систему взглядов Леонтьева И.С. Аксаков впоследствии назовет «сладострастным культом палки», ибо он обосновывает несостоятельность принципа кротости и всепрощения и доказывает, что прогресс немыслим без постоянного насилия и страха, который должен испытывать каждый человеческий индивид, если он желает стать моральным существом.

В 1854 г. Леонтьев получает диплом врача и уезжает в Керчь в качестве полкового лекаря. Всю Крымскую войну он находится в действующей армии, врачуя раненых и больных. В 1861 г. возвращается в Москву и поступает на дипломатическую службу. После двух лет хождения в присутствие его направляют секретарем консульства в Грецию. Затем он служит в русском посольстве в Турции. В этот период он пишет ряд литературных произведений (повесть «Исповедь мужа», роман «Одиссей Полихрониадис» и др.), не оставляя занятия публицистикой и философией. Леонтьев ощущает, что пришло время акмэ, что он способен сказать миру нечто такое, о чем никто до него не говорил. Однако в 1871 г. он тяжело заболевает, и это становится рубежной вехой в его жизни. Находясь на шаг от смерти, мучимый изнурительными приступами болезни, он пересматривает основы своего мировосприятия. В нем просыпается религиозность, которая тлела подспудно все эти годы, и он приходит к решению принять постриг в известном монастыре на горе Афон. Однако этому не суждено было сбыться. Настоятель монастыря, усмотрев в желании странного русского барскую причуду, отговаривает его от рокового решения и предлагает возвратиться на родину, куда Леонтьев и отбывает, отказавшись от дипломатической карьеры. Пробыв несколько лет в своем калужском имении, он в 1879 г. уезжает в Польшу, где занимается издательской деятельностью. В Варшаве он пишет свою знаменитую статью «Византизм и славянство», которая вызывает большой шум среди образованной части русской публики. Но в полемику со своими оппонентами Леонтьев не вступает, ибо все его помыслы связаны с религией. В конце 80-х годов он наведывается в Оптину Пустынь и остается здесь до конца своих дней. Приняв постриг, он ведет аскетический образ жизни, проводя все время в молитве и чтении трудов известных оптинских старцев. Умер Леонтьев в 1891 г..

Таковы главные моменты биографии этого необычного человека, который соединил в себе страстную любовь к жизни со всеми ее соблазнами и отказ от нее ради вечного блаженства, обретаемого путем религиозного подвига; гипертрофированный патриотизм, доходящий до иступленного обожания, с неверием в Россию и ее историческое предназначение; просветленность и гибкость глубокого ума с узколобым обскурантизмом и реакционностью; нигилизм и безверие с фанатичной, экстатической религиозностью.

Каковы же культурологические воззрения Леонтьева, какой смысл он вкладывал в понятие культуры? Ответ на этот вопрос не столь прост, ибо концепция культуры Леонтьева является составной частью его историософской и политической доктрин и может быть понята только в их контексте.

Леонтьев исходит из того, что Россия занимает особое место в мире. Располагаясь на перекрестке между Западом и Востоком, она вынуждена играть ключевую роль в международной политике, выступая в качестве арбитра и судии в вечном противоборстве между этими мирами, чьи различия непреодолимы. Есть у России и другая, не менее важная функция, возложенная на нее провидением. Она на протяжении всей своей истории оказывала поддержку и помощь тем, кто был порабощен и боролся за свою независимость, кто отстаивал честь и веру. И это относится не только к славянским народам, которые всегда в лице России имели державу, радеющую за их интересы, но и ко всем остальным, испытавшим на себе тяжесть сапога завоевателя.

У России, — пишет Леонтьев, — особая политическая судьба: счастливая или несчастная, я не знаю. Интересы ее носят какой-то нравственный характер поддержки слабейшего, угнетенного. И все эти слабейшие, угнетенные до поры до времени... стоят за нее... В Польше крестьяне-мазуры... в Финляндии финский народ... В балтийских провинциях сельские эсты и латыши... В Туркестане... полевое кочующее население полуязычников киргизов... Греки жаловались на угнетение от турок: Россия защищала их; болгары жаловались на притеснение от греков: Россия защищала их¹⁸.

