Глава 1 и последняя. Сумерки смыслов. Философия тела Нанси и Подороги

Современные философы время от времени обращаются в своих размыш­лениях к телу, а не к организму. Но то, во что превратилась современная Философия, так сложно, что чтение их работ становится мучением. Для при­мера я возьму лишь одну статью французского философа Жан-Люка Нанси,называемую «Corpus».Corpus — это по латыни тело.

Статья эта писалась для коллоквиума «Bodies, Technologies» (Тела, Тех­нологии) происходившем в 1990 году в США. За несколько лет до этого Нанси пересадили сердце, и он отразил свои переживания в этой книге. Очевидно, пересадка сердца была очень сильным переживанием, хотя Нан­си в этом и не признается. Во всяком случае, вместо философского размыш­ления родилась своеобразная «поэма» о теле. Понять ее почти невозможно, как невозможно и читать. Но при этом постоянно налетаешь на потрясаю­щие прозрения, которые оправдывают все муки.

Очевидно, именно из-за этих искр смысла во мраке заумного текста наши философы Валерий Подорога и Елена Петровская постарались и из­дать, и объяснить Нанси, вложив в объяснение едва ли не больше труда, чем сам Нанси в творение. Благодарность им была весьма условной: отвечая

Основное— Море тела— Слой 3

на статью Подороги, посвященную «Corpus'y», Нанси интеллигентно сдер­живается, но говорит только одну вещь: Я вам, конечно, признателен, но вы меня совсем не понимаете! Это все совсем не так и не то!

У меня сразу же возникает вопрос: зачем писать так, чтобы тебя никто не понимал? Причем, чтобы не понимали даже другие философы, осознан­но вложившиеся в работу по пониманию? Это не риторический вопрос, а вопрос психолога. Я действительно хочу знать ответ и предполагаю, что целью Нанси не была понятность. Скорее всего, он хотел показать свою исключительность: ведь так немногие из философов живут с чужими серд­цами! Поэтому он имеет и всегда будет иметь право любому человеку, пыта­ющемуся говорить с ним на равных, сказать: вы меня не понимаете! У вас собственное сердце.

Так что я сразу признаюсь, я не понимаю и не в состоянии понять Нанси. Да и вообще современных философов. Их задача сложнее, чем сделать себя понятным. Для них это творчество — «форма экзистенции», если ис­пользовать хайдеггеровские понятия. Кстати, именно Нанси его и использу­ет, правда, переведя на нансийско-французский, как экспозиция.

«Слово "экспозиция " (по которому у нас с Валерием [Подорогой] нет взаи­мопонимания) для меня идет от Хайдеггера— у Хайдеггера это "Ausgestell" как способ полагания, то есть по сути способ записи "эк-зистенции", существования вовне, полагаемого вне своих пределов» (Петровская, с. 233).

При этом экспозиция, которую Подорога понял, как способ себя выс­тавить, показать, оказывается для Нанси игрой слов.

«Ябыл неверно понят и в том, что касается кожи. "Экс-реаи-зиция "вовсе не означает,что кожа— это "монотонная органическая поверхность", как ты подумал! Совсем наоборот. Кожа— отнюдь не орган (как и в более общем плане им не является тело, о котором я стремлюсь говорить или, скорее, которому стараюсь говорить, зная, что оно не слышит ничего — ничего, кроме звука и шума)» (Нанси, с. 224).

Экс-реаи-зиция тут составлена из двух языков. Peau — по-французски «кожа» и читается как «по». Экс-коже-зиция — вот так написана вся книга. Зачем ее понимать?! Достаточно просто читать.

Другой пример игры смыслами:

«Сказанное выше, быть может, наглядно показало, что некоторые положе­ния моей книги были тобою поняты превратно. Так, когда ты ставишь под сомнение слово "анатомия ", ты не вполне осознаешь, что речь идет о "не-фило-софско-медицинской анатомии ": это не рассечение органов по схеме познания объекта, но материальный раскрой ( - "томия " значит "крой ") поверхностей, объемов, плоскостей и масс, которые образуют "тело"» (Там же, с. 223).

Вот примерно так общаются между собой современные философы. Так что я просто читаю и записываю собственные мысли по поводу тех слов, которые привлекли мое внимание.

Глава 1 и последняя. Философия тела Нанси и Подороги

В Начале второй главы поминается очищение. Я не могу это пропустить: «Кто другой на этом свете знает, что такое "тело "? Это позднейший продукт нашей древней культуры, дольше всех он подвергался осветлению, очис­тке, разборке и последующей сборке. Если Запад, в соответствии со своим име­нем, — падение, то тело— последний, самый тяжелый груз, который в нем опрокидывается» (Там же, с 28—29).

Без понимания. Понимайте сами. Просто штрих к портрету тела. И еще штрих, который нельзя не учитывать:

«"Исписанные тела" — с надрезами,рисунком, татуировкой, рубцами — это тела драгоценные, оберегаемые, хранимые как коды, чьими достославными следами они выступают» (Там же, с. 34).

Действительно, тело очень ценно для нас как способ без слов сказать что-то другому человеку. Тело позволяет сократить общение до одного взгля­да, в этом его ценность.

«Тела суть места существования, и нет существования без места, без тут, без некоего "здесь ", "вот " в качестве сего» (Там же, с. 37).

«На протяжении всей своей жизни тело — это также мертвое тело, тело мертвеца, того мертвеца, каким я являюсь при жизни» (Там же, с. 39).

И, пожалуй, последняя мысль, на которую у меня хватит сил:

«В нижеследующей заметке Фрейда, опубликованной после его смерти, зак­лючено самое чарующее и, возможно (Я говорю это без преувеличения), самое решающее его высказывание: "Psyche ist ausgedehnt: weiss nichts davon ". "Психи­ка протяженна: но ничего не знает об этом ".

То есть "психика"— тело, и это то, что как раз и ускользает от нее; такие выходки или выходы (надо полагать) и создают ее в качестве "психики ", находящейся в измерении не-(возможности / желания)-само-познания.

Тело или тела, к которым мы хотим прикоснуться мыслью, этим и являют­ся: они суть тело "психики ", бытие-протяженным и вне-себя, связанные с при-сутствием-в-мире» (Там же, с. 45).

Начну с того, что Psyche это все-таки не психика, а душа. Тут либо Нанси, либо его переводчики сами усложнили и без того сложное. Как толь­ко мы говорим «Душа протяженна», мы тут же попадаем в круг вопросов, поставленных Декартом. Нанси, кстати, считает себя знатоком Декарта.

Декарт делил тела и души именно по признаку протяженности. Душа отличается от всех остальных вещей именно тем, что она не протяженна. Заявить, что душа протяженна — это действительно чарует, потому что из этого вытекает, что душа — это тело.

Но именно это всегда ускользает от души, она постоянно ощущает себя нетелесной и непротяженной. Это и делает обычно самопознание невозмож­ным хотя бы потому, что оно идет неверным путем.

Основное— Море тела— Слой 3

И хоть Нанси всеми силами сопротивляется попыткам перевести себя на более понятный язык, я все же приведу пример того, как Валерий Подо-рога пытается сделать его понятнее:

«Составление анатомического атласа— один из древних, но и сегодня дей­ственных способов описания человеческого тела. Первая анатомия, "Anatomia del corpo humano ", появляется в 1560 году.

Рождающийся медицинский взгляд нарушает освященное религиозным чув­ством единство "души и тела ", Человеческое тело теряет свою неприкосновен­ность, тайну и становится не внушающим более страха мертвым остатком человеческого, или трупом; первые вскрытия переводят его в класс медицинских объектов. Медицинский взгляд получает новую остроту видения. Теперь это взгляд расчленяющий, проникающий в тело настолько глубоко, насколько допус­кает хирургический нож.

Из этого медицинского взгляда на тело как тело-труп и появляется сомне­ние Декарта. Да, именно так все и происходит! Сначала — тело-труп и лишь потом "сомнение ", которое есть просто метафизическое освидетельствование мертвого человеческого тела» (Подорога, с. 176).

Честное слово, наши философы все-таки проще и понятнее. А что касает­ся глубины, то прочитайте еще несколько мнений Подороги и решите сами.

«Почему мне нравится анатомический атлас? Потому что по нему я уз­наю географию тела Бога, поскольку мое тело дано, только когда оно как-то относится к Телу, телу универсальному, копируемому, и в этом случае я сумею, если захочу, описать строение всех тел, которые обладают знаком существова­ния» (Там же, с. 179).

«И последнее — чтобы прервать этот нескончаемый, как приступ заикания, список — есть, существует "мое тело ", из которого я говорю, пишу, где боюсь боли и никогда не умираю, которым я вижу другие тела и которым они меня видят. Его первоприсутствие я не в силах отрицать, хотя именно мне в первую очередь "мое тело " и недоступно, несмотря на то, что я его "чувствую ", "знаю ", "присваиваю ", считаю своим собственным.

Я не могу увидеть себя в собственном теле, не могу понять, как я размеща­юсь в самом себе, и почему одно мое Я называют "телом ", а другое — "душой "» (Там же, с. 180).

Интеллигент — понимающий, по выражению другого русского филосо­фа Владимира Бибихина. Интеллигент должен понять западного философа и принести его в Россию, русским читателям. А западный философ, как кап­ризный ребенок, занят тем, что обижается и топает ножкой: нет, вам меня не понять!

Как бы мне хотелось, чтобы Подорога поменьше тратил жизнь на пого­ню за сумеречными смыслами французов, а сел и написал собственную фи-лософик. тела. Возможно, тогда мне удалось бы понять, что доступно в нем очищению. И даже если философия тела в этом деле никогда не будет помощ­ником, очищение можно и опустить, лишь бы это вело к самопознанию.

СЛОЙ 4. ПРОБУЖДАЮЩАЯСЯ ТЕЛЕСНАЯ НАУКА

Наука ни плоха, ни хороша. Она такая, какой ее делаем мы. Она дает нам лишь возможности, а мы делаем свой выбор. Как говорится, неча на зеркало пенять... Иными словами, если появляются другие ученые, — уче­ные, озабоченные не тем, как делать Науку, а, скажем, просто хотящие разобраться в чем-то, что кажется сложным, — Наука тут же поменяется. Единственное, что есть у нее своего, — это заботливость. Злой и кровожад­ной делаем ее мы.

Глава 1. Психология телесности Тхостова

Недавно вышла книга Александра Тхостова «Психология телесности».

Ясчитаю, что это первая ласточка иного выбора — начало новой науки о теле. По крайней мере, нового направления в психологии. Что есть в этой книге?

Самое малое, — а это уже основание для движения дальше, — четкое и определенное описание дел в изучении телесности и постановка задачи о необходимости создать психологию телесности. Расскажу по порядку.

Все знают, что тело есть. Некоторые, как Медицина, например, его даже лечат. О теле кричат философы, кричат прикладники, вроде психоана­литиков, — только психологи хранят целомудренную девственную клятву никогда не говорить о теле! Тело для психолога выражается в его нервной системе — это верх допустимой телесности. Все остальное просто бесстыдство!

«Если в современной философии тело понимается как "решающий момент в генезисе объективного мира " (Мерло-Понти), а в современном психоанализе оно представляет собой первичную, "ядерную " форму существования субъекта, то для психологии его как бы не существует.

Не существует не только в том смысле, что современная психология оста­ется в значительной степени бесполой, но и в том, что если попытаться на основании психологических публикаций создать некий схематический образ че­ловека, учитывая внимание, уделенное отдельным областям физического тела, то мы получим "гомункулуса ", состоящего из огромного мозга, не очень больших половых органов и еще, может быть, лица.

Не существует и никакой собственно психологической концепции телесно­сти; тело понимается как область, абсолютно рядоположная организму, как некий материальный субстрат или, скорее, "место обитания" психического,

Основное— Море тела— Слой 4

и несмотря на свою самоочевидную важность телесность оказалась "теорети­чески невидимой"для психологии» (Тхостов, с. 3—4).

Мое наблюдение над Психологией позволяет добавить к образу, создан­ному Тхостовым, разве что то, что этот гомункулус из половых органов и мозга с лицом, подвешен на ниточках препарированной нервной системы, а на месте рук у него висит лозунг: классики марксизма-ленинизма уверяли, что это очень важно и когда-то было нужно обезьяне, чтобы трудиться ору­диями...

Постановку задачи, которую ставит перед собой и психологией Тхос­тов, я хочу привести целиком:

«Решение этой проблемы весьма актуально и в практическом смысле. Иг­норирование наукой какого-либо феномена еще не означает его отмены, и он заставляет с собой считаться, проявляясь зачастую в патологической форме.

"Бестелесная " психология и педагогика упускают целые пласты важней­шей реальности человеческого существования, сталкиваясь с ней лишь в форме "ущербности", искаженного развития или патологии, а "организменная" меди­цина демонстрирует свою нарастающую дегуманизацию, кризис доверия, беспо­мощность теоретического понимания и лечения расстройств, патогенез кото­рых выходит за рамки физиологических изменений.

Актуальность этой проблемы усиливается с ростом числа психосомати­ческих заболеваний, неврозов, трудностями проведения эффективной реабилита­ции, с расширением парамедицинской альтернативной практики. По мнению экспертов Всемирной Организации здравоохранения, одной из самых важных медицинских проблем ближайших десятилетий будет невозможность эффек­тивного лечения большого числа больных, обращающихся в учреждения медико-санитарной помощи с постоянными жалобами, которые трудно соотнести с тем или иным органическим поражением» (Там же, с. 6).

Далее Тхостов дает «историю болезни». Вначале было понято, что тело есть механизм, потом родилась Психология. Что из этого следует? Прелюбо­пытнейшие вещи. Я много ругался в предыдущих главах на Механическую Физиологию, мнящую себя ньютоновской Механикой Наук о человеке, и на использование «бритвы Оккама» Наукой для того, чтобы исключить из рассмотрения все, что она считает лишним. К чему это привело, пишет и Тхостов, используя цитату из П. Д. Тищенко.

«Кроме "экономии мышления ", онтологическое исключение субъекта (то есть живого существа — АШ) из научного исследования обусловлено еще и тем, что объективизм принципиально не может разрешить субъекту какой-либо актив­ности. <... > То, что исследуется, не может рассматриваться в качестве причи­ны самого себя (субъекта). Иными словами, любое событие, происходящее с объек­том, должно рассматриваться как обусловленное внешней причиной.

Без действия внешних причин объект должен находиться в "покое" или "равномерном прямолинейном движении ". Этот чисто механический принцип "инерции" универсально действует в любом научном исследовании— физическом, химическом, биологическом, психологическом, социологическом и т. д.» (Там же, с. 10).

Глава 1. Психология телесности Тхостова

А далее у Тищенко и Тхостова идет объяснение, которое я хочу выде­лить, потому что это, так сказать, «психологический механизм», вмонтиро­ванный в голову любого естественника. Я бы даже сказал, который он дол­жен имплантировать себе, словно в фантастическом фильме, чтобы стать одним из «наших». Именно его наличие объясняет, почему естественнонауч­ное мировоззрение столь живуче.

«В самом деле, мы только в том случае можем установить причинную связь между действующим фактором и изменением объекта исследования, если будем уверены, что реально сущее (объект) не произвел эти изменения в силу собственной (внутренней) необходимости" (Тищенко). Интуитивная очевид­ность "принципа инерции " базируется на свойственной человеческому мышле­нию иллюзии "понятности ": явление понятно, если мы можем найти его внут­реннюю логику, то есть линейную последовательность событий»(Там же, с. 10-11).

И что из этого следует? Немало:

«Поэтому субъекту (то есть мне или душе — АШ) нет места в онтоло­гии (читай, в науке — АШЛ' ни в качестве сущности, ни в качестве объекта научного исследования. Реальные "истинные"события происходят вне него, нужда в нем отпадает и он может без ущерба быть заменен на настоящий объект — организм в виде трупа или сложного, работающего по физическим законам ме­ханизма (в них эта линейная последовательность кажется очевидной).

Главная задача — это выяснение устройства этого механизма, его сенсор­ной, воспринимающей части, проводниковых путей, первичных структур и про­странственной организации, биофизических и биохимических основ их работы. Нарушения могут происходить лишь в физическом пространстве тела: психика успешно заменяется нервной системой, а психология — физиологией и анатоми­ей ЦНС» (Там же, с. 11).

Вот положение дел в Науке. Так она обошлась с телом. Далее Тхостов делает большое и глубокое исследование сложностей Медицины и Физио­логии, не учитывающих психологию. Я его опущу и ограничусь лишь одним образом, который позволит понять суть этого исследования.

«Как писал по сходному поводу 3. Фрейд, "...продолговатый мозг— очень серьезный и красивый объект. Припоминаю точно, сколько времени и труда мно­го лет тому назад я посвятил его изучению. Но теперь я должен сказать, что мне неизвестно ничего, что было бы безразличней для психологического понима­ния страха, чем значение нервного пути, по которому проходит его возбужде­ние".

В этой цитате, которая неоднократно приводилась физиологами павлов­ской школы в качестве образца отсутствия логики и предела падения в идеа­лизм, на самом деле речь идет не об игнорировании значения материального субстрата (этого было бы странно ожидать от профессионального невролога), а о невозможности прямой редукции психического и бессмысленности его позна­ния изучением исключительно мозгового субстрата» (Там же, с.38).

На этом рассказ об исходных условиях исследования я прекращу. Но что нашел сам Александр Тхостов?

Основное— Море тела— Слой 4

Глава 2. Допустим, я собрался писать тело

Мысли Тхостова настолько созвучны моим собственным, что я хочу посвятить ему несколько очерков. И первый я посвящу тому, почему ученые не изучают тело, а уж если и глядят в эту сторону, то предпочитают упрос­тить собственную задачу до изучения трупа анатомическим способом, либо изучения машины организмическим. Либо же изучают философски, сбегая в намеренную переусложненность. Но для того, чтобы понять явление, его надо описать. Создать образ.

У Жан-Люка Нанси есть глава «Допустим, мы будем писать тело». Начи­нается она с обычной для современной посмодернистской философии зау­ми. Но что касается тела — мимо носа носят чачу, мимо рота — алычу, — как пел Владимир Высоцкий. Читайте сами:

«Допустим, мы будем писать не о теле, а само тело. Не телесность, но тело. Не знаки, не образы, не шифры тела, но опять-таки тело. Это была и, вероятно, уже перестала быть таковою, одна из программ современности.

Отныне речь идет только о том, чтобы быть безусловно современным, это уже не программа, а необходимость, насущная потребность» (Нанси, с. 31-32).

Может, Нанси над всем этим издевался? Впрочем, какая разница, я все равно не понимаю и путаюсь в обилии намеков, которые раскиданы дальше в его тексте. Поэтому скажу проще, из-за чего я тут ломаю копья.

Психологи избегают говорить о теле потому, что они не могут дать ему определение. Они очень рады, что Физиология взяла на себя задачу говорить о теле и описывать его. Именно поэтому она и стала основной Наукой для Наук о человеке. Она описывает основу того мира, которым является чело­век. Значит, психология не имеет своего языка описания тела.

Кстати, лингвисты тоже ценят эту заботу Физиологии. «Словарь русско­го языка»из 6 значений слова «тело» четыре, так или иначе, связывает с телом человеческим. Звучит это описание так: «Тело— 2. организм человека или животного в его внешних физиологических формах и проявлениях; 3. Остан­ки умершего человека; 4. Часть человеческой фигуры от шеи до ног; туловище, корпус; 5. Мясо, мышцы».

Академическая философия, в частности, «Новая философская энцикло­педия»,предлагает говорить о теле таким образом: «Тело— понятие философ­ского дискурса, характеризующее 1) физически органическую часть веществен­ной материи, устойчивый комплекс качеств, сил, энергий, 2) живой организм в его соотнесенности или сопряженности с душой. Уже в античной философии про­ведено различие между... физическим телом и одушевленным телом».

Философы много писали о теле, но меня сейчас интересует лишь сам язык, сам способ описания, который они использовали. Я ищу определение тела и мне важно понять, какое понятие тела лежит в основе всех философ­ских сочинений, посвященных телу, которых так много, что все всё равно не прочитать. И обнаруживаю пугающую вещь. У философов на деле вовсе

Глава 2. Допустим, я собрался писать тело

нет возможности говорить о теле и писать тело. Все многообразие их сочине­ний, в сущности, сводится к двум языкам.

Первый, по признанию П. Д. Тищенко, вырастает из картезианского мировоззрения:

«В различных религиозных, философских или научных системах понятие "тело "может иметь различные, не совпадающие друг с другом значения, кото­рые обычно задаются через оппозицию к значениям таких понятий как "дух", "ум", "разум", "душа", "сознание", "самость", "я", "психика", "мышление", или через соотнесение с такими понятиями как "вещь ", "предмет ", "объект ", "плоть ". Наличие в культуре этого понятия свидетельствует о состоявшейся категори­зации бытия на "внешнее " и "внутреннее "— то, что открыто взгляду (явлено) в вещах и человеке, и невидимое — потустороннее, сферу идеальных сущностей и так далее.

В новоевропейской культуре понятие "тело "задается ближайшим образом через идущую от Декарта оппозицию res cogitans и res corporea, то есть мысля­щих и телесных вещей, обладающих различной субстанциональностью» (Тищен­ко, Тело, НФЭ).

Прямо из этого понимания Декарта и рождается физиологические по­нимание тела как машины, организма, состоящего из органов. В итоге мы имеем два языка: положительный — это язык Физиологии, и отрицатель­ный, язык мистики.

Положительный язык описывает то, что видит в теле, и само тело, создавая вполне вещественные образы. Тот же Тищенко привел пример та­кого физиолого-анатомического описания, говоря о Медицине:

«Однако здесь базисное значение имело понятие тела как некоторой про­странственной фигуры. Не случайно, что в новоевропейской медицине анатомия является фундаментальной дисциплиной, а умение рисовать — необходимым уме­нием медика-теоретика, ставшим неуместным лишь во второй половине 20 века с развитием современной фотографии» (Там же).

В сущности, физиологический способ говорить о теле является усложне­нием бытового, народного способа говорить о нем. Как ребенка обучают узнавать тело и говорить о нем? Ему указывают на тело или его части и говорят: запомни, этоназывается тело, а этачасть тела называется... И ког­да тебе что-то будет нужно, связанное с телом, скажи это слово, произнеси "те-ло ", и тебя поймут и помогут.

И никто не дает никакого определения. Физиология тоже не дала опре­деления. Она просто заменила родное имя на незнакомое и тем создала ви­димость определения. Тело есть организм. А организм — это организация органов (по-русски это звучало как телесный состав). Вместо же действи­тельных определений частей тела были даны их рисунки. Все это подмена.

Но все это — огромный шаг вперед, позволивший множеству людей одинаково видеть тела на следующем уровне глубины понимания. Пусть да­леко не последнем уровне, но все же следующем. Так родилось анатомичес­кое понятие тела, которое еще можно считать первобытным, потому что

Основное— Море тела— Слой 4

оно использует картинки и не имеет искусности, чтобы описать то, что видит, словами. Понятными словами. Общение с помощью картинок — это еще очень дикарский способ общения, но это определенное движение впе­ред, в сторону создания полноценного языка, говорящего о теле.

Второй путь — отрицательного описания тела, когда оно противопос­тавляется «духу», «душе» или «сознанию», — это очень уязвимый и слабый путь. И не только потому, что когда ты говоришь: тело — это совсем не то же, что сознание, — ты неопределенен и даешь каждому видеть свой образ. Но и потому, что никто по-настоящему не знает, и что такое сознание или дух. Это тоже не определено.

Вот из этого способа и рождается современная неуловимость смысла в постмодернистской философии. Такие философы как Нанси, Мерло-понти, Фуко, Валери все время говорят не о том, на что намекнули, все время неуловимы, точно тени смыслов в сумерках. Но в этом есть величие перста, указующего на Луну.

Попытка сказать о таком странном явлении, как тело, попросту нари­совав все его части на бумажках и разложив их в общую картинку, приводят к тому, что по картинкам действительно можно резать трупы. Но за этой детской радостью теряется вопрос: а как я оказываюсь погружен в то, что режет трупы, и что это такое, во что я погружен?

Вот с этого-то места начинаются размышления Тхостова:

«Ответ на вопрос, что такое "мое тело ", с одной стороны, кажется само­очевидным, поскольку каждый может довольно непротиворечиво определить, что является "моим " телом, а что им не является. Но с другой стороны, пытаясь это сделать, я сразу же сталкиваюсь с довольно сложными вопросами.

Как я определяю, что относится ко мне, а что принадлежит миру? Я совпа­даю со своим телом, но порой оно отказывается мне подчиняться. Мои волосы и ногти — это часть моего тела ? А ампутированная рука ? А протез руки ? Как ответить на вопрос Н. Винера: является ли искусственная рука механика, пы­тающегося починить автомобиль, частью механизма, с которым возится меха­ник, или частью механика, занятого починкой?» (Тхостов, с. 62).

Как я могу определить,что является моим телом? Любопытнейшая игра смыслов. Я требовал определения как образа, выраженного в словах и содер­жащего в себе понятие о теле. Но обычно человек «определяет» тело, похло­пав по нему руками. Это совсем иное определение — нащупывание пределов.Но это все то же определение, потому что словами, как и руками я нащупы­ваю пределы тела, именуемого образом. Образ — это обрез, граница, содер­жащая внутри понятие, а снаружи то, что я могу пощупать, как тело поня­тия. Я говорю «тело понятия», и это выражение принимается естественно. Значит, тело — это хитрее, чем то, что я ощупываю руками. И все же я обретаю начальное понятие о теле, именно ощупывая то, с чем сталкиваюсь вокруг себя. И мое тело тоже вокруг меня...

Но как другим удается понять меня, когда я говорю им о теле, если их не было со мной при этом ощупывании. Ведь ощупывание происходит

Глава 2. Допустим, я собрался писать тело

в космическом одиночестве, никто не в состоянии почувствовать то, что я чувствую, когда изучаю окружающее меня.

И во мне до сих пор хранятся воспоминания таких ощущений, которые потрясли меня, но мне нечем о них рассказать, как вам нечем меня понять.

Вот здесь заканчивается тот уровень понятия, которое создала о теле Физиология, и начинает рождаться следующее, более глубокое понятие — психологическое.

«Так как соматические, телесные ощущения являются отражением "объек­та ", находящегося внутри каждого индивида, само качество, модальность этих ощущений не могут быть прямо соотнесены с ощущениями "другого ". Встает вопрос, что же тогда позволяет отдельным индивидам сравнивать эти ощуще­ния и понимать друг друга. Ведь их не объединяет предметно-практическая деятельность с одним и тем же объектом (как это происходит при познании объектов внешнего мира).

Выход из этой ситуации, возможность усвоения культурных эталонов свя­заны, по-видимому, с соотнесением интрацептивных ощущений с экстрацептив-ными» (Там же, с. 51).

Язык Тхостова наукообразен и в силу этого сложен для восприятия. Од­нако это определяется задачей, которую он решает: создать науку, психоло­гию телесности. И я надеюсь, что в России скоро родится такая школа пси­хологии, поскольку за этой сложной формой есть по-настоящему глубокое содержание. Просто вчитайтесь.

Мы не имеем для передачи внутренних ощущений иного языка, кроме языка общепринятых, то есть внешних ощущений. Никто не знает, что я там внутри, в теле чувствую. Но каждый чувствовал то же самое, что и я, когда мы попадали в одинаковые внешние условия. Значит, единственный спо­соб, хоть как-то сделать себя понятным, говоря о теле, это напомнить о каком-то одинаковом внешнем ощущении.

В том, что оно одинаково, тоже можно сомневаться, но тут уж прихо­дится делать вполне очевидное допущение, что внешний мир есть, ион -действительность, имеющая в своей основе определенные законы, по кото­рым части этой действительности взаимодействуют друг с другом. Я же — часть этой действительности, по крайней мере, в том, что относится к телу. И значит, мое тело взаимодействует с миром по законам, определяющим взаимодействие с ним всех подобных тел. Следовательно, в самом общем смысле, все тела должны иметь от внешнего мира одинаковые ощущения.

Это тоже не обязательно, потому что мы из опыта знаем, что жизнь накладывает на нашу способность воспринимать и ощущать искажения. По­этому я и говорю, что в самом общем смысле мы все ощущаем то же самое от одинаковых внешних воздействий. Но что такое этот самый общий смысл?

Выживание.

Выживание в мире. Сначала — в мире как природе. Если ты выжил в мире, значит, ты верно понимаешь значение каждого ощущения и, к при­меру, не лезешь в огонь, когда горячо. Это первый уровень простейших по­нятий о мире. По-русски такие простейшие понятия назывались истотами.

Основное— Море тела— Слой 4

На втором уровне ты учишься выживать в мире с помощью других лю­дей и не лезешь в огонь не тогда, когда горячо, а тогда, когда тебе говорят: горячо! На этом уровне у истот появляются имена.

А на третьем уровне ты учишься выживать в мире людей, который на­зывается общество. Здесь к первым истотам, природным, добавляются новые, связанные с искусством выживания, более сложным и утонченным, чем выживание в природе. И здесь особенно важно уметь понимать, что ощущает другой, и уметь передавать ему свои ощущения. Европейский брак — это идеальная школа обретения следующего уровня понятий о собственном теле.

Итак, поглядим на это глазами психолога:

«Так, боль называется "режущей", "колющей", "острой", "тупой" и так далее, таковы ощущения "жжения ", "распирания ", "горит ", "давит ", "саднит ", "морозит " и прочие.

Специальный лингвистический анализ показывает, что народные названия болезней в русском языке передают их внешние признаки, а наименования болез­ненных ощущений происходят от обозначения либо конкретных действий ост­рым орудием, либо разного рода механических воздействий (и в том, и в другом случае— экстрацептивных) (Меркулова).

Дж. Энджел высказывает предположение, что человек, описывая интрацеп-тивные ощущения (в его случае — боль), использует понятия, относящиеся не к "языку боли ", а к обстоятельствам, в которых эта боль была когда-то испы­тана, или к воображаемой ситуации, в которой он мог бы ее испытывать.

Так, пациент говорит, что испытывает острую боль, представляя порез, тупую— как ощущения при надавливании,жгучую— ожог и так далее» (Там же, с. 51).

Это явление — использование внешнего языка для описания внутрен­них состояний — наблюдали многие. Да что многие! Мы все его наблюдаем постоянно. Но Наука, особенно Психология, почему-то до сих пор не заме­тила, что видит его. Психологи бьются за решение академических задач, набор которых когда-то был жестко определен как набор допустимых тем для защиты диссертаций. Тело не входило в набор диссертабельных предме­тов. Кстати — дарю это наблюдение психологам — в число позволенного им не входит и брань. Психологи очень стыдливые люди, они стесняются изу­чать неприличные вещи, тем более, что их уже изучают другие — физиологи и лингвисты. А лезть на чужую территорию тоже неприлично.

Очевидно Тхостов не очень приличный или не очень интеллигентный человек, он делает следующий шаг прямо в вотчину лингвистов:

«Г. Е. Рупчев, выделивший психологическую специфику "внутреннего тела ", подчеркивает, что кроме того, что внутренние, телесные ощущения имеют гене­тическую связь с экстрацепцией, их структура соответствует структуре ме­тафоры.

Метафора — один из видов тропа, оборотов речи, где общий признак двух сравниваемых слов (объектов) переносится на один из них, который при этом получает "переносный " смысл.

Глава 2. Допустим, я собрался писать тело

Многие названия телесных ощущений, будучи метафорическими по проис­хождению, из-за своего частого употребления давно уже так не воспринимают­ся. Например, "сердце колет ", "голова раскалывается ", — эти ощущения в обыч­ном языке имеют характер конкретных телесных ощущений» (Там же, с. 51—52).

Я не чувствую себя столь уверенно в лингвистике, поэтому переведу это для себя так, как понимаю. Перед психологами стоит задача создать следую­щий уровень понятий о теле, позволяющий описывать его и происходящее с ним. Описывать просто и понятно. Сейчас, говоря о том, что с нами проис­ходит, мы говорим в «переносном смысле», что называется, метафорами. Но путь к созданию нового языка лежит здесь, потому что при этом мы пони­маем друг друга, точнее, понимаем, что делать.

Следовательно, психологам надо понять, что значит «переносить смысл». Ведь мы явно его переносим своими иносказаниями. Вот, например, какой смысл мы переносим, когда говорим: сердце колет? Смысл выявляется от­нюдь не в «лингвистическом анализе» этого выражения, а в чисто бытовом ответе, который ожидается от того, кому это сказано. Услышавший, должен проявить заботу. Конечно, он видит, что нет никого, кто колет мне сердце, и все же он либо поможет мне этого «никого» убрать, предложив таблетку, либо позволит самому с ним справиться, оставив в покое.

Иными словами, будь этот «некто» в действительности и коли он меня, другой человек наглядно бы видел, что надо сделать, чтобы мне помочь. В этом был бы прямой смысл нашего общения. Когда я говорю: «сердце колет», прямой смысл пропадает, зато появляется скрытый, он же психоло­гический, как говорится. И он определяет, что делать. Иначе говоря, смысл переносится тем, что на совсем другое явление действительности наклады­ваются знакомые действия. И получается, что переносится даже не смысл, а образ действий, которые надо совершить, если произнесено правильное имя. Это путь психологического исследования тела.

Тхостов называет его исследованием метафоры. И это очень верно, по­тому что метафора — это не то, что заумно и навыдумывали лингвисты, а то, что позволяет нам выживать в мире по имени общество, понимая, что надо делать, когда люди говорят нам не о том.

Вся жизнь в обществе, вся жизнь человека как человека — это постоян­ное не о том! Каким-то образом не о том — и есть самое точное определени<