Чрезвычайно оживлённое место

Взрослеть в 1930-е и 1940-е годы в такой семье, как наша, наряду с её принадлежностью к методистской деноминации, означало жить в Кембридже, но не быть его частью. Во-первых, теология не признавалась в мгновение ока «королевой наук», как это было в других учреждениях. Среди популярных университетов также не было ни одного теологического профучилища. В результате я никогда не отождествлял себя с Кембриджем, хотя мой отец и чувствовал себя там почти как дома. В любом случае, начиная с 1936 года, когда я пошёл в закрытую школу-интернат, я практически не бывал Кембридже во время семестров.

Тем не менее, школа Kingswood была в те дни чрезвычайно оживлённым местом, которое находилось под управлением человека, заслуживающего, несомненно, звания одного из величайших директоров школ. За год до моего приезда он получил больше открытых наград в Оксфорде и Кембридже, чем любая другая школа Ассоциации директоров. Т.е. наша оживлённость не была ограничена классной комнатой и лабораторией.

Никого не должно удивлять, что, будучи помещённым в столь будоражащую обстановку, я начал ставить под вопрос твёрдую веру моего отца, веру, к которой я никогда не чувствовал какой-либо устойчивой эмоциональной привязанности. Ко времени, когда я заканчивал шестой класс* в К.S. (кстати, первая половина шестого класса является эквивалентом одиннадцатого класса в Америке, а вторая половина – двенадцатого), я часто спорил с шестиклассниками о том, что идея Бога, который является одновременно всемогущим и всеблагим, является несовместимой с очевидным наличием зла и несовершенством мира. Во время моего пребывания в К.S. регулярная воскресная проповедь никогда не содержала каких-либо упоминаний о будущей жизни в раю или аду. Когда директор школы, А. Б. Сэкетт, был проповедником, а это случалось не часто, его послание всегда касалось чудес и великолепия природы. Во всяком случае, когда я достиг моего шестнадцатилетия, я отверг тезис о том, что Вселенная была сотворена всеблагим и всемогущим Богом.

Кто-то может задать резонный вопрос, было ли у меня в мыслях обсудить с моим отцом-священником мои сомнения относительно существования Бога. Никогда не было. Ради мира в семье и, в частности, ради спокойствия моего отца, я старался как можно дольше скрывать ото всех в доме нерелигиозные изменения во мне. И я преуспевал в этом, насколько мне известно, на протяжении многих лет.

Но в январе 1946 года, когда мне было почти двадцать три, у меня вырвалось (я стоял спиной к родителям), что я являюсь атеистом и морталистом** (отрицающим жизнь после смерти) и что вряд ли уже что-то изменится. Таким полным и бесповоротным было моё изменение, что было напрасной тратой времени разводить дома какую-либо дискуссию по данному вопросу. Но сегодня, спустя более чем полвека, я могу сказать, что мой отец был бы очень рад узнать о моём нынешнем взгляде на вопрос существования Бога, и не в последнюю очередь по той причине, что он рассматривал бы это как большую помощь благому делу христианской церкви.

ДРУГОЙ ОКСФОРД

Из школы Kingswood я перешёл в Оксфордский университет. Я прибыл в Оксфорд на зимний триместр (с января по март) в 1942 году. Шла Вторая мировая война, и в один из моих первых дней в качестве восемнадцатилетнего студента я прошёл медицинский осмотр и был официально призван в ряды Королевских военно-воздушных сил. Во время того военного периода почти все физически здоровые студенты мужского пола проводили один из дней каждой семестровой недели в соответствующей обслуживающей структуре. В моём случае это была Авиационная эскадрилья при Оксфордском университете*.

Эта военная служба, которая проходила в режиме неполного рабочего дня в течение года, а впоследствии полный рабочий день, была полностью тыловой. Она включала обучение некоторых японцев из Школы изучения стран Востока и Африки в Лондонском университете, а затем перевод в Блетчли-парке** перехваченных и расшифрованных сигналов военно-воздушных сил японской армии. После капитуляции Японии (и в период ожидания своей очереди на демобилизацию) я работал над переводом перехваченных сигналов от недавно сформированной французской оккупационной армии, которая находилась на территории Западной Германии.

Когда в январе 1946 года я вернулся к очной форме обучения в Оксфордском университете, а летом 1947 должен был сдавать мои выпускные экзамены, Оксфорд, в который я вернулся, был уже совсем другим местом. Он казался намного более захватывающим заведением, чем то, что я покинул около трёх лет назад. Имелся также более широкий выбор как гражданских, так и действующих военных, но уже безопасных, профессий, чем это было после Первой мировой войны. Я готовил себя к получению учёной степени в итоговой школе гуманитарных наук*** для студентов-отличников, а некоторые из лекций по истории классической Греции читались ветеранами, которые принимали активное участие в оказании помощи греческому сопротивлению как на Крите, так и на материковой части Греции; это делало лекции в глазах студенческой аудитории более романтическими и будоражащими.

Я сдал мои выпускные экзамены в течение летнего триместра 1947 года. К моему удивлению и радости, я получил степень First (британский разговорный термин, который применяется к тем, кто сдал университетский экзамен, получив степень бакалавра с отличием первого класса). Получив её, я вернулся к Джону Мабботту, моему личному репетитору в колледже Сент-Джонс. Я сказал ему, что отказался от своей предыдущей затеи получить вторую степень бакалавра в только что учреждённой Школе философии и психологии. Я решил начать работать над докторской степенью по философии.

УГЛУБЛЯЯСЬ В ФИЛОСОФИЮ

После окончания университета Мабботт организовал для меня возможность заниматься философскими исследованиями под руководством Гилберта Райла, который в то время занимал в Оксфордском университете должность профессора метафизической философии имени У. Уэйнфлита*. Райл в течение второго семестра того учебного года (1947-1948) был главой трёх философских кафедр в Оксфорде.

И только спустя много лет я узнал из замечательной книги Мабботта под названием «Оксфордские воспоминания» о том, что Мабботт и Райл были друзьями с тех пор, как они впервые встретились в Оксфорде. Если бы я был в другом колледже и если бы меня спросил другой преподаватель колледжа о том, кого бы я предпочёл из трёх возможных профессиональных руководителей, то я бы, естественно, выбрал Генри Прайса, поскольку мы с ним имели общие интересы к тому, что сейчас известно как парапсихология, а тогда называлось психическим исследованием. К тому же моя первая книга была озаглавлена «Новый подход к психическому исследованию», и мы с Прайсом были спикерами на конференции, связанной с психическим исследованием. Но я уверен, что не получил бы университетскую премию по философии даже в исключительно благоприятный год, если бы моё дипломное исследование проходило под контролем Генри Прайса. Мы бы потратили слишком много времени, обсуждая наши общие интересы.

После того как в 1948 под руководством Райла я посвятил весь учебный год подготовке к докторской степени по философии, я завоевал вышеупомянутую университетскую премию – стипендию имени Джона Локка по философии сознания. Затем я был назначен на то, что в любом Оксфордском колледже, кроме колледжа Крайст-Чёрч, называется университетской должностью (с испытательным сроком), то есть работой преподавателя в режиме полного рабочего дня. Однако, используя лексикон Крайст-Чёрч, я, как там говорят, стал научным сотрудником (с испытательным сроком).

В течение года моего преподавания в Оксфорде доктрины известного философа Людвига Витгенштейна, чей подход к философии оказал влияние и на меня самого, проникли в Оксфорд. Однако эти доктрины, опубликованные позднее в его книгах «Голубая книга», «Коричневая книга» и «Замечания по основаниям математики», появились в форме отдельных машинописных лекций и сопровождались письмами Витгенштейна, которые указывали, кому можно, а кому нельзя показывать те или иные лекции. Коллеги и я ухитрились выпускать, не нарушая данного Витгенштейну обещания, копии всех его лекций, доступных в то время в Оксфорде, так что любой желающий мог их прочесть.

Этот счастливый конец (я выражаюсь здесь словами философов-моралистов того периода) был достигнут путём первоначального опроса всех, кто, как мы знали, любил философствовать в то время в Оксфорде, на предмет наличия у них любых машинописных лекций Витгенштейна, и если они у кого-то были, то мы уточняли какие именно. Затем, поскольку всё это происходило задолго до появления копировальных аппаратов, мы находили и нанимали на работу наборщика для создания необходимого количества копий, способных удовлетворить спрос. (Вряд ли мы понимали, что распространение этих оригинальных машинописных текстов только среди своих, а затем только посредством тайной клятвы, приведёт к тому, что непосвящённые начнут заявлять, будто Витгенштейн, который, несомненно, был гениальным философом, часто ведёт себя как шарлатан, претендующий на роль гения.)

Райл познакомился с Витгенштейном, когда австрийский философ посетил Кембридж. Позднее Райл установил с ним дружеские отношения, убедив Витгенштейна составить ему компанию в прогулке по английскому Озёрному краю** в 1930 или 1931 году. Райл никогда ничего не рассказывал об этой прогулке или о том, что он узнал на ней от Витгенштейна и что узнал о нём самом. Однако после этой прогулки и в дальнейшем Райл выступал в роли посредника между Витгенштейном и тем, что философы называют «внешним миром».

О том, что иногда посредничество просто необходимо, можно узнать из записи разговора между Витгенштейном, который был евреем, и его сестрой сразу после того, как армия Гитлера получила контроль над Австрией. Витгенштейн убеждал сестру, что благодаря их тесным связям с «высокопоставленными лицами и семьями», которые принадлежали к старому режиму, ни он ни они не подвергались никакой опасности. Когда позднее я стал профессиональным преподавателем философии, я был вынужден рассказать своим ученикам, что Витгенштейн, которого я и мои коллеги считали философским гением, совершенно не разбирался в практических вопросах.

По крайней мере один раз я лично был свидетелем того, что делал Витгенштейн. Это было ещё в мои студенческие годы, когда Витгенштейн посетил Общество Джоуэтта*. Объявленная им тема имела название «Cogito, ergo sum»**, которое происходит, естественно, от известного утверждения французского философа Рене Декарта «Я думаю, значит я существую». Аудитория была забита людьми. Публика прислушивалась к каждому слову известной личности. Но единственное, что я могу теперь вспомнить о его комментариях, так это то, что они не имели абсолютно никакой заметной связи с заявленной темой. Итак, когда Витгенштейн закончил, со своего места поднялся заслуженный профессор Г.А. Причард. С явным недовольством он спросил, что «господин Витгенштейн (доктор философии из Кембриджа, очевидно, не получил такого же признания в Оксфорде!) думает о Cogito, ergo sum». Витгенштейн, показав на свой лоб указательным пальцем, дал очень короткий ответ: «Cogito, ergo sum. Это очень необычное высказывание». Я тогда ещё подумал, и до сих пор так думаю, что наиболее подходящим ответом на слова Витгенштейна была бы перефразированная подпись к одной из иллюстраций в книге «Мужчины, женщины и собаки» Джеймса Тёрбера: «Может вы и не обладаете шармом, Лили, но зато вы загадочны».

В СХВАТКЕ С ЛЬЮИСОМ

Во время моего пребывания в аспирантуре под руководством Гилберта Райла я осознал, что это, очевидно, было его принципиальной практикой всегда отвечать напрямую, лицом к лицу, на любое возражение, сделанное относительно его философских утверждений. Моя личная гипотеза, хотя Райл, безусловно, никогда не говорил об этом мне или, насколько я знаю, кому-либо ещё, заключается в том, что он следовал указанию, которое Платон в своём диалоге «Государство» приписывает Сократу: «Мы должны следовать за доказательствами, куда бы они не вели». Среди всего прочего, этот принцип требует, чтобы каждое возражение, сделанное одним человеком другому, разбиралось также между этими людьми. Это принцип, которому я и сам старался следовать всю мою долгую и изобилующую дискуссиями жизнь.

Этот принцип также дал вдохновение Socratic Club, группе, которая действительно была в центре того, что представляла из себя интеллектуальная жизнь в Оксфорде в военное время. Socratic Club являлся активным форумом для дебатов между атеистами и христианами и я был частым участником на его собраниях. С 1942 по 1954 год его строгим президентом был известный христианский писатель К.С. Льюис. Клуб собирался во время семестра каждый понедельник вечером в комнате отдыха для студентов в колледже Святой Хильды. В своём предисловии к первому выпуску журнала «Socratic Digest» Льюис процитировал призыв Сократа «следовать за доказательствами, куда бы они не вели». Он отметил, что эта «арена, специально посвящённая конфликту между христианами и неверующими, является новинкой».

Многие из выдающихся атеистов Оксфорда вступили в схватку с Льюисом и с его коллегами-христианами. Несомненно, наиболее известной встречей были знаменитые дебаты в феврале 1948 года между Льюисом и Элизабет Энском, которые убедили Льюиса изменить третью главу в его книге «Чудо». Я всё ещё помню, как в я в составе небольшой группы друзей, возвращавшихся с тех удивительных дебатов, шёл прямо позади Элизабет Энском и её компании. Она ликовала и в равной степени ликовали её друзья. Прямо перед этой компанией в одиночестве шагал К.С. Льюис, максимально ускоряя шаг, чтобы побыстрее укрыться в своей комнате в Магдален-колледже, который находился недалеко от моста, по которому мы проходили.

Хотя многие считали, что Льюис был деморализован исходом этих дебатов, сама Энском думала иначе. «Встреча в Socratic Club, на которой я читала свою работу, – писала она позднее, – была воспринята некоторыми из его друзей как ужасное и шокирующее событие, которое сильно его расстроило. Ни доктор Хавард* (у которого Льюис и я спустя несколько недель были на обеде), ни профессор Джек Беннетт не припоминают подобных переживаний со стороны Льюиса... Я склонна объяснять столь необычную оценку событий, данную некоторыми из его друзей... любопытным примером явления под названием „проекция“».1

Льюис, безусловно, был наиболее эффективным христианским апологетом в конце двадцатого столетия. Когда недавно BBC спросила меня, смог ли я полностью опровергнуть христианскую апологетику Льюиса, я ответил: «Нет. Я просто считаю, что нет достаточных оснований полностью доверять ей. Но, безусловно, когда позже я начал задумываться о богословских вопросах, мне показалось, что аргументы в пользу именно христианского откровения являются наиболее серьёзными, если вы вообще верите в какое-либо откровение».

ОЧЕНЬ ПОЗИТИВНЫЕ СОБЫТИЯ

Во время моего последнего срока в Оксфордском университете публикация книги А.Дж. Айера «Язык, истина и логика» убедила многих членов Socratic Club, что айеровская ересь логического позитивизма (мнение, что все религиозные утверждения не имеют познавательной важности) была опровергнута. Первая и единственная работа, которую я читал в Socratic Club, «Теология и фальсификация», предлагала то, что я на то время считал достаточным опровержением. Я верил, что достиг полной победы и для дальнейших дебатов не осталось места.

Также в Оксфорде я встретил Аннис Доннисон, мою будущую жену. Нас познакомила невестка Аннис на собрании Лейбористского клуба в Оксфорде. После этого знакомства с Аннис я уже ни на кого не обращал внимания на этом собрании. Событие в конце того собрания, когда я договорился с Аннис о нашей следующей встрече, было первым случаем, когда я пригласил девушку на свидание. Во время нашей первой встречи наши социальные условия очень отличались. Я преподавал в Крайст-Чёрч, сугубо мужском колледже, в то время как Аннис первый год училась в Самервилл, женском колледже, который, как и все другие женские колледжи в Оксфорде того времени и ещё спустя более десяти лет, просто-напросто исключал любого студента, который «вступал в брак».

Моя будущая тёща, разумеется, была обеспокоена тем, что взрослый академик типа меня встречается с её дочерью, которая намного моложе его. Поэтому она даже посоветовалась со своим сыном, моим будущим шурином. Он заверил её, что я был, как она выразилась бы сама, «влюблён или что-то вроде того» и моё сердце будет разбито, если меня лишат этих отношений. Я всегда предполагал, что он просто хотел, чтобы его младшей сестре позволили самой распоряжаться своей жизнью, поскольку он считал её благоразумной девушкой, относительно которой можно быть уверенным, что она не будет принимать поспешных решений.

Хотя я уже давно отказался от веры своего отца, я, тем не менее, следовал тому, чему научился у своих родителей-методистов; я даже ни разу не пытался соблазнить Аннис до нашей свадьбы, считая подобное поведение аморальным. Как сын преподавателя, я также не имел намерения убедить Аннис выйти за меня до того, как она закончит обучение и получит учёную степень.

Я официально прекратил быть внештатным преподавателем оксфордского колледжа Крайст Чёрч в конце сентября 1950 года и первого октября того же года начал читать лекции по философии морали в Абердинском университете в Шотландии.

ЗА ПРЕДЕЛАМИ ОКСФОРДА

В течение тех лет, что я провёл в Абердине, я посетил несколько бесед на радио, приняв участие в трёх или четырёх радиодискуссиях, спонсируемых недавно созданной радиостанцией для высокоинтеллектуальной аудитории BBC Third Programme, и был объектом в нескольких психологических экспериментах. В Абердине нас очень сильно привлекали многие вещи: дружелюбие, оказываемое со стороны почти всех, кого мы встречали; мощь и разнообразие направлений в сфере образования для взрослых; тот важный факт, что город Абердин находится не в Англии, а в Шотландии, которая для нас была в новинку; и тот важный факт, что это место открывает широкие возможности для прогулок вдоль морского побережья и в Кернгормских горах. Я не думаю, что мы хоть раз упустили возможность присоединиться к Cairngorm Club* в его регулярных ежемесячных вылазках в эту холмистую местность.

Летом 1954 года я проделал путь из Абердина через Северную Америку, чтобы стать профессором философии в Университетском Колледже Северного Стаффордшира, который позднее получил признание как Килский университет. В течение 17 лет, которые я там провёл, Килский университет оставался в Соединённом Королевстве наиболее похожим на такие американские гуманитарные колледжи, как Оберлинский и Суортморский. Я быстро привязался к нему и покинул его только тогда, когда он начал медленно, но верно терять свою самобытность.

Побывав в 1970-1971 гг. в Соединённых Штатах в качестве приглашённого профессора, я подал в отставку и в конце 1971 года покинул то учреждение, которое к тому времени уже стало Килским университетом (моим преемником в Киле стал Ричард Суинбёрн). В январе 1972 года я перебрался в канадский Университет Калгари в провинции Альберта. Моим первым намерением было обосноваться там. Однако в мае 1973 года после всего лишь трёх месяцев пребывания в Калгари я перевёлся в Университет Рединга и оставался там до конца 1982 года.

Перед запросом и получением отставки в Рединге я заключил договор на ежегодное преподавание в течение одного семестра в Йоркском университете в Торонто, где планировал провести оставшиеся 6 лет обычной университетской жизни. Однако, спустя половину этого периода, я подал в отставку в Йоркском университете, чтобы принять приглашение Центра социальной философии и политики в Государственном университете Боулинг-Грин в Огайо и работать в течение следующих трёх лет в качестве заслуженного научного сотрудника. Затем приглашение было продлено ещё на три года. А после этого я полностью и окончательно вернулся и всё ещё продолжаю пребывать в Рединге.

Это краткое описание моей карьеры не относится к вопросу о том, почему я стал философом. Учитывая мои философские интересы в школе Kingswood, может показаться, что я собирался стать профессиональным философом ещё задолго до того, как попал в Оксфорд. На самом деле, в то время я вряд ли догадывался, что существует подобная профессия. Даже на втором семестре в Оксфорде до вступления в Королевские военно-воздушные силы наиболее тесным столкновением с философией стала встреча в Socratic Club. Моим главным интересом помимо учёбы была политика. И она им оставалась по меньшей мере до января 1946 года, после чего в списке предметов, которые я изучал, появилась философия.

В декабре 1947 года, за несколько месяцев до сдачи выпускных экзаменов, я начал рассматривать философскую карьеру лишь в качестве некой расплывчатой возможности. Если бы мои опасения получить степень бакалавра с отличием второго класса оправдались, то я бы готовился ко второму набору выпускных экзаменов в Новой школе философии, психологии и физиологии, уделяя основное внимание психологии. Вместо этого я прямиком отправился работать под руководством Гилберта Райла с целью получения новомодного звания бакалавра философии. И только в течение последних недель 1949 года, после того как меня назначили в колледже Крайст-Чёрч на испытательный срок в качестве научного сотрудника с регулярно выплачиваемым пособием, я определил свой дальнейший курс (и даже сжёг за собой все мосты), отказавшись принять предложение присоединиться к управленческой группе в Home Civil Service* – выбор, о котором я сожалел до тех пор, пока не получил предложения из Абердина.

В следующих двух главах я постараюсь подробнее описать те аргументы против существования Бога, которые я сформулировал за долгие годы. Сначала я углублюсь в атеистические доводы, которые были накоплены и разработаны мной в течение полувека, а затем продолжу (в третьей главе) отслеживать все тонкости, которые вобрала моя философия, тем более что они могут фигурировать в моих регулярных дебатах на тему атеизма.

Несмотря на всё, я надеюсь вы увидите, что мой продолжительный интерес к религии, как я уже говорил ранее, никогда не был ничем иным, как проявлением внимания с позиции здравого мышления, морали или простого любопытства. Я говорю о здравом мышлении, поскольку если существует Бог или боги, вмешивающиеся в людские дела, то будет крайне неразумно не пытаться всеми силами поддерживать с ними хорошие отношения. Я говорю о моральной составляющей моего интереса, поскольку я был бы рад найти то, что Мэтью Арнолд однажды назвал «вечной (а не нашей временной) Силой, которая способствует праведности». И я говорю о присутствии в моём интересе любопытства, поскольку любая научно мыслящая личность должна хотеть, если уж на то пошло, узнать по этому вопросу всё, что вообще возможно. И всё-таки вполне возможно, что никто не будет так же сильно, как я, удивлён тому, что после стольких лет моё изучение духовных вопросов привело от отрицания к открытию.

Глава 2

Куда ведут доказательства

Когда Алиса отправилась в Зазеркалье в знаменитом фэнтези-произведении Льюиса Кэрролла, она встретила королеву, которая утверждала, что ей «сто один год, пять месяцев и один день»:

– Не может быть! – воскликнула Алиса. – Я этому поверить не могу!

– Не можешь? – повторила Королева с жалостью. – Попробуй еще раз: вздохни поглубже и закрой глаза.

Алиса рассмеялась.

– Это не поможет! – сказала она. – Нельзя поверить в невозможное!

– Просто у тебя мало опыта, – заметила Королева. – В твоем возрасте я уделяла этому полчаса каждый день! В иные дни я успевала поверить в десяток невозможностей до завтрака!*

Пожалуй, я должен симпатизировать Алисе. Если бы я попытался представить себе путь, по которому проходила моя жизнь и учёба (даже после того как я начал философские исследования под руководством Гилберта Райла), я непременно должен бы был признать его невероятным, если не невозможным.

Я едва мог себе представить, когда я впервые опубликовал работу «Теология и фальсификация», что в течение следующей половины столетия я опубликую ещё около тридцати пяти книг на самые разные философские темы. Хотя я наиболее известен по своим работам о существовании Бога, это отнюдь не единственная сфера моих интересов. На протяжении многих лет я писал на темы, варьирующиеся от лингвистической философии до логики; от моральной, социальной и политической философии до философии науки; от парапсихологии и образования до идеи загробной жизни и дебатов на тему свободной воли и детерминизма.

И хотя я стал атеистом в возрасте пятнадцати лет и даже приобрёл различные философские и околофилософские увлечения во время учёбы в школе Kingswood, прошло много лет, пока мои философские взгляды сформировались и закрепились. К тому времени, как это произошло, я открыл руководящие принципы, которые будут не только управлять всей моей мыслительной и писательской деятельностью, но и в конечном итоге приведут к резкому повороту: от атеизма к теизму.

РАННИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ... И ТРУДНОСТИ

Некоторые из моих философских взглядов вырисовывались ещё до того, как я попал в школу Kingswood. Там я уже числился как приверженный коммунист, и я оставался весьма активным левосторонним социалистом до начала 50-ых годов, когда я покинул Лейбористскую партию, британское исторически сложившееся движение левого крыла.

Что меня остановило от вступления в Коммунистическую партию, куда шли некоторые из моих сверстников из Kingswood, так это поведение Коммунистической партии Великобритании после Германо-советского пакта 1939 года (я тогда был ещё подростком). В соответствии с распоряжениям из Москвы, эта раболепная и предательская организация начала осуждать войну против национал-социалистической (нацистской) Германии как «империалистическую» и поэтому не касающуюся британского народа. Это осуждение продолжалось и в 1940 году, хотя страна уже находилась под угрозой военного вторжения. Однако эта так называемая империалистическая война внезапно стала «прогрессивной народной войной» (с точки зрения коммунистов), когда немецкие войска вторглись в СССР. В последующие годы я становился всё более критичным к теории и практике коммунизма с его тезисом о том, что история управляется законами, подобными тем, которые известны нам из физики.

В течение этого периода я, как и многие из моих сверстников из Kingswood, открыл для себя экспозиционные рассказы С. Э. М. Джоуда. В то время Джоуд был философом, хорошо известным британской публике благодаря своим радиодискуссиям на философские темы и своему популярному стилю письма (в общей сложности он написал около семидесяти пяти книг). Отчасти благодаря чтению Джоуда я нашёл различные пользующиеся большим спросом, но, как мне стало известно позднее, не заслуживающие никакого доверия книги о психических исследованиях, которые сейчас широко известны как парапсихология.

Я полагаю, что многие из нас (поскольку все мы стареем) оглядываются на свою молодость со смешанными чувствами ностальгии и смущения. Я уверен, что эти эмоции являются в некоторой степени общими для большинства. Однако не все из нас имеют дополнительную напасть в виде отдельных нелицеприятных воспоминаний, которые были записаны, а то и вовсе опубликованы. А это именно мой случай.

Мой интерес к парапсихологии привёл к публикации в 1953 году моей первой вымученной и плохо написанной книге. Я написал и выступил с парой бесед на радио в 1951 году, критикуя популярные искажения утверждений о парапсихологических феноменах. Эти беседы стали причиной того, что я получил от издателя предложение написать на эту тему книгу, которую в порыве наглой юношеской дерзости я назвал «Новый подход к психическому исследованию».

В этой книге рассматривались заявленные факты и философские проблемы парапсихологии. Я надеюсь, что меня можно простить за некоторые стилистические ошибки в этой работе, поскольку они в некоторой степени присутствуют там из-за желания издателей получить книгу в стиле фривольного эссе. Однако там были и более существенные недочёты. Для практической части я использовал впоследствии опровергнутую экспериментальную работу С. Дж. Соала, математика и исследователя из Лондонского университета. Что касается философской составляющей, то я тогда ещё не понимал всей важности для парапсихологии тех аргументов, которые изложил шотландский философ Дэвид Юм в 10-ом разделе первого «Исследования»*. Спустя несколько десятилетий я скомпилировал из лекций книгу, которая, как мне кажется, является наиболее удовлетворяющей по данной теме из всех, что были доступны до неё. Она получила название «Лекции по философским проблемам парапсихологи». Как редактор этой книги я подвёл в ней итог тому, что за прошедшие годы я узнал о решении имеющихся проблем.

ВЫЯВЛЕНИЕ НОВЫХ ИНТЕРЕСОВ

Два дополнительных интереса в области философии появились под воздействием популярных научных произведений, которые я читал в моей молодости. Первый заключался в предположении, что эволюционная биология должна предоставлять гарантию прогресса. Это предположение было убедительно представлено в одной из ранних работ Джулиана Хаксли под названием «Записки биолога». Он работал над ним с постоянно нарастающим отчаянием до конца своей жизни. В работах «Время: животворная река» и «История на нашей стороне» Джозеф Нидэм объединил это предположение с марксистской философией истории, доктриной, отстаивающей естественные права неумолимого исторического развития. Таким образом, марксисты верили, что существуют универсальные законы, такие как неизбежность классовой борьбы, управляющие развитием общества. Когда в середине 60-ых меня попросили внести свой вклад в серию новых исследований по этике, я взялся за объёмное эссе под названием «Эволюционная этика» отчасти с той целью, чтобы доказать несостоятельность той литературы. (Отчасти по этой же причине я написал работу «Дарвиновская эволюция», когда меня попросили поддержать ряд направлений и идей в начале 80-ых. В этой более поздней книге я стремился показать, что авторитет дарвинизма был спровоцирован с целью поддержать другие идеи и убеждения, не имеющие никакого твёрдого основания, например идею о том, что Дарвиновская теория является гарантией человеческого прогресса.)

Второй философский интерес, пробудившийся в процессе чтения популярной научной литературы, заключался в попытках извлечь необерклианские выводы из событий, произошедших в физике в двадцатом столетии. Необерклианцы* принадлежали к философской школе под названием идеализм. Идеалисты считают, что вся физическая действительность является чисто умозрительной и что существует только разум и его содержимое. Основными книжными источниками здесь служили работы Сэра Джеймса Джинса и Сэра Артура Эддингтона. Ещё была Сьюзан Стеббинг со своим произведением «Философия и физики», которая научила меня тому, как начать сокращать свой путь по этим своеобразным джунглям.

Годы спустя в книге «Введение в западную философию» я старался показать, что подобный идеализм был губительным для науки. Я цитировал отрывок из книги «Разум, восприятие и наука», автором которой является известный британский невролог, получивший подходящее прозвище Господин Мозг** (У. Рассел Брейн); он отмечал, что неврологи обычно являются идеалистами, которые верят, что восприятие предмета является всего лишь событием в мозгу субъекта. Я также цитировал утверждение Бертрана Рассела о том, что «восприятие не даёт непосредственного знания о физическом предмете». Я заявил, что если бы это было правдой, то не существовало бы такой вещи, как восприятие. И поскольку учёные полагаются и должны полагаться на конечное подтверждение своего открытия после прямого наблюдения, то это заключение неизбежно дискредитирует те сведения, на которых оно само было получено. Одним словом, подобная точка зрения разрушает основу всех научных выводов. Против неё я выдвигал довод о том, что при нормальном здоровом восприятии я должен иметь соответствующий чувственный опыт (возьмём, например, звук и вид молотка, забивающего гвоздь); и далее, если что-то выражено достаточно правильно, чтобы быть воспринятым, тогда эти вещи (молоток и гвоздь) должны быть частью причины наличия у меня этого опыта.

НОВЫЕ ПРОЗРЕНИЯ В ФИЛОСОФИИ

Во время моей учёбы в Оксфорде (1946-1950 гг.) новый подход к философии, который ещё иногда называли «революцией в философии», находился на пике популярности. Пребывая в Оксфорде (два года в качестве студента, ещё один в качестве аспиранта и восемнадцать месяцев в роли младшего преподавателя в колледже Крайст-Чёрч), я пропитывался этой «новой философией», которую многие её противники описывали как «лингвистическую философию» или «философию обыденного языка». В то время в Оксфорде ключевыми фигурами в области философии были Гилберт Райл и Джон Остин. Райл, как я уже отмечал, был моим руководителем в процессе получения степени бакалавра философии. Я ближе познакомился с Остином, когда после моего назначения в Крайст-Чёрч я получил возможность стать постоянным посетителем его знаменитых «Saturday mornings» – бесед, которые проходили по утрам в субботние дни в его оксфордской комнате и на которых обсуждался прогресс науки.

Эта оксфордская философия 40-ых и 50-ых годов выработала некоторые ценные прозрения, которые я до сих пор считаю истинными. Пожалуй, наиболее важное и обширное из этих прозрений заключалось в том, что мы должны постоянно и уверенно идти к тому, чтобы понимать, каким образом вся философия (в той степени, в которой философия является понятийным исследованием) должна быть связана с правильным словоупотреблением. У нас не может быть доступа к понятиям, кроме как посредством изучения лингвистических традиций, и, следовательно, использования тех слов, через которые эти понятия выражаются. Это прозрение напоминает мне о библеистах, которых я упоминал ранее (их приводил в пример мой отец) и которые изучают некоторые специфические понятия Ветхого Завета посредством сбора и изучения (отыскивая как можно больше различных контекстов) всех доступных примеров употребления соответствующего слова на иврите.

Такая же, как и те минувшие дни (стремительная и важная для развития моего собственного философского направления), эта «новая философия» не была столь новой и исключительно точной, какой её иногда изображали. Революция была сосредоточена на понятийной грамматике, использовании понятий в обыденном языке, исследовании, которое помогло бы устранить многие из очевидных проблем в философии. Одна из этих проблем заключалась в том, можем ли мы обрести познание через знакомство с «внешним» (логически доступным) миром. Эта проблема впервые была сформулирована Декартом в семнадцатом веке и в дальнейшем, вне всякого сомнения, признавалась большинством его известных последователей, среди которых были Локк, Беркли, Юм и Кант. Эта «новая философия», однако, отклонила данную проблему картезианского* скептицизма, отвергнув её отправную точку: мнение о том, что человеческий индивид является бестелесной сущностью, которая обладает лишь личным опытом. Подобное представление было несовместимо с принятием в нашей правильной речевой деятельности точки зрения о том, что посредством знакомства мы познаём как физический мир, так и других людей. Но, как я уже сказал, это не было чем-то абсолютно новым; Платон, который написал «Теэтет», и Аристотель, автор «Никомаховой этики», чувствовали бы себя совсем как дома на семинарах, которые проводили Райл и Остин.

РАЗВИТИЕ ФИЛОСОФИИ

Перед тем как покинуть Оксфорд, я предоставил издательству материалы для первого выпуска сборника под названием «Логика и язык». Вскоре последовал второй выпуск. Обе книжки были отредактированы и дополнены моим кратким вв

Наши рекомендации