Эту роль защитницы Россия играла на протяжении столетий и сегодня играет ее, помогая болгарам в открытии школ и введении православной литургии, грекам — в укреплении экономического положения монастырей и открытии гимназий, сербам — в развитии собственной культуры. Однако, считал Леонтьев, она не стремилась и не должна стремиться создать союз славянских народов, ибо каждый из них обладает собственными национальными интересами, которые зачастую не совпадают с интересами России.

Идею панславизма Леонтьев рассматривал как преждевременную и резко критиковал за это Н.Я. Данилевского, который был ее ярым защитником и апологетом. Ущербность идеи панславизма Леонтьев видел не только в том, что она не учитывает различия национальных интересов славянских народов, но и в том, что она базируется на мифе существования славянства как этнической целостности, обладающей единой культурой, единым мировоззрением и единой системой ценностей. С его точки зрения подобные утверждения явно опираются не столько на факты, которые говорят об обратном, сколько на вымысел, рожденный в тиши профессорских кабинетов. Если подобное объединение и возникнет когда-либо, то оно, по предположению Леонтьева, должно быть федерацией, где Россия выполняла бы роль защитницы гражданских прав всех христиан. Одновременно она должна быть хранительницей исконной православной веры, ибо в других славянских странах основания этой веры весьма размыты в силу многовекового контакта с чуждыми православию религиями, в частности с исламом и католичеством. Именно с этой позиции является оправданной экспансия на Восток и завоевание Константинополя, который должен превратиться в политический и культурно-религиозный центр новой славяно-восточной цивилизации, способной стать противовесом рома-но-германской цивилизации, интенсивно расширяющей зону своего влияния в мире. Когда это произойдет, «тогда будет две России, неразрывно сплоченные в лице государя: Россия-империя с новой административной столицей в Киеве и Россия — глава Великого Восточного Союза с новой культурной столицей на Босфоре»¹⁹. Отчего же именно Константинополь, а не Москва или Петербург? Леонтьев так отвечает на этот вопрос: «Цареградская Русь освежит Московскую, ибо Московская Русь вышла из Царьграда; она более петербургской культурна, т.е. более своеобразна; она менее рациональна и менее утилитарна, т.е. менее революционна; она переживет петербургскую²⁰.

Леонтьев считает: чем раньше Петербург превратится в провинциальный город, своего рода балтийский Севастополь, тем будет лучше для России, ибо он служит не только рассадником чуждой культуры и чуждых русскому народу нравов, но и символом западного пути развития России, необратимости тех перемен, которые произошли во времена Петра 1 и которые прервали эволюционный путь развития страны как специфичной социокультурной целостности. Превращение же Константинополя в культурный и политический центр славяно-восточной цивилизации станет прологом к возрождению византийского начала и утверждению ценностей истинного православия, которые были поколеблены в России, идущей по тупиковому пути буржуазно-либеральных преобразований.

Византизму Леонтьев в полном смысле поет осанну. Именно византизм, с его точки зрения, способен обеспечить возрождение разнообразия форм духовной жизни, создать предпосылки для утверждения ценностей подлинной культуры, аристократичной по своей природе, для укрепления государства, повышения уровня нравственности, поставить преграды нарастающей социальной напряженности. «Римский кесаризм, оживленный христианством, — пишет Леонтьев, — дал возможность новому Риму — Византии — пережить старый италийский Рим на целую государственную нормальную жизнь, на целое тысячелетие»²¹. Именно византизм, перенесенный на европейскую почву после взятия Константинополя турками-османами, дал мощный импульс развитию культуры Западной Европы, в результате чего возник феномен Возрождения, благодаря которому произошло быстрое становление европейских абсолютистских монархий, обеспечивших расцвет национальных культур.

Не менее существенную роль сыграл византизм в судьбе России. Правда, здесь он не вызвал к жизни Возрождение, потому что был перенесен на неподготовленную почву, однако быстрый взлет Московской Руси и превращение ее в мощное государство, влияющее на процесс европейской политики, был обусловлен, по мнению Ле-онтьева, именно органичным слиянием византийского начала и основ народной жизни. Византизм позволил нашим предкам построить сильное централизованное государство, дал толчок развитию искусств, науки и письменности, не говоря уже о том, что Византии мы обязаны своей религией, которая и до сегодняшнего дня сохраняет черты той религии, которая была государственной в Восточной римской империи. В России византизм нашел народ свежий, добрый, простодушный, не утомленный образованностью и религиозными войнами, который безоговорочно принял постулаты канонического православия и стал руководствоваться ими во всех своих делах и поступках. Византизму Россия обязана институтом самодержавия, возникновением родового дворянства, являющегося хранителем устоев, монашества и заботящейся о духовной жизни народа сельской общиной. В византизме, считал Леонтьев, следует искать корни своеобразной системы местного самоуправления, когда принципиальные вопросы решаются всем миром, а также исток той духовности, которая отличает русскую культуру от всех остальных.

Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь, — пишет Леонтьев. — Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество... Византизм дал нам силу нашу в борьбе с Польшей, шведами, с Францией, Турцией... Церковное же чувство и покорность властям — византийская выправка — спасли нас в 1812 г.... Разве не византизм определил нашу роль в великих, по всемирному значению восточных делах? Даже раскол наш великорусский носит на себе печать глубокого византизма... Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм²².

Если византизм будет восстановлен в своих правах, то тогда, полагает Леонтьев, России не страшен натиск даже «всей интернациональной Европы», которая неизбежно потерпит поражение, столкнувшись с монолитом — народом, объединенным общностью веры и монаршей волей.

К тому же есть еще одно обстоятельство, которое настоятельно требует возрождения византизма. Речь идет о сохранении культурного своеобразия России, ее высокого духовного потенциала, которое возможно только при консервации социального и экономического неравенства и укреплении института самодержавия.

Логика рассуждения Леонтьева такова. Если бросить ретроспективный взгляд на историю России, то нетрудно заметить, что по мере того как набирают темпы либеральные реформы, как складывается в стране класс буржуазии, а доступ к образованию получает все большее число разночинцев, расшатываются основы государства и падает уровень культуры. Ее ценности, выработанные высшими слоями общества, размываются, перерождаются, превращаясь в ценности среднего человека, который не способен к продуктивной культуросозидающей деятельности и в основном является потребителем, готовым «проглотить все, что ему предложат». Сегодня, считает Леонтьев, происходит опошление, примитивизация культуры, которая утрачивает свою духовную сущность, превращаясь в некий суррогат, только по виду напоминающий подлинную культуру, базирующуюся на нетленных, прежде всего религиозных ценностях. Процесс нивелирования, сглаживания материальных, социальных и нравственно-эстетических различий ведет к постепенной деградации культуры, ибо последняя существует только тогда, когда есть многообразие, когда есть слой людей, способных создавать культурные ценности.

Нечто подобное, но значительно более быстрыми темпами, происходит в Европе, которая постепенно погружается в пучину бескультурья и безверия. Ее культура уже сегодня не является многоцветной целостностью, обладающей большим духовным потенциалом, в ней все больше и больше преобладают серые тона. Пик развития европейской культуры, по мнению Леонтьева, пришелся на XV—XVII вв., т.е. на то время, когда установки буржуазного либерализма и идеологеммы мыслителей Просвещения не были доминирующими установками массового сознания. С середины XVIII в., считает Леонтьев, начался процесс ее деградации, который нарастает с каждым десятилетием. Причина этого коренится в «.эгалитарно-либеральном прогрессе, который есть антитеза процессу развития»¹³. Леонтьев пишет:

Прогресс, борющийся против всякого деспотизма — сословий, цехов, монастырей, богатства и т.п., есть не что иное как процесс разложения, процесс... упрощения целого, смещения составных частей... процесс сглаживания морфологических очертаний, процесс уничтожения тех особенностей, которые были органически (т.е. деспотически) свойственны общественному телу²⁴.

Другими словами, прогресс в его буржуазно-либеральном варианте несет уничтожение самобытности народов, способствует деградации их культур, стирает индивидуальные различия и самым негативным образом сказывается на устойчивости государственных структур. Отсюда вытекает идея о необходимости приостановить этот процесс путем внедрения консервативного, византийского начала в общественную жизнь. Леонтьев говорит о насущной общественной потребности подморозить Россию, ибо в противном случае она неизбежно потеряет свое культурное своеобразие и скатится в «пропасть эгалитарно-либерального прогресса».

Таковы основные идеи, составляющие основу историософской и политической доктрины Леонтьева. В их свете становится понятной суть леонтьевской дефиниции культуры, где он определяет данный феномен как

вовсе не какую попало цивилизацию, грамотность, индустриальную зрелость и т.п., а лишь цивилизацию свою по источнику, мировую по преемственности и влиянию²⁵. Под мировой культурой, — продолжает Леонтьев, — я разумею целую свою собственную систему отвлеченных идей — религиозных, политических, юридических, философских, бытовых, художественных и экономически²⁶.

Такая система идей есть у каждого народа, обладающего великой культурой; те же народы, которые живут заимствованным багажом и не способны рождать идеи мирового уровня, обладают культурой только номинально. Их можно рассматривать как этносы, находящиеся на низшей стадии развития.

Данная трактовка культуры, по мнению Леонтьева, позволяет расставить все народы по рангам шкалы соответственно их культурному развитию, или, другими словами, по уровню самобытности, ибо при ее применении становится ясно, что, например, Китай явно «культурнее» Бельгии, а Индия — Северной Америки, так как ни та, ни другая страна, принадлежащие к ареалу «фаустовской цивилизации», не дали миру ни уникальной философии, ни оригинального искусства, ни неповторимой системы государственного управления. В отличие от них Россия, обладающая культурной самобытностью, внесшая существенный вклад в культурную сокровищницу человечества, с полным основанием может рассматриваться как великая культурная держава. Более того, Леонтьев считал, что Россия даст миру новую культуру, отличную от той, которую предлагают западные страны, культуру «положительную, созидающую, в высшей степени новоединую и новосложную»¹⁷. Но для этого Россия должна критически пересмотреть ориентиры собственного развития и выбрать путь, который имманентен ее духовной природе. Если же она и дальше будет прислушиваться к тем пошлостям, которые беспрестанно повторяют идеологи либерализма, уверовавшие в единый для всех путь «фаустовской цивилизации», то она неизбежно окажется в числе второразрядных стран, не могущих даже претендовать на культурное своеобразие и самобытность.

Леонтьев полагает, что в мире существует множество культур, каждая из которых представляет собой локальное образование и только в определенных пределах вступает во взаимодействие с другими культурами. Типы взаимодействия культур различны, есть среди них и такие, которые приводят сначала к подавлению, а затем и уничтожению одной из культур, вступивших в диалог. Однако он считает, что культурное многообразие, которое наблюдается сегодня, может исчезнуть в ближайшей перспективе в силу экспансионистских устремлений, которые демонстрирует романо-германская культура, и углубления процесса демократизации, который приводит к нивелировке и подведению всех культур под общий знаменатель.

Каждая культура, с точки зрения Леонтьева, проходит один и тот же цикл развития: зарождения, когда она выступает в простых и доступных непосредственному созерцанию формах, цветущей сложности и вторичного смесительного упрощения, когда она, исчерпав свой порыв, постепенно деградирует и умирает. Леонтьев считает, что можно говорить о законе, которому подчинены все «культурные миры и государственные организмы», ибо, если бросить ретроспективный взгляд на всемирную историю, то нетрудно установить тот факт, что развитие государств и культур идет по одному и тому же кругу, впрочем, как и развитие небесных тел, искусства, философии, биологических организмов, растений и т.д. Исходя из своих наблюдений, Леонтьев формулирует всеобщий закон развития, который гласит:

Постепенное восхождение от простейшего к сложнейшему, постепенная индивидуализация, обособление, с одной стороны, от окружающего мира, а с другой — от сходных и родственных организмов, от всех сходных и родственных явлений. Постепенный ход от бесцветности, от простоты к оригинальности и сложности. Постепенное осложнение элементов составных, увеличение богатства внутреннего и в то же время постепенное укрепление единства. Так что высшая точка развития не только в органических телах, но и вообще в органических явлениях есть высшая степень сложности, объединенная неким внутренним деспотическим единством²⁸.

Особенно наглядно действует данный закон в истории Европы, где исследовательский взгляд фиксирует сначала грубые циклические постройки наподобие дольменов этрусков и Стоунхеджа древних бриттов, песни первобытных племен, не отличающиеся мелодичностью и богатством, музыкальных красок, наскальные изображения — прообраз живописи и фрески последующих времен, затем — в период цветущей сложности — совершенный Парфенон, творчество Лейбница и Спинозы, размышления Канта и Гегеля, музыку Моцарта и Бетховена, и, наконец, — в период вторичного упрощения — эклектическое искусство, беспредметную живопись и архитектурный стиль «модерн». Опрощение европейской культуры, с точки зрения Леонтьева, неизбежно приведет к деградации и исчезновению культуры, к торжеству пошлости, банальности, примитивизма и бездуховности. Предрекая неизбежное исчезновение высокой культуры в Европе, Леонтьев пишет: «Практику политического гражданского смешения Европа пережила, увидим ли мы, как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного) и полового окончательного упростительного смешения»¹⁹.

Нетрудно заметить, что, излагая свое представление о культуре и ее генезисе, Леонтьев следует логике Н.Я. Данилевского, разработавшего, как это было показано выше, теорию культурно-исторических типов, которые развиваются по сходной схеме. Собственно говоря, Леонтьев этого не скрывает, рассматривая автора «России и Европы» как одного из своих идейных предтеч. Более того, он всецело поддерживает концепцию Данилевского, точку зрения которого весьма интенсивно оспаривали его оппоненты:

Хотя Вл. Соловьев и нападает на самую теорию культурных типов, — пишет Леонтьев, — но я думаю, что с этой стороны Н. Страхов и Бестужев-Рюмин, защищающие ее, более правы. Культурные типы были и есть (хотя и везде более или менее тают на наших глазах).

Соловьев, кажется, прав в одном обвинении: культурные типы не связаны с одной национальностью, и если весь тип, действительно, другой национальности не передаваем, то по кускам, так сказать, легко передается (религия сполна, государственные законы, моды, обычаи, философия, стиль искусства и т.д. Примеров бездна...)³⁰.

Впрочем, Леонтьев идет дальше Данилевского, уточняя и развивая положения теории культурно-исторических типов. Например, он считает, что факт существования в настоящее время культурно-исторических типов, отличающихся друг от друга, еще не является гарантией того, что таковыми они останутся и в дальнейшем. С его точки зрения, реальна ситуация, когда «человечество может легко смешаться в один общий культурно-исторический тип», хотя, провидчески предупреждает он, это произойдет перед окончательной гибелью культуры — «перед смертью»³¹. Подчеркивая, что его вера в историческую миссию Россию тождественна вере Данилевского, он сомневается в том, что идея автора «России и Европы» о существовании единственного четырехосновного типа — славянского — теоретически обоснована, ибо «если даже допустить, что романо-германский тип, несомненно разлагаясь, уже не может в нынешнем своем состоянии удовлетворить все человечество, то из этого вовсе не следует, что мы, славяне, в течение 1000 лет не проявившие ни тени творчества, вдруг теперь, под старость»³², сумеем создать культуру, равновеликую как в своих религиозно-духовных, так и политических, а также экономических составляющих.

В то же время он считает, что будущее всечеловеческой культуры напрямую связано с расцветом и расширением ареала русской культуры, которая одна сохранила свой высокий духовный потенциал и способность к саморазвитию и совершенствованию. Анализируя различные культурно-исторические типы, Леонтьев пишет:

Если мы сравним Россию и русских с их восточными единоверцами, греками, славянами, то, конечно, современные русские покажутся нам представителями чрезвычайной сложности. В России характеры сложнее и разнообразнее, потребности, роды воспитания, привычки, вкусы, идеалы разнороднее, мысли сложнее и всегда оригинальнее, чем на Востоке, в среде интеллигенции, конечно. Состояния и общественное положение гораздо дальше стоят друг от друга; всякого рода разнообразия больше: сословного, племенного, религиозного... чиновного; экономические противоположности богатства и бедности резче, чувства тоньше и сложнее, глубже, поэтому неизбежно и страдания и наслаждения живее и разнороднее³³.

Чтобы сохранить самобытность России, высокую духовность ее культуры, Леонтьев считал необходимым соединить «китайскую государственность с индийской религиозностью», затормозить либерально-буржуазные преобразования, ограничить всевластие капиталистического класса, увеличить социальную дифференциацию общества по сословному признаку. Только так можно обеспечить расцвет русской культуры и превращение ее в ведущую культуру мира, оказывающую духовное влияние на все страны и народы.

Такова в самых общих чертах концепция культуры Константина Николаевича Леонтьева — выдающегося русского мыслителя, писателя, публициста, дипломата, заслужившего от современников титул «прорицателя грядущей России».

Следует сказать, что сразу после публикации основных своих трудов, где излагались историософская и культурологическая концепции, Леонтьев был подвергнут жесткой критике не только со стороны оппонентов из лагеря народников и социал-демократов, но и из лагеря философов-идеалистов. Наиболее суровым критиком был Вл. Соловьев, который предъявил ему множество претензий. Он прежде всего указывал на явную противоречивость суждений Леонтьева, который, не продумывая мысль до конца, зачастую попадает в логический тупик. В статье «Константин Леонтьев» для энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона он писал:

Из идеи личного душеспасения путем монашеским... логически вытекает равнодушие к мирским политическим интересам и отрицание интереса экономического: в свою очередь политика, хотя бы консервативная, не имеет ничего общего с душеспасением и с эстетикой: наконец, становясь на точку зрения эстетическую, несомненно должно бы предпочесть идеалы древнего язычества, средневекового рыцарства и эпохи Возрождения идеалам византийских монахов и чиновников, особенно в их русской реставрации. Таким образом, три главных предмета, подлежащие охранению принципиального или идейного консерватизма, не согласованы между собой. Не свободно от внутреннего противоречия и враждебное отношение Леонтьева к новой европейской цивилизации, которую он же сам признавал за неизбежный фазис естественного процесса. Справедливо укоряя славянофилов за их ребяческое осуждение Запада, он сам впадал в еще большее ребячество³⁴.

Указывал Вл. Соловьев и на иллюзорность идеи завоевания Царьграда, и на призрачность надежд на возрождение византизма, который умер естественной смертью и не может быть реанимирован в новых исторических условиях, и на специфичность религиозных взглядов Леонтьева, которые никоим образом не вытекают из ортодоксального православия. Жесткому критическому разбору подверг Вл. Соловьв леонтьевскую схему периодизации исторического процесса. Он указывал, что попытки представить историю как переход от состояния «первоначальной простоты» к развитому, цветущему возрасту, а от него к состоянию «упрощения и уравнения», напоминают ход размышлений славянофилов, в частности Н.Я. Данилевского. Но особенно резко Вл. Соловьев критиковал Леонтьева за его понимание исторической миссии России.

Приблизительно по этим же направлениям шла критика Леонтьева и другими авторами. Однако как Вл. Соловьев, так и другие исследователи ни на йоту не сомневаются в том, что в лице Леонтьева русская мысль имеет оригинального, глубокого мыслителя, чьи заслуги в области теоретического осмысления судеб русской нации и ее культуры не могут быть никем оспорены